Жду новый пост

Серия «Фантастика, фэнтези»

Но я знала, что мама не права. Конечно, мы предназначены. Я поняла это с первой встречи и не позволю нас разлучить. Якорь — это то, что приведет нас друг к другу даже с изнанки мира. И я чувствовала — во мне тоже есть сила, чтобы его поставить.

Нашим якорем стали старые карманные часы, которые мы нашли в этом же месте год назад. Сережиного отца, военного, тогда впервые перевели в такую глухомань, как Лесоенисейск.

— Есть тут у вас что-нибудь старинное? — со скучающим видом спросил у меня Сережа в первый же день в нашем классе. Его глаза были цвета сосновых маковок, поцелованных скупым сибирским солнцем. Я не увидела в них скуки, которую он так хотел продемонстрировать, только растерянность: Сережа впервые оказался в месте, где интернет не ловился ниже второго этажа.

После школы я повела его в разрушенную церковь на городском отшибе. Когда-то на месте Лесоенисейска была деревня отступников, но в советское время ее снесли и построили лесоперерабатывающий комбинат с небольшим городком вокруг. Церковная стена с кирпичной кладкой — все, что осталось от деревни. Кроме нее и самих лесов показать в Лесоенисейске было нечего. По пути Сережа все теребил телефон, то поднимая его наверх, то отводя на руке в сторону.

— Как вы тут живете? — спросил он, а я пожала плечами. Мама родом из этих мест, но я родилась в Красноярске, где они познакомились и жили с папой. Через два года после его смерти мы с мамой вернулись в Лесоенисейск. Наверное, чтобы она могла зарабатывать тем, что умела делать лучше всего. Тут все знали, кто она такая. Даже Сережа.

— Говорят, твоя мать ведьма, — сказал он, оставив в покое телефон. Без вопроса на конце, просто — «говорят». Кто ему сказал?

— Ведьм не бывает.

— Я-то знаю.

— Она просто иногда делает привороты. Тем… кому они нужны.

— И много кому нужны?

Я снова пожала плечами. Понятное дело, привороты нужны были всем.

— А ты похожа на царевну-несмеяну, — заявил Сережа, глядя мне в глаза.

— Почему? — спросила я, хотя знала ответ. Это у меня от папы — суровая складка между бровей и нелюбовь к улыбкам.

— Все в классе смеялись над шуткой, а ты нет. Словно тебя там и не было.

— Просто было не смешно.

В тот день мы нашли у церковной стены маленькие карманные часы без цепочки. Я показывала лес с пригорка и что-то рассказывала про город, а Сережа стоял сзади меня и ковырял ботинком землю. Спиной я чувствовала на себе его взгляд, и от этого в моей груди пели все лесные птицы сразу. Между нами словно натянулись невидимые нити — крепко, горячо, не разорвать. Это Предназначение. Это не могло быть ничем другим.

— Так хочется тебя развеселить, — сказал он, продолжая стоять позади меня и, видимо, совсем не слушая, — чтобы ты улыбнулась. Чтобы не хмурилась.

Сережа и откопал эти часы. Мы сразу нарекли их старинными, хотя на истертой крышке явно проступали слова «завод имени Кирова».

И вот я кладу их в отверстие в стене, оставшееся на месте кирпича. В небе раздаются первые раскаты грома, но еще очень далеко. Завтра Сережа уедет навсегда, потому что его отца снова перевели, на этот раз в Ростов. Мы все обсудили на тысячу раз: будем писать, будем звонить — в центре городка интернет такой хороший, что можно даже по видеосвязи — а уже через год, после одиннадцатого класса, поступим в один универ. Сережа верит в это, а я верю в наш якорь.

— Подожди, — говорит он, — давай еще это?

Сережа достает из кармана маленький прошлогодний календарик в целлофановом пакете. Он купил его зимой и смеялся, что в таком месте только и остается проверять дни недели по бумажным календарям.

— Чтобы здесь навсегда осталось время, когда мы встретились. Ведь не помешает?

— Настоящему якорю ничего не помешает.

И Сережа кладет его вслед за часами и закрывает кирпичом — тот входит почти полностью. Я прижимаюсь к стене руками, шепчу слова. Гром уже ближе, и вот небо озаряет первая вспышка. Природа будто просыпается, и откуда-то снизу бежит ветер и бьет нас по ногам травой. Воздух начинает полосить дождем.

— Бежим! — кричит Сережа и хватает меня за руку.

И мы бежим вниз, прорываясь через высокую траву и дождь.

— Лесоенисейск — лучший город в мире! — кричит Сережа, не оглядываясь, и голос его летит вверх, разрывая грозу на части, а та отвечает ему громом, словно пытаясь заглушить.

— Почему?

— Здесь я встретил тебя!

***

После Сережиного отъезда мы постоянно перезванивались — настолько, насколько это возможно в условиях Лесоенисейска. А осенью оба заболели — Сережа загремел в инфекционку Ростова, меня на скорой увезли в Красноярск. Сначала это было абсолютное счастье, пусть даже температура не сбивалась антибиотиками: в больнице был отличный интернет, и мы общались сутки напролет.

— Только не превращайся в царевну-несмеяну без меня, — кашлял и смеялся Сережа в трубку, — и выздоравливай. Скорее выздоравливай!

— Не хочу, — смеялась я в ответ, сама не зная, что имела в виду — свое несмеянство или болезнь.

Но через несколько дней мне стало хуже.

— Ты поставила якорь? — тихо спросила мама в одно из посещений. Я знала, о чем она думала — якоря, поставленные не по Предназначению, разрушали людей. Но с нами такого быть не могло.

— Нет, — соврала я.

Я не помню, когда у меня забрали телефон и перевели в другую палату. Мне начало казаться, что я умираю, то ли от тоски по Сереже, то ли от каких-то жутких, неизвестных науке микробов. В фильмах и книгах необъяснимые болезни всегда означали что-то плохое. В лихорадочном бреду я видела лица медсестер, врачей и нянечек: они быстро менялись, как карты в папиных руках. Когда я была маленькой, он показывал мне фокусы и быстро-быстро тасовал колоду. Тройки сменялись, дамами, валеты — королями с шуршащим, почему-то успокаивающим звуком: трш-шшш-шш. Я тогда смеялась, и у меня не было складки на лбу. Медсестра-врач-медсестра. Мама. Ее я видеть не хотела — она задавала один и тот же вопрос, и я боялась, что вот-вот отвечу на него не так, как задумала. Трш-шшш-шшш. Медсестра-врач-медсестра. Сережиного лица среди них не было. Правильно, он же уехал. Сережи больше нет в наших лесах. И меня тоже, я ведь в Красноярске. Я — царевна-несмеяна. Трш-шшш-шшш.

— Где? Где он? — тормошила меня мама, а я мотала головой. Обычный человек уже ничего не мог сделать с якорем, но мама могла. Что должно было случиться после, я не знала.

— Я звонила, — шептала она, — звонила матери Сергея. Ему тоже стало хуже. Ты хоть понимаешь, что натворила?..

Сережа болен. Сережа может умереть. Это не то же самое, что я. Трш-шшш-шшш.

— Что с ним? — что-то черное словно жгло мое горло, и было больно говорить.

— Врачи тоже не могут понять. Аля, я знаю, ты поставила якорь. Ты ведь просила меня. Я отказала. Потому что это игры с огнем.

— Я боялась…

— Чего? Если у вас такая любовь, как тебе кажется, то вам ничего не страшно!

Трш-шшш-шшш…

— Времени…

Я боялась потерять Сережу. Время — самая сильная и самая страшная сила. Оно стирает все — добро и зло, свет и тьму. Даже любовь.

— Дура.

И было что-то еще. Почему-то казалось, что якорь должен защитить Сережу. Уберечь. Я словно хотела его спасти, сама не зная от чего. Но если Сережа умирает, то спасать нужно сейчас.

— Где? — еще раз спросила мама.

И я сказала.

***

Через неделю Сережу выписали, а еще через две мы с мамой тоже вернулись в Лесоенисейск. Был конец октября, лес, который еще недавно был нашим, без листвы казался мертвым и зловещим.

— Верни мне пустой якорь, — попросила я маму, — на память.

— Не могу, — покачала головой она, а потом не сдержалась и добавила:

— Кто ж такие якоря делает?

— Так все дело в этом? Или я неправильно использовала силу?

Мы сидели на кухне. Из окна пробивался тусклый предсумеречный свет. Столешница была покрыта россыпью трещин, напоминавших ветви большого дерева. Крошки от хлеба на этом дереве казались яблоками — сухими, безвкусными, бесполезными. По сахарнице полз крошечный муравей, и мама, не задумываясь, раздавила его указательным пальцем. Я впервые подумала о том, как же мне хочется отсюда уехать.

— Сила якорей — древняя, мудрая. Она не терпит обмана. И неумелого обращения.

Трш-шшш-шшш… Яркие макушки сосен — Сережины глаза — наши объятья — наши мечты. В чем обман?

Трш-шшш-шшш… Мы с папой смеемся, и колода змеей скользит в его руках, а у нас нет складок на переносицах.

— Почему ты не поставила якорь на папу? Почему позволила ему умереть?

На самом деле я никогда не задумывалась об этом, пока не рассказала о якорях Сереже.

«Если якоря способны на такие чудеса, а твоя мама раздает их направо и налево, почему тогда умер твой отец?» — спросил он.

«Значит, на него якорь она не ставила», — ответила я и тут же повторила вопрос самой себе: а почему?

Мама горько усмехнулась:

— В том-то и дело, что ставила. Якорь его и убил.

— Почему?

— Потому, что твой папа полюбил другую женщину. Ты была маленькой и не помнишь, но он ушел из семьи незадолго до смерти. Я его отпустила. Но не якорь. И папино сердце… остановилось.

Я ударила кулаком по столу. Крошки-яблочки подпрыгнули и снова осыпались на ветви.

— Неправда! — почти закричала я. — Вы же были предназначены! А если не были — как ТЫ могла этого не увидеть? Как ТЫ могла этого не почувствовать?

— Сила якорей очень древняя, — тихо повторила мама и взяла меня за руку, — но этот мир давно стал другим. Теперь можно разговаривать и даже видеть друг друга, будучи на разных концах света. Предназначения потеряли всякий смысл. Их больше нет, Аля. Нет никаких нитей, связывающих людей. Мы теперь все сами по себе. Якоря стали грузом, который этот мир не выдерживает. Поэтому они приносят несчастья. Вот почему я отказалась связывать вас с Сережей. Последний якорь я поставила нам с папой. С тех пор я этого никогда не делала.

— Делала. Делала! А как же люди, приходившие к нам по вечерам?

Мама отвела глаза, и я все поняла.

— Ты их обманывала?

— Я не ставила настоящих якорей. Это были… не знаю… скорее, маяки. И вера людей в то, что какой-то предмет может сделать их счастливыми.

— Ты их обманывала, — подтвердила я. Мне тоже хотелось верить в часы с завода Кирова. И в то, что я не разлюблю Сережу, а он не разлюбит меня, и что время не сотрет наши память и чувства, и что мы встретимся снова и не разлучимся уже никогда.

За окном пошел снег — кажется, первый в этом году.

— Что теперь будет? Чем нам грозит разрушение якоря?

— Вам — ничем, — сказала мама. Где-то далеко, на Сережиной стороне, светило солнце, здесь же все сосновые маковки стали белыми.

***

Из-за снегопада такси опаздывало. Обычно с работы меня забирал Вадик, но он застрял в пробке на другом конце города. «Вызови такси», — написал он, и даже через буквы я почувствовала, что он до сих пор злится. Все утро мы ссорились из-за нашей свадьбы. Я не хотела торжества в питерскую слякоть, а Вадик говорил, что мы не цари и не ждем тысячи гостей, чтобы давать себе полгода на подготовку.

У меня подстывали ноги, и я начала бродить вокруг киосков на остановке. С витрин на меня кричали газеты, журналы, дешевые игрушки. А еще календари — перекидные и обычные, большие, маленькие, карманные — на любой вкус. Новый год уже через три недели, а год будет… В сердце вдруг стало очень горячо. Год будет такой же, как на маленьком календарике, который купил один мальчик в далеком сибирском городке, только единичка вторая с конца поменялась на двойку.

Десять лет прошло, Сережа. Десять лет.

Руки сами полезли в сумку за карточкой, а купленный календарик уютно поместился в ладони.

Сережа…

Сейчас, на другом конце страны и десять лет спустя, вся история с маминой силой, приворотами и якорями казалась мне больничным бредом. Мама продавала людям воздух, а люди давали воздуху имена — любовь, предназначение, якорь.

С Сережей у нас так и не сложилось. Мы поддерживали связь столько, сколько могли, но сначала я не поступила в выбранный нами универ, потом Сережу призвали в армию. В конечном счете произошло то, чего я больше всего и боялась в свои шестнадцать: время ластиком прошлось по нашей тетрадке, подчистив в ней буквы и целые слова. Оставшийся текст потерял всякий смысл.

Календарик грел мне руки, когда я села в подъехавшую машину. На зеркале в ней болталась елочка и пахла ненастоящим лесом. Иногда я скучала по дому, но только иногда.

— Ну что вы как царевна-несмеяна, вот-вот заплачете, — сказал таксист, нервно прихлопывая по рулю, — кончится сейчас пробка, и полетим, как ракета. Написали уже список планов на новый год?

От календарика исходило приятное тепло. Я подумала, что Вадик по-своему прав, и нечего оттягивать свадьбу до лета. Праздник сделаем скромным — только самые близкие люди, обойдемся без фотосессии в Петергофе, а платье выберу короткое, чтобы не испачкать в грязи.

— В следующем году я выйду замуж, — сказала я.

— Ну вот! Ну вот! — обрадовался таксист. — Радоваться надо! Все, кончилась пробка. Погнали!

Я положила календарик в сумку и полезла за телефоном — надо написать Вадику, что скоро буду. Но написать не успела, потому что взревели тормоза, а мир перекувыркнулся через голову — трш-шшш-шшш! — и стал черным, как смола на сосновых кронах.

***

Темнеющее небо набухало, как тесто для пирожков, но снег все не шел. Валентина даже до смерти дочери не любила Петербург. Дома, дома — старые дома, новые дома, дома с историей, дореволюционные дома, советские дома. Брусчатка, асфальт, каналы — и все серое, унылое. Хорошо в лесу, но больше нигде не хорошо, потому что Али больше нет.

Два года прошло, но боль потери не стихла, только пообтесалась немного, сгладила углы. Теперь она не колола, а давила, но давила постоянно, как тесная одежда, которую уже не получится снять. Но в этот приезд все по-другому, и приехала Валентина не только для того, чтобы помолчать с Вадимом на том шоссе, где оборвалась Алина жизнь. У нее назначена встреча — самая важная за последние два года.

С Вадима все и началось. «Вы читали выписку?» — спросил он у нее по телефону через месяц. Конечно, она не читала. Никакие буквы и слова не вернут ей дочь. «У Али изъяли… Там так и написано — изъято сердце для…».

Что за страшный мир, где у мертвого ребенка могут что-то изъять, не спросив матери. Носить под сердцем девять месяцев, качать ночами, обнимать до дрожи, радоваться успехам, плакать над неудачами, выводить в жизнь, чтобы кто-то сначала эту жизнь оборвал, а потом коршуном растащил на куски. Не может такого быть.

Но по закону, оказалось, можно. Все честно — мертвое к мертвым, живое — к живым. Сердце еще билось, когда мозг угас. Сердце может биться в ком-то другом.

И Вадим первым сказал это вслух: «А ведь не так много таких операций делают. Совсем не много. Вот если бы…»

Валентина сразу поняла, что он имел в виду. Али больше нет, но в ком-то бьется ее сердце. Чья-то жизнь, висевшая на волоске, продолжится, а Аля не сгинет в темноте, останется частью этой жизни. И можно будет обнять человека с этой частичкой и услышать заветный, самый родной стук.

Всю жизнь она испытывала отвращение к современному миру с его сотовой связью, интернетом, информационным шумом, но теперь только эти инструменты могли ей помочь. На поиск и общение с возможными очевидцами редкой операции ушел год. Еще полгода Валентина решалась написать человеку, к которому вели все ниточки после того страшного дня.

Алино сердце оказалось у молоденькой девушки, еще младше самой Али. Девушка согласилась встретиться, но написала, что «только на чуть-чуть, и не знаю зачем». В ожидании этой встречи Валентина и кружила по парку под темно-серым небом, которое все никак не разрождалось снегом. А потом ее окликнули.

— Валентина Семеновна?

Рядом с ней стоял мужчина и нерешительно улыбался, словно еще не понял, можно ли это делать или нет.

— Вы — Валентина Семеновна из Лесоенисейска, да? А я — Сергей, Алин друг, помните?

— Какой взрослый, — выдохнула Валентина.

— А я смотрю, вы — не вы. Какая встреча! Вы бы знали, как часто я вспоминаю ваш город! Так Аля тоже здесь теперь живет?..

Валентина сжала губы и едва заметно встряхнула головой — ни да, ни нет.

— Как ты? — вежливо спросила она.

— Хорошо. Надо же, — снова повторил Сергей, улыбаясь теперь уже открыто, — я думал, больше не увижу… Знаете, с Алей мы со временем потерялись.

— Знаю.

— У нее все хорошо?

— Аля вышла замуж, — после паузы ответила Валентина, — да, у нее все хорошо.

— Я очень рад. Она ведь была моей первой любовью. Мы даже делали… как это у вас называется? Маяк?

— Якорь.

— Якорь, точно! — обрадовался Сергей, будто опьяневший от встречи. — Да, вы же там местной колдуньей считались, точно. И Аля верила, что она тоже может… колдовать. Вы не обижайтесь. Я так рад вас видеть!

— Я знаю, что вы делали якорь, — как можно спокойнее сказала Валентина, — я не обижаюсь. Я тоже рада тебя видеть.

Сережа засунул руки в карманы и посмотрел на темнеющее небо, будто что-то вспоминал.

— А я ведь его забрал, этот якорь.

Сердце подпрыгнуло и упало в живот.

— Как забрал?

— Руками. Мы его в церковной стене оставили. А рано утром в день отъезда я туда вернулся. Аля сделала якорем часы, которые мы нашли там год назад. Я их и вытащил. Ей не говорил, чтобы расстроилась — она так серьезно к этому относилась. Но это же ерунда — колдовство ваше. А мне хотелось забрать часы на память, чтобы они стали настоящим якорем, который можно потрогать…

Перед глазами Валентины пронесся тот вечер — как ей тогда казалось, самый страшный в ее жизни. Аля умирала, и нужно было найти и разрушить созданную ей силу. Валентина добралась в Лесоенисейск уже затемно. Лил дождь, а она бежала по грязи к этой чертовой церкви, и выцарапывала камень из стены, ломая ногти. Под камнем был календарь в целлофане — только глупая, самоуверенная девчонка могла сделать якорем кусок картона. От отчаяния и злости Валентине даже в голову не пришло, что якорем мог быть не он.

— …и знаете, что? — вывел ее из воспоминаний голос Сергея. — Он ведь спас мне жизнь.

— В больнице? — глухо спросила Валентина.

— В больнице? А, да, мы же тогда с Алей вместе заболели. Нет. У меня была корь, она вам говорила?.. Часы спасли меня намного позже. Мы уже перестали общаться с Алей, но они стали мне чем-то вроде амулета. Я всегда их носил с собой. Понятное дело, они падали много раз. У них откололась крышка. И даже острой особо вроде не была, но меня не пустили с ними в салон самолета. Помните катастрофу Ростов-Москва? Я ведь должен был лететь этим рейсом, представляете? А мне в аэропорту сказали: колющий предмет, либо в багаж, либо оставляйте здесь. Я психанул и не полетел. День такой был… нервный.

Сергей замолчал. Валентина вспомнила — про разбившийся самолет много говорили по телевизору и объявили траур по всей стране.

— Вы передайте это Але. Получается, она — мой ангел-хранитель.

«Еще мне казалось, будто это поможет его защитить», — сонно говорила Аля, когда они вернулись из больницы, а Валентина была уверена, что якоря больше нет, и значит, никакая сила больше не может навредить дочери. — «Даже не знаю, от чего… Мама, а теперь все точно будет хорошо? Сила, повернутая вспять, не причинит никому зла?».

«Засыпай. Не причинит. Я об этом позаботилась».

Ни о чем она не позаботилась, но Алино светлое чувство, вложенное в якорь, оказалось сильнее времени, сильнее смерти.

— Ты носи их с собой, — тихо сказала Валентина, не решаясь признаться Сергею в главном. Может, и не надо. Может, так она останется жива еще в чьем-то сердце.

— Они и сейчас у меня с собой. Вот, — Сергей вытащил часы из рюкзака и протянул ей на ладони, — и, смотрите — идут! Часы точно не работали, когда мы их нашли. А два года назад у моей жены была сложная операция на сердце — я говорил, что женился? — и на следующий день они вдруг пошли. И идут до сих пор. Видите? Чудеса.

— А что ты вообще тут делаешь, Сережа?..

Говорят, догадки пронзают, но догадка Валентины черным грузом упала ей на ноги, пригвоздила к земле.

— Жду жену. Она должна встретиться кое с кем, а мне эта идея не нравится. А вот и она!

Из сумерек к ним выплыла хорошенькая девушка в белой шубке и улыбнулась Сереже. Валентина узнала ее по фотографиям в соцсетях, но сейчас увидела не ее, а горячее, любящее, всепобеждающее сердце дочери, бьющееся под шубкой.

Девушка — Аня, почти Аля — тоже узнала Валентину и вытянула рот буквой «о».

— Это вы? — спросила она, схватив Сергея за руку.

«Нет», — ответила ей Валентина глазами, — «молчи».

Никто бы не увидел, никто бы не понял. Но Алино сердце было чутким, было добрым. Что-то теплое, родное колыхнулось в Аниных глазах, и она чуть сдвинула брови, впустив хмурую морщинку на переносицу. Как тень, промелькнувшую на мгновение, и снова растворившуюся в темноте.

— Извините, — сказала она и отвела глаза, а Валентине показалось, что Аня догадалась и об Але, и о Сергее, — обозналась. Сережа, она, наверное, не придет. Пойдем. До свидания.

— До свидания, Валентина Семеновна, — Сергей коснулся ее локтя, — вы передайте Але…

Он явно хотел сказать «спасибо», но выдавил только «привет». Валентина кивнула и проводила их взглядом. Небо, наконец, прорвало снегом. В свете фонарей снежинки были похожи на таежную мошку. Еще никогда Валентине так не хотелось домой. Спрятаться в уютный кокон маленькой кухни, сесть за покрытый трещинами стол, пить чай из Алиной кружки, и делать вид, что та вот-вот вернется из школы, и они будут думать, что приготовят на новогодний стол.

Когда Аля была маленькой, она все время спрашивала, где прячется душа — в голове или в сердце. Валентина считала, что для души в теле нет специального уголка — она повсюду и только она заставляет это тело двигаться, что-то делать. Только она вдыхает в него жизнь, не кровь, не кислород, не сердце, которое гоняет все это туда-сюда.

Но вот шутка — оказалось, что сердце может жить и без души. Или не может? Или Алину душу тоже отсекли от невидимых сосудов и перенесли в новое тело?..

Сквозь снежную пелену Валентине навстречу бежал силуэт, постепенно приобретая женские очертания — белая шубка, белые джинсы, высокие сапожки. Добежав, Аня немного отдышалась, а потом обняла Валентину, спрятав лицо между ее щекой и мехом на воротнике.

— Простите меня, — прошептала она, — и спасибо. Спасибо за то, что я здесь.

И Валентина сделала то, за чем приехала — крепко прижала к себе ту, кому ее дочь подарила сердце. От Ани пахло хвоей, брусникой, грудным молоком. Аня была живая, и у нее впереди целая жизнь. Значит, и у Али тоже.

— Будь счастлива, — прошептала в ответ Валентина и почувствовала, как щека стала мокрой, — и береги его, слышишь? Береги.

Она и сама не знала, что имела в виду — Алино сердце, или Сережу, который в каком-то смысле тоже был Алиным сердцем. Якорь всегда найдет способ соединить предназначенных. Часы с завода Кирова смогли сделать это только так.

— Обещаю. Прощайте.

Валентина не смогла сказать это слово в ответ. Объятия разомкнулись, и она осталась одна.

С темнотой в город пришел холод, который не мог смягчить даже снег. Почему она решила, что Предназначения не работают? Из-за переменившегося мира, или из-за того, что Предназначение не сработало у нее? Алино сердце оказалось чутче, искреннее, звонче ее собственного. Оно не только увидело тонкую нить, но и проложило ее дальше, на годы вперед, связала из этой нити броню, защитив самое дорогое, что у него было.

Чтобы поставить якорь — один-единственный, самый важный — нужен не опыт, не сила, а любовь. И благодаря этой любви Алина жизнь не закончилась в этом сером, страшном городе. И пусть не заканчивается никогда.

Потом, потом Валентина скажет Вадиму, что ничего не получилось. Потом, потом Аня скажет Сереже, что ничего не получилось. Но получилось все.

А пока Валентина стояла и смотрела, как снег заметает оставленные Аней следы.

Автор: Даша Берег
Оригинальная публикация ВК

– Стоп! Двадцать две секунды. Еще пять секунд добавлю за берцы. Ты самый умный что ли, Фомкин, думал шнурки не замечу?

Курсант, обратившийся в крупного, серо-бурого волка, закрутился на месте и заскулил.

– Не ной, Фомкин, всё равно бы в норматив не уложился. Слишком жалеешь себя. Понимаю, что больно, а ты терпи! Жизнь у нас такая – терпеть…

Подбежал дежурный по роте.

– Товарищ капитан!

– У меня занятия, не видишь?

– Вас начальник курса срочно вызывает! Он в палатке-канцелярии.

– О, зашевелились… Давно пора…

– Что?

– Ничего, это я так… Фомкин, обращайся обратно и функционируй по распорядку!

Волк кивнул и завилял хвостом.

***

– Вызывали, товарищ майор?

Начальник курса оторвал тяжёлый взгляд от ноутбука.

– Да, входи, капитан. Что там у тебя во взводе? Как? Нормально всё?

Дежурные вопросы ни о чём. Не слышал он, что ли? Раздражает этот человек.

– Товарищ майор, докладываю голосом! Во вверенном мне взводе работа проводится в штатном режиме установленным порядком! Несчастных случаев, травм, укусов, поносов и прочих неуставных отношений не наблюдается! Курсанты питаются хорошо, нормативы выполняют исправно, нюх острый, шерсть лоснится…

– Хорош паясничать, Колокольцев!

– Колокольцов, ударение на…

– Похер. Шутки кончились. Слушай приказ и инструкции…

Через пятнадцать минут капитан вышел из канцелярии, на ходу снял кепку, вытер пот со лба, глубоко вдохнул, медленно выдохнул.

Чёрт знает что такое! Без всякого сомнения, майор – идиот! «Я – обычный человек, а вы люди наполовину!» Шовинизм какой-то! Без сомнения, идиоты те, кто поставил этого «обычного» человека начальником курса у оборотней. Что за отношение к нам – расходный материал, пох на всех! Курсантов на задание – да они ж дети ещё, дебилы, пубертатыши. Им учиться ещё и учиться! А умалчивать о пропаже личного состава? А сидеть в учебном лагере до последнего, рисковать курсом? Спокойно… Вдох-выдох… Надо докладную генералу писать, пусть устроит майору орально-генеральные ласки за самоуправство…

Колокольцов подошел к палатке своего взвода и через стенку услышал, как бездельник Фомкин травил очередную байку другим таким же бездельникам.

– …моя интереснее, говорю. Вот, слушайте. На каникулы впервые в Питер поехал, тут как раз недалеко. Погулял, посмотрел всякое и решил ещё в зоопарк сходить. Иду вдоль клеток, чувствую – да ну нафиг! Волчица, а у неё начались дела эти… Ну, вы поняли… Так и манит! На запах иду – вот и она. Рыжая, редкая! Увидела меня, почуяла альфу, хвостом завиляла. Хочется ей самца-то, понятное дело. Я и думаю, как бы её, ну, того… Да чё вы ржёте... Подошёл к работнику какому-то, ксиву по-тихому показал, говорю, так и так, мне необходимо с вашей волчицей провести эксперименты государственной важности. Тесты секретные ради спасения жизней карельским бойцам. Да хорош ржать, так и сказал. А тот поверил! В какую-то комнатку зашли, потом сучку эту туда привёл… Да она сама шла, чуть не бежала на радостях. Оставил нас одних. Ну, я, значит, обратился…

Дебилы и пубертатыши…

– Курсант Фомкин! – Капитан заглянул в палатку. Взвод валялся на кроватях, многие неудобно лежали на животах.

– Я!

– Хорош трындеть, курсант, прибывайте ко мне полностью! Остальным что, заняться нечем? Сержанты, выводи на построение и уборку территории! Вон, смотрите, шишек сколько насыпало! Чтобы через час ни одной, ясно?

Курсанты нехотя побрели к выходу из палатки. Колокольцов с Фомкиным отошли подальше.

– Какая у тебя ксива, Фомкин, чё ты несёшь?

– Да я так, товарищ капитан, пацанов развлечь… – смутился курсант.

– Проехали, ладно. Сейчас соберись, будет серьёзный разговор. Представь, что ты умный и пойми с первого раза. Курсанта, простигоспди, Волкова с третьего взвода хорошо знаешь? Земляк же твой?

– Ну да, мы из Тамбова оба…

– Давно его видел?

– Недели две назад, перед тем, как их взвод стали отдельно готовить, а в лагерь к ним запретили ходить. Это по поводу него вас ротный вызывал?

– Сечёшь, когда приспичит. Значит так. Их взводного, старшего лейтенанта Кочкина вместе с Волковым твоим отправили туда, понял? В зону действий. Подробностей не знаю, но уже неделя, как они должны были вернуться. Наша с тобой задача их найти и побыстрее. Ты метки Волкова помнишь?

– Помню, у него запах такой… Едкий.

– Ну и хорошо. Тебя для этого со мной отправляют – по меткам Волкова ты его самого отыщешь. А с ним и старлея, я его плохо знаю, к сожалению. Завтра в шесть утра обращаемся и выходим из лагеря. Сейчас поешь хорошо, отдохни. Всё ясно?

– Так точно! Может, взять что-то с собой?

– Куда взять-то? Волками пойдём, что ты возьмёшь? Ксиву свою если только, вдруг там по пути зоопарк…

***

Учебный лагерь еще спал, когда его покинули двое волков, чёрный и серо-бурый. Пронеслись уже метров пятьдесят по лесу, вдруг чёрный резко встал.

– Фомкин, ты дневального у ворот видел?

– Нет, товарищ капитан, – ответил серо-бурый Фомкин.

– Давай назад!

Тело волка-дневального обнаружили в стороне от прохода в лагерь, под кустом. Колокольцов подкрался ближе, прислушался – дышит.

– Дрыхнет, гад! – удивился он. – Вокруг чёрт-те что, а этот на посту дрыхнет, всё ему пох!

Колокольцов залепил мощной чёрной лапищей дневальному по мохнатому заду, тот встрепенулся, вскочил.

– Кому спишь, боец?! – рявкнул капитан.

Курсант заморгал в недоумении, виновато опустил морду, прижал уши. Фомкин захихикал гиеной, его взвод давно уже получил прививку от абсурдного юмора их курсового офицера. Дневальный же столкнулся с ним впервые и тупо молчал, только глазами хлопал да хвостом крутил.

– Кому спишь, спрашиваю?!

– Никак нет… Что?.. Не сплю… Никому…

– Утром доложишь дежурному, что дрых на посту, послезавтра на второй заход в наряд, понял? Фомкин, хорош давиться, поскакали…

Скоро низкое северное небо побелело, но солнце не выпустило. Оборотни неслись, радуясь скудному утреннему освещению, – всё лучше, чем неделями в полутьме под масксетью. Радовались запахам леса, пространству, скорости, свободе и силе тел. Фомкин учуял метки своего земляка, значит, бежали правильно.

Черника уже сошла, но начиналась клюква – днём на привале пощипали кислые ягоды. Пока отдыхали, Колокольцов вспомнил важное.

– Важно, Фомкин, что ротный дал мне чёткие инструкции, а я довожу их до тебя, слушай. Какая бы ни сложилась ситуация, главное – не показывать, что мы оборотни, понял? Волки и волки, мало ли тут волков. При свидетелях не обращаться. Вести себя как зверь, ты усёк? Тебя чего перекосило?

– От клюквы, товарищ капитан. Гадость какая…

– А мне показалось, ты против инструкции что-то имеешь, может, не понял?

– Да по…

Пох… Пох… Пох-п… Опять. Здесь громче, отчётливей…

– Слышали, товарищ капитан? Хлопки какие-то?

– Ага. Может в деревне салют…

– Днём что ль?

– Ага. Бежим. Наотдыхались.

Как стемнело, остановились на второй привал.

– Пожрать бы чего-нибудь… Только не клюквы… – поскуливал Фомкин.

– Терпи, боец. Жизнь наша такая – терпеть. Ты знаешь, кстати, что волк может неделю не есть?

– Это какой-то другой волк, не я…

Вдруг Фомкин вскочил, потянул носом в сторону, обнюхал ветер.

– Заяц! – обрадовался он и бросился за добычей.

– Стоять! Отставить охоту! – закричал вдогонку Колокольцов, но голодного курсанта было уже не остановить. Пришлось догонять.

Дебилы… Один дрыхнет на посту, другой несётся, будто щенка с поводка спустили… Ай, веткой по морде… Третий посылает таких дебилов на задания… И всем будто пох… Тут под ствол… Ни понимания, ни страха, ни ответственности… Вон, жрёт уже чего-то… Дебилы…

Колокольцов выскочил на полянку, где Фомкин раздирал на куски какую-то живность.

– Курсант! Кричал же – отставить!

– Тык заац, тоащ катан! – Изо рта волка повалились кровавые куски.

– Заац, – передразнил капитан, пригляделся, – это вообще-то кролик… Погоди, что?

– Что?

– Кролик… Откуда здесь кролик?

– Прискакал…

– Кролик, блин, Фомкин! А на лапе у него что, посмотри?

– Что?

– Верёвка, Фомкин! Он же привязан был! Да брось ты жрать! Ищи вокруг датчики движения, на деревьях, в кустах, высота метр-полтора…

Стали рыскать вокруг.

– Тут коробка какая-то пластиковая!

– И здесь тоже… Валим, срочно! – скомандовал капитан.

– Зайца, то есть кролика, надо…

– Тихо! Заткнись! Слышишь?

Сверху загудели осы. Колокольцов заранее знал, что увидит, но всё равно поднял морду на звук. Большой, мощный, не из дешёвых, дрон как будто только этого и ждал – резко, со свистом выбросил из себя какую-то тряпку, которая развернулась в воздухе, превратилась в сеть, накрыла капитана. Тот попытался скинуть её, но только сильнее запутался. Попробовал перегрызть, да как её перегрызть – тонкая, крепкая синтетическая нить.

Вокруг суетился Фомкин, безуспешно тянул сеть зубами.

– Товарищ капитан, разрешите обратиться, тут пальцы нужны!

– Запрещаю! – закричал Колокольцов. – Никаких обращений, на дроне камера! Инструкция, Фомкин! Никто не должен про нас знать! Это важнее, чем я или ты, понял?!

Вторая сеть свистнула и окутала курсанта. Дрон повисел еще немного в воздухе, наставив стеклянный глаз на обездвиженных волков, после пропал так же резко, как и появился.

– Улетел, товарищ капитан! Может, сейчас обратимся?

– Нельзя! Вдруг ещё где камеры? Люди могут наблюдать через оптику издалека. Лежи теперь смирно, береги силы.

– Нас убьют?

– Нет. Хотели бы – сразу убили…

Через несколько минут зашуршали кусты, из них, тяжело дыша, вылез грузный мужик в камуфляже. Вытащил оружие, которое Колокольцов опознал как длинноствольный пневматический пистолет. Камуфляжный прицелился, выстрелил.

П-ш-ш – из зада курсанта торчит дротик. П-ш-ш – другой дротик в спине капитана.

На квадроцикле с прицепом подъехал второй человек. По запаху женщина.

Дебилы… Сказал же стой, так нет… Этот за зайцем бежит, тот на посту спит… Не спать на посту… Не спать на посту, Колокольцов… Не сп… Ладно, хоть высплюсь…

***

Колокольцов почувствовал вонь козла.

– Муэ-э-э… Бэ-э… М-м-э-е-е-э!

Колокольцов услышал блеяние. Он не торопился открывать глаза, лежал, будто спал ещё, пытался понять обстановку. Вот рядом козёл, и что? Дневной свет лез через веки, значит, спал часов восемь–десять. И что? И ничего.

– Дим, покорми козла, слышишь, орёт?

– Маш, покорми козла!

– Ну Ди-и-им!

– Ну Ма-а-аш! Я камеры ставлю. Надо успеть, пока звери спят.

– Зачем тебе в вольере камеры?

– Затем, что если и эти двое убегут, то мы хотя бы будем знать когда и как.

– Ме-е-е-э-э-э! Бо-э-э-э-е!

– Ди-и-им! Пожалей козлика! Смотри, какие глаза у него грустные. Натерпелся всякого, да, мекалка? Испугался, наверное, взрывов, из деревни сбежал... Дай ему хлеба, мою порцию, я всё равно на диете.

– Так дай сама…

– Так я за волками слежу – скоро проснутся. Вдруг им плохо станет, помощь ветеринара потребуется? Да мало ли… Ой, смотри, Черныш очнулся! Ты как, Черныш?

– Твою ж… Маш, держи калитку, я выскочу!

Колокольцов открывает глаза. Медленно садится, в голове шумит. Перед глазами металлическая сетка. За сеткой женщина, толстяк, козёл, деревенский домик. В сетке калитка. Калитка закрыта на засов. Засов на замок. Волк встал, огляделся. Сбоку, сзади, сверху – доски. Похоже на вольер. Клетка. Поймали нас. Где Фомкин? Вон Фомкин. Дрыхнет ещё.

– Черныш, – заговорила с ним женщина Маша, – попей воды, полегче станет. Вон вода, в тазу. Вон мясо, ешьте. Ведите себя хорошо и не убегайте, как те, другие, а то нас с Димой уволят. А больше зоопарков у нас нету – проблема. Козлик, жди здесь, хлеба дам.

Капитан поковылял к тазу. Стал жадно лакать воду, в голове начало проясняться. Она сказала зоопарк… Охренеть, зоопарк? Серьёзно?

За забором Маша кормила козла, Колокольцов присмотрелся к ней внимательнее – одета в рабочий комбинезон, на спине белый медведь, надпись «Ленинградский зоопарк».

Медленно и как-то боком притащился Фомкин. Капитан дал ему напиться, потом спросил:

– Я слышал, Фомкин, тебе в Питере зоопарк понравился? Похоже, дождётся тебя скоро твоя рыжая сучка…

– Да что вы сразу, товарищ капитан…

– А то, что когда кричат тебе «стой», «отставить», то надо выполнять! Из-за твоей выходки нас женщина Маша, вон та, что козла кормит, – в зоопарк отвезёт!

– Да какой зоопарк? Обратимся ночью, перелезем и свалим!

– Опять обратимся… Инструкцию помнишь? Тут камеры везде! Категорически нет!

– Тогда можно притвориться мёртвыми, – не унимался курсант, – женщина зайдёт в вольер нас лечить, тут мы её и того…

– Что – того?

– Ну, Машку за ляжку, можно? И бежать!

– Нельзя Машку за ляжку. Мы ж не звери какие… Гражданских не трогаем. Пока вот что: ходим по клетке туда-сюда, едим, пьём. Ждём момента, чтобы свалить. Изображаем хороших, послушных волков. Улыбаемся и машем хвостами, как собаки.

– Не буду я хвостом махать, – буркнул Фомкин. – Говорят же: «Волк слабее льва и тигра, а в цирке не выступает». Западло это…

– Западло таким дебилом быть, шерстяной ты волчара! Ходи давай. Вот так, туда-сюда, туда-сюда… Чего встал-то?

Курсант замер, только нос шевелился – принюхивался.

– Здесь наши были, товарищ капитан. Чувствуете?

Колокольцов втянул воздух и в букете запахов различил едва заметный след двух волков, самцов.

– Наши? Земляка узнаёшь своего?

Фомкин кивнул.

– Получается, мы в нужное место попали.

К вечеру пришла Маша, принесла ещё мяса.

– Ну, ребята-волчата, что вы тут? – спросила через сетку.

– Чтобы вот… – проворчал Колокольцов.

– Не рычи, Черныш, всё хорошо будет. Завтра машина придёт, поедете с Сереньким в зоопарк жить.

Фомкин захихикал:

– Товарищ капитан Черныш, может всё-таки Машку за ляжку?

– В шар накачу, курсант! – огрызнулся капитан.

Пох. Пох… Пых-х-х… По-пох-х-х-п…

Все трое посмотрели в сторону хлопков, небо вдалеке окрасилось неяркими вспышками.

– Видите, что творится, волчата? Опасно становится, завтра в любом случае нам уезжать. Повезло, что вы попались… Все, не скучайте, а я собираться и Диму собирать.

Маша ушла, к забору подошел козёл. На него не обращали внимания, и козёл провёл рогом по сетке – тр-р-р-р-р. Потом принялся пялиться большими жёлтыми глазами прямо на Колокольцова, будто ждал чего-то.

– Тебе ещё чего, мекалка? Пошёл на хер! – рыкнул тот.

Козёл не пошёл никуда, а устроил какие-то странные пляски с приволакиванием передних ног. Волки подошли поближе. За сеткой копытами по пыли было криво накалякано «ПРИВЕТ».

***

– Товарищ капитан, а вы знали, что некоторые умеют в козлов обращаться?

– Слыхал краем уха… Но увидел впервые.

Накатила ночь, оборотни не спали. Ждали, когда успокоятся уже Маша с Димой, перестанут шуметь, погаснут окна в домике.

Люди уснули, и пришёл козёл. Он обошёл волчий загон, постучал тихонько в доски, с тыльной стороны. Его узнали по запаху. Да и кто ещё это мог быть? Колокольцов нашёл щель в стенке, через неё увидел бородатого человека, завернутого в какие-то случайные тряпки. Логично, что копытный перевоплотился, иначе как им поговорить? Козёл не понимает по-волчьи, волки не знают козлиного. Камеры снимали вольер, но человек за его стенами оставался для них невидимкой.

– Волки, вы тут? – прошептал человек в щель. – Поскребите доску два раза, если слышите и понимаете.

Шрух. Шрух.

– Отлично. Я знаю, кто вы. Знаю, потому, что другие тут не бегают. Знаю про ваш лагерь. Даже побывал там разок, охрана у вас ни к чёрту.

Колокольцов закатил глаза.

– Говорю это за тем, чтобы вы поняли – я вам не враг. Иначе не было бы уже вашего лагеря. И вас тоже. Поскребите, если поняли.

Шрух. Шрух.

– Отлично. Я здесь для того, чтобы помочь таким, как вы. Таким, как мы. Хочу предложить вам нормальную, достойную зверочеловека жизнь. В пяти-шести часах бега отсюда наша коммуна – заповедник Святого Христофора. Не подумайте, что мы какие-то религиозные фанатики, просто с таким названием проще получать финансирование. Приглашаю вас к нам. Границу пересечём без проблем, военные привыкли к миграциям животных. В коммуне зверолюди со всей Европы живут в комфорте и безопасности. Двое ваших военных тоже там. Возможно, вы их и ищете?

Колокольцов и Фомкин переглянулись.

Шрух. Шрух.

– Отлично. Можете не искать, я вывел их неделю назад из этого же самого загона. Так же и вас выведу, если согласитесь. В заповеднике Святого Христофора вы будете заниматься чем душе угодно. С вами будут работать психологи, чтобы избежать бестиаризации, такое случается иногда. Зверолюди могут провалиться в хтонический звериный низ, вернуться к природным истокам. Чтобы этого не произошло, мы проводим групповые и индивидуальные занятия. Ежедневно полезный и экологичный сухой корм, однако, мы уважаем ваши охотничьи инстинкты, для их удовлетворения есть несколько гектаров леса.

Если останетесь здесь, то сами понимаете, что будет. Вас пытаются задействовать в конфликте между людьми, в грызне, которая вам чужда. Много ли хорошего вам люди сделали? Сегодня вам велят воевать, а завтра что? В зоопарк? В цирк через обруч скакать? Развлекать их детей? В утренниках играть Артемона с голубым бантом на шее?

Фомкина передёрнуло.

– Вы же понимаете сами, что никому здесь ничего не должны, – продолжал козёл. – Подумайте, обсудите предложение. Согласитесь – дайте тот же знак, я вас вытащу. Мне не впервой.

Капитан и курсант смотрели друг на друга. Решение предстояло не из простых.

– Ну, что думаешь, Фомкин?

– А вы что, товарищ капитан?

– Честно? Думаю согласиться и гори оно всё огнём. Земляк твой со старлеем ушли, а мы чем хуже?

– Думаете?

– Ты слышал взрывы – фронт приближается. Нас же первыми и перебьют. Как говорит ротный: «Вы люди лишь наполовину». Не жалко нас, понял?

– Понял… Как скажете… – выдавил Фомкин с виноватым видом.

Шрух. Шрух.

– Решились, значит? – радостно прошептал козёл из-за стенки. – Как я сейчас калитку вскрою – удивитесь!

Он закряхтел – обращался обратно в животное. Козлом подбежал к калитке, вставил крепкий рог в дужку замка и начал крутиться, крутиться, пока металл не лопнул. Рогом же отодвинул засов – калитка распахнулась. За ней ждала свобода и новая жизнь.

Козёл махнул головой, мол, давай за мной. Волки выбежали.

– На старт, внимание… Фарш! – проскрежетал Колокольцов, прыгнул на козла, завалил и в два счёта перегрыз тому глотку.

Фомкин присел, потом закрутился ошарашенный, потом застыл на месте.

– За что вы его?! Мы ж бежать хотели?

Колокольцов повернул к курсанту окровавленную пасть.

– Не сдержался я, Фомкин, провалился в хтонический звериный низ. – Капитан рассмеялся каким-то истеричным фальцетом, заикал, зафыркал. – Всё, побежали отсюда! – Рванул в сторону леса, оглянулся – курсант стоял.

Колокольцов подошёл к нему вплотную, глаза в глаза.

– Я не понимаю… – жалобно заскулил тот.

– Фомкин! Фо-омки-и-и-ин! Правильно ты не понимаешь, ведь я тебе не всё рассказал, Фомкин! Ты уж извини, просто не знал, как ты на это отреагируешь.

– На что?

– На вот это вот всё. – Колокольцов кивнул в сторону окровавленной туши. – Меня сейчас самого трясёт, сердце паровозом колотится… Я ж не зверь какой, всё-таки человека убил. Хоть он и козёл…

Капитан помолчал немного, успокоился, собрался с мыслями.

Вдох – длинный выдох. Ещё вдох – опять длинный выдох. Взял себя в руки? Нет? Сойдёт…

– Слушай, Фомкин. Задача наша – не только найти твоего, простигоспди, Волкова с курсовым офицером, но и ликвидировать рогатого. Понял? Где находится сладкая парочка дезертиров, мы выяснили. С этим, – кивок в сторону, – я уладил. Можно возвращаться. Лучше поторопиться.

– Но мы же случайно козла встретили! – Курсант ждал объяснений и двигаться с места, похоже, не собирался.

– Э-э-э… Тут и да, и нет. Рассказываю. К начальнику курса, майору нашему, пришёл как-то один из дневальных с докладом. Типа, ночью незнакомый мужик пытался его уговорить покинуть пост, лагерь и идти в заповедник для таких, как они. А когда курсант отказался, то тот обратился в козла и убежал. Узнаёшь персонажа?

– Ага…

– Майор в это же время пытался аккуратно выяснить, куда подевались два бойца его роты, курсант и старлей, ведь до места выполнения задания они так и не добрались. Докладывать о пропавших руководству и объявлять их в розыск он не стал, не хотел сор из избы выносить. Всё ждал, пока сами придут. Мудак! Мало ли, что с ними могло произойти, понимаешь? И вот майор узнал о рогатом соблазнителе, сложил два и два и предположил, что с ним наши пацаны и сбежали. Мы же должны были проверить его теорию – по следам кореша твоего выйти либо на пропавших, либо на козла. Козла в этом случае приказано ликвидировать. Вот…

– Так он враг, получается?

– По сути, это не важно, враг – не враг. Какая разница? Ты про инструкцию помнишь, Фомкин? Никто не должен о нас знать. Никто! А рогатый знал. Всё просто, как три копейки.

– Но он же нам помочь хотел!

– Может, и хотел... Слушай, может, и правда есть этот рай для оборотней, а может, врал козёл. Может, нежатся сейчас там наши пропаданцы, сухим кормом хрустят, а может, дохлые валяются на границе. Мне вообще пох, если честно. Извини. Я их не осуждаю, возможно, при других обстоятельствах и сам бы сбежал, но не могу. Не сейчас. Есть ответственность, есть обязательства. Есть вы, курсанты, в конце концов! Оставить взвод на растерзание майора – нет уж…

– Но там, в вольере, вы мне сами сказали, что валить надо!

– Хотел на твою реакцию посмотреть – пошёл бы с козлом или нет? Ведь всё-таки нет, не ошибся же я в тебе? Ага! По морде твоей понял, что ты не хотел, просто растерялся и за мной повторял.

– А что фронт приближается, что нас перебьют – тоже враньё?

– Про фронт всё верно. Про перебьют – мы ещё посмотрим. Конечно, есть и будут всякие сраные шовинисты, зверофобы, которые захотят на наших трупах по карьерной лестнице проехаться. Будем бороться с ними, что ещё делать. Методы разные у нас есть…

– И как…

– Слушай, Фомкин! Одно точно скажу – если мы, все мы, будем в учебном лагере торчать, то нам определённо хана! Майор сейчас всеми правдами и неправдами задерживает отъезд подразделения, ждёт нас с новостями о пропавших. Все нас ждут. Сейчас торопиться надо, понимаешь? Разговоры потом. Чем раньше прибежим, тем раньше рота начнёт собираться, тем меньше риски. А ещё, вдруг сейчас Дима этот, упитанный, проснётся, начнет за нами на коптере летать и дротиками стрелять? Ты же не планируешь в зоопарке отсидеться? Погнали уже, ну!

***

– Нет, Дим, перемотай ещё раз… Да, вот тут. Смотри! Козёл прям машет головой, типа пошли, пошли, видишь?

– Маш, это козёл, он всё время головой машет. Правда думаешь, что он разумный?

– А как иначе он так ловко замок сломал?

– Дрессированный…

– Я даже думаю, что они все трое разумные. Вот здесь, смотри: Черныш загрыз козлика, а Серенький просто в ужасе! Присел, отскочил, закрутился. Разве такое бывает у волков?

Работники зоопарка уже час рассматривали видео с камер, Маша строила невероятные теории.

– Знаешь, что мне кажется?

– Что нас уволят… – флегматично заметил Дима.

– И это тоже. Но ещё, что мы как будто побывали в басне Крылова: сначала животные ведут себя странно, а потом вдруг появляется мораль.

– И какая здесь мораль? Волк козлу не товарищ?

– Ну да. Или так: не делай добра – не получишь зла.

– Или так: каждому своё.

– Или так.

Пох. Пох-х… Пох-х-пх…

– Слышала? Что-то на басню не похоже. Может, поедем уже?

Автор Оскар Мацерат
Оригинальная публикация ВК

Одному тебе наследства царского не хватило, и потому пришлось добывать его силой. Семь братских земель захватил ты, семь братских голов закопал, а их вдовам скормил что осталось. Стал вождем горделивым и властным. Враги под ноги ковры настилали, из серебряных кубков угощали вином. Жил ты в почете и славе, в золоченых палатах спал в броне, с мечом под рукой, с платком у лица.

Пришел черед тебе невесту выбирать. Не захотел ни заморских красавиц, ни боярских дочерей, ни княжьих сестер. Велел силой привести колдунью лесную, заговоренную болотной водицей, хранимую лунным светом и под ним лишь желанную. Говорили мудрецы, что отцом колдунье сам Черень, а матерью — утопленница.

Принесли слуги кочку болотную, а поверх мха лягушка сидит. Сидит и глядит на тебя, присматривается. Полюбился ты ей, Царевич, и статью, и речью. Едва солнце зашло, у ног твоих девица оказалась. Вороная коса дивный стан обвила, а глаза — словно два изумруда. Взгляда пылкого не смог ты отвести.

Молвила колдунья в первую же ночь:

— Коли будешь любить так же страстно, встану рядом с тобой. Рука об руку полмира завоюем.

И пошли воевать твой меч и ее вороная коса.

Еще семь земель отобрали. Семь лет пировал ты на горьких пирах, а ночами с колдуньей жарко любился. И множилось от той любви лишь твое войско, а нутро человечье погибало.

Так полмира вам поклонилось. Так полсердца у тебя осталось.

Но вот однажды ранней весной, в ту пору, когда Ярило к земле губами льнет, ты с войском подошел к границе одного княжества. Местный князь был стар и мудр, решил добром с тобой уладить. Он прибыл к тебе на поклон и привез с собой младшую дочь. У девы той золотая коса ярче света дневного, краше колоса наливного. А ты стать младую не разменял еще на седую, покорился взгляду девичьему, нежному и живому. Не вернулся в палаты златые, где ждала тебя колдунья.

По первой зелени старый князь устроил вам свадебку. В светлый терем сосновый позвал ты князей и врагов, замирился с каждым, каждому слово доброе сказал. А князья и враги дивились, заново братались, на молодых любовались.

Был на той свадьбе и племянник твой, чьему отцу ты голову рубил, чью мать кормил потрохами. Звали молодца Граем, умом и нравом он вырос в твой род удалой. Он и вернулся к колдунье, низко поклонился и об измене поведал.

Знамо ли тебе, Царевич, что такое сердце чернильное?

Хоть головой мотни ты, что ли…

Не знаешь…

Так вот, у колдуньи твоей как раз такое. Из болотной черни сплетенное, гнилью скованное, темным духом отца вскормленное. В таком сердце жалости и прощению места нет. Неужто думал, будто отпустит тебя с миром?

Но прежде колдунья решила подождать — вдруг одумаешься, отдашь сердца половину живую.

Меж тем в лесном княжестве молодая раскрасавица затяжелела в любви и ласке и к посеву родила тебе сына. В глазах у младенца синева небесная расплескалась, по темечку прядками луч солнечный лег, ручки крепеньки, ножки плотненьки. Не иначе, богатырь будущий родился, всей земле отрада. А твоему царству — преемник.

Собрался ты жить в покое и радости, с надеждой в угрюмом сердце.

Вот тогда и налилось злобой сердце чернильное. Сбросила колдунья кожу лягушачью, распустила смоляную косу. Сделалась вмиг горбата и черна, словно идол, из болота вынутый. Палаты златые обернулись чертогом гнилым, из костей вырос трон.

Послала колдунья клич в те земли, которым ты прежде зло учинил. Явились враги, поклонились новой хозяйке, позабыли, как братались с тобой на свадьбе. Выставили против твоего полцарства войско кромешное. Во главе того войска встал Грай, у которого за год и половины от сердца не осталось. Все отдал колдунье, лишь бы до горла твоего добраться помогла.

А за тебя князья встали. Сошлись две рати на великом поле и бились семь дней. На рассвете восьмого дня остался Грай без головы, а ты вернулся в сосновый терем.

Но потемнело доброе дерево, по углам тени приосанились. Умерла сперва твоя жена молодая, гнилью истекала вместо крови. И сколько бы ни молил ты богов, сколько ни кланялся знахарям, не смог уберечь и сына — вслед за матерью сгинул.

С тех пор не ищешь ты власти и славы. Бродишь по свету, влекомый ущербным сердцем к той, для кого оно все еще желанно. В землях людских тебя прозвали Кощеем за скорбный вид, за лютый взгляд.

Что сказать тебе? И чем утешить?

Ее здесь нет. По-прежнему в гнилом чертоге восседает, губит сердца и молодится кожей лягушачьей.

Не удивил тебя, как вижу.

Так что ты ищешь в обители моей?

А, знаю. Помощи, чтоб мести волю дать.

И я помочь готов.

Да только цепи вот мешают, видишь? Милостью Сварожичей на вечность заперт здесь. Меня измучил лязг и эта темень тяготит.

Ты все ж подумай, ну.

Не просто так ты отдал глаз. И ухо. И язык. Ведь чародеем стал. Я вижу перстень. И венец. И книгу. Тебе под силу цепи эти снять.

Так что же медлишь? Неужто обликом для мести не гожусь? По мне, как раз. Гляди, какая мощь, какие зубья! И крылья за спиной способны вызвать ураган.

Боишься. Передумал.

Что ж, ладно. Тебя я не виню. Да и не время снова битву затевать с сынами Сварога. Пускай живут пока и наживают. Пускай забудут про меня.

А ты иди.

Впрочем, вот тебе мой дар и мой совет, коль уж забрел так глубоко и скуку плотную отвлек. Бессмертен будешь ты отныне, ни время, ни война, ни мор тебе не учинят преград.

Чему ты рад?

Бессмертие — есть вечный тлен, поверь тут на слово, я знаю по себе.

Ступай.

Ах, да! Еще ведь обещал совет.

Так вот, свои полсердца спрячь в игле, иглу — в яйцо, яйцу быть в утке, а утку — в заячье нутро. Тогда спи крепко: не услышишь ведьмин зов.

Возьми еще вот зеркало-чешуйку, пускай сей будет твой трофей. И если снова захочешь заглянуть во мрак, услышать лязг цепей и мой совет, то позови. Отвечу, подскажу.

К тому же очень любопытно взглянуть на Явь мне самому.

Вот и все, пора в обратный путь. Надеюсь, не подвел твоих я ожиданий. Верши свой суд, неси смятение в мир.

И не забудь: ты тот, кто цепи может снять…

Автор: Екатерина Белугина
Оригинальная публикация ВК