Царевна-несмеяна⁠⁠

Небо над нами стремительно темнеет, будто мы притягиваем тучи. Сережа выдалбливает кирпич из ветхой кладки церковных развалин, и каждый удар колоколом раздается над притихшим перед грозой лесом.

— Готово, — хрипит Сережа. На месте кирпича зияет черная дыра. В нее я положу якорь — наши сердца, нашу любовь, наше будущее. — Даже не верится, что твоя мать сделала его для нас.

— А это и не она. Я сама.

— Алька, так ты у меня тоже колдунья? — смеется Сережа, и обнимает меня. Он не местный, чужой, и не верит в якоря.

— Это не колдовство, — я мягко выныриваю из его объятий. Лес начинает гудеть и вибрировать листвой, будто гроза набухает не в небе, а под землей и вот-вот вырвется наружу, — но очень мощная сила. Ты мне веришь?

— Верю, — выдыхает Сережа.

Мы любим друг друга. Нас разлучают. Любовь сильнее расстояний, времени и смерти. Но как огонек свечи, ее нужно оберегать, закрывать руками от ветра и дождя. Для этого обладающие силой могут сделать якорь, который навсегда свяжет предназначенных и сохранит их любовь в одной точке. Благодаря якорям люди с наших лесов выздоравливали от страшных болезней, возвращались с войн и дальних походов. К тем, кто их ждал, к тем, для которых они были смыслом жизни.

В маме была эта сила, и я знала, что кроме заговоров и приворотов она делала и якоря. Не всем, потому что для этого нужно быть предназначенными, а не просто влюбленными, но делала. Это и кормило нас в Лесоенисейске, а не мамина работа на лесокомбинате. Но нам с Сережей она делать якорь отказалась. Сказала, у нас не нет Предназначения.

Но я знала, что мама не права. Конечно, мы предназначены. Я поняла это с первой встречи и не позволю нас разлучить. Якорь — это то, что приведет нас друг к другу даже с изнанки мира. И я чувствовала — во мне тоже есть сила, чтобы его поставить.

Нашим якорем стали старые карманные часы, которые мы нашли в этом же месте год назад. Сережиного отца, военного, тогда впервые перевели в такую глухомань, как Лесоенисейск.

— Есть тут у вас что-нибудь старинное? — со скучающим видом спросил у меня Сережа в первый же день в нашем классе. Его глаза были цвета сосновых маковок, поцелованных скупым сибирским солнцем. Я не увидела в них скуки, которую он так хотел продемонстрировать, только растерянность: Сережа впервые оказался в месте, где интернет не ловился ниже второго этажа.

После школы я повела его в разрушенную церковь на городском отшибе. Когда-то на месте Лесоенисейска была деревня отступников, но в советское время ее снесли и построили лесоперерабатывающий комбинат с небольшим городком вокруг. Церковная стена с кирпичной кладкой — все, что осталось от деревни. Кроме нее и самих лесов показать в Лесоенисейске было нечего. По пути Сережа все теребил телефон, то поднимая его наверх, то отводя на руке в сторону.

— Как вы тут живете? — спросил он, а я пожала плечами. Мама родом из этих мест, но я родилась в Красноярске, где они познакомились и жили с папой. Через два года после его смерти мы с мамой вернулись в Лесоенисейск. Наверное, чтобы она могла зарабатывать тем, что умела делать лучше всего. Тут все знали, кто она такая. Даже Сережа.

— Говорят, твоя мать ведьма, — сказал он, оставив в покое телефон. Без вопроса на конце, просто — «говорят». Кто ему сказал?

— Ведьм не бывает.

— Я-то знаю.

— Она просто иногда делает привороты. Тем… кому они нужны.

— И много кому нужны?

Я снова пожала плечами. Понятное дело, привороты нужны были всем.

— А ты похожа на царевну-несмеяну, — заявил Сережа, глядя мне в глаза.

— Почему? — спросила я, хотя знала ответ. Это у меня от папы — суровая складка между бровей и нелюбовь к улыбкам.

— Все в классе смеялись над шуткой, а ты нет. Словно тебя там и не было.

— Просто было не смешно.

В тот день мы нашли у церковной стены маленькие карманные часы без цепочки. Я показывала лес с пригорка и что-то рассказывала про город, а Сережа стоял сзади меня и ковырял ботинком землю. Спиной я чувствовала на себе его взгляд, и от этого в моей груди пели все лесные птицы сразу. Между нами словно натянулись невидимые нити — крепко, горячо, не разорвать. Это Предназначение. Это не могло быть ничем другим.

— Так хочется тебя развеселить, — сказал он, продолжая стоять позади меня и, видимо, совсем не слушая, — чтобы ты улыбнулась. Чтобы не хмурилась.

Сережа и откопал эти часы. Мы сразу нарекли их старинными, хотя на истертой крышке явно проступали слова «завод имени Кирова».

И вот я кладу их в отверстие в стене, оставшееся на месте кирпича. В небе раздаются первые раскаты грома, но еще очень далеко. Завтра Сережа уедет навсегда, потому что его отца снова перевели, на этот раз в Ростов. Мы все обсудили на тысячу раз: будем писать, будем звонить — в центре городка интернет такой хороший, что можно даже по видеосвязи — а уже через год, после одиннадцатого класса, поступим в один универ. Сережа верит в это, а я верю в наш якорь.

— Подожди, — говорит он, — давай еще это?

Сережа достает из кармана маленький прошлогодний календарик в целлофановом пакете. Он купил его зимой и смеялся, что в таком месте только и остается проверять дни недели по бумажным календарям.

— Чтобы здесь навсегда осталось время, когда мы встретились. Ведь не помешает?

— Настоящему якорю ничего не помешает.

И Сережа кладет его вслед за часами и закрывает кирпичом — тот входит почти полностью. Я прижимаюсь к стене руками, шепчу слова. Гром уже ближе, и вот небо озаряет первая вспышка. Природа будто просыпается, и откуда-то снизу бежит ветер и бьет нас по ногам травой. Воздух начинает полосить дождем.

— Бежим! — кричит Сережа и хватает меня за руку.

И мы бежим вниз, прорываясь через высокую траву и дождь.

— Лесоенисейск — лучший город в мире! — кричит Сережа, не оглядываясь, и голос его летит вверх, разрывая грозу на части, а та отвечает ему громом, словно пытаясь заглушить.

— Почему?

— Здесь я встретил тебя!

***

После Сережиного отъезда мы постоянно перезванивались — настолько, насколько это возможно в условиях Лесоенисейска. А осенью оба заболели — Сережа загремел в инфекционку Ростова, меня на скорой увезли в Красноярск. Сначала это было абсолютное счастье, пусть даже температура не сбивалась антибиотиками: в больнице был отличный интернет, и мы общались сутки напролет.

— Только не превращайся в царевну-несмеяну без меня, — кашлял и смеялся Сережа в трубку, — и выздоравливай. Скорее выздоравливай!

— Не хочу, — смеялась я в ответ, сама не зная, что имела в виду — свое несмеянство или болезнь.

Но через несколько дней мне стало хуже.

— Ты поставила якорь? — тихо спросила мама в одно из посещений. Я знала, о чем она думала — якоря, поставленные не по Предназначению, разрушали людей. Но с нами такого быть не могло.

— Нет, — соврала я.

Я не помню, когда у меня забрали телефон и перевели в другую палату. Мне начало казаться, что я умираю, то ли от тоски по Сереже, то ли от каких-то жутких, неизвестных науке микробов. В фильмах и книгах необъяснимые болезни всегда означали что-то плохое. В лихорадочном бреду я видела лица медсестер, врачей и нянечек: они быстро менялись, как карты в папиных руках. Когда я была маленькой, он показывал мне фокусы и быстро-быстро тасовал колоду. Тройки сменялись, дамами, валеты — королями с шуршащим, почему-то успокаивающим звуком: трш-шшш-шш. Я тогда смеялась, и у меня не было складки на лбу. Медсестра-врач-медсестра. Мама. Ее я видеть не хотела — она задавала один и тот же вопрос, и я боялась, что вот-вот отвечу на него не так, как задумала. Трш-шшш-шшш. Медсестра-врач-медсестра. Сережиного лица среди них не было. Правильно, он же уехал. Сережи больше нет в наших лесах. И меня тоже, я ведь в Красноярске. Я — царевна-несмеяна. Трш-шшш-шшш.

— Где? Где он? — тормошила меня мама, а я мотала головой. Обычный человек уже ничего не мог сделать с якорем, но мама могла. Что должно было случиться после, я не знала.

— Я звонила, — шептала она, — звонила матери Сергея. Ему тоже стало хуже. Ты хоть понимаешь, что натворила?..

Сережа болен. Сережа может умереть. Это не то же самое, что я. Трш-шшш-шшш.

— Что с ним? — что-то черное словно жгло мое горло, и было больно говорить.

— Врачи тоже не могут понять. Аля, я знаю, ты поставила якорь. Ты ведь просила меня. Я отказала. Потому что это игры с огнем.

— Я боялась…

— Чего? Если у вас такая любовь, как тебе кажется, то вам ничего не страшно!

Трш-шшш-шшш…

— Времени…

Я боялась потерять Сережу. Время — самая сильная и самая страшная сила. Оно стирает все — добро и зло, свет и тьму. Даже любовь.

— Дура.

И было что-то еще. Почему-то казалось, что якорь должен защитить Сережу. Уберечь. Я словно хотела его спасти, сама не зная от чего. Но если Сережа умирает, то спасать нужно сейчас.

— Где? — еще раз спросила мама.

И я сказала.

***

Через неделю Сережу выписали, а еще через две мы с мамой тоже вернулись в Лесоенисейск. Был конец октября, лес, который еще недавно был нашим, без листвы казался мертвым и зловещим.

— Верни мне пустой якорь, — попросила я маму, — на память.

— Не могу, — покачала головой она, а потом не сдержалась и добавила:

— Кто ж такие якоря делает?

— Так все дело в этом? Или я неправильно использовала силу?

Мы сидели на кухне. Из окна пробивался тусклый предсумеречный свет. Столешница была покрыта россыпью трещин, напоминавших ветви большого дерева. Крошки от хлеба на этом дереве казались яблоками — сухими, безвкусными, бесполезными. По сахарнице полз крошечный муравей, и мама, не задумываясь, раздавила его указательным пальцем. Я впервые подумала о том, как же мне хочется отсюда уехать.

— Сила якорей — древняя, мудрая. Она не терпит обмана. И неумелого обращения.

Трш-шшш-шшш… Яркие макушки сосен — Сережины глаза — наши объятья — наши мечты. В чем обман?

Трш-шшш-шшш… Мы с папой смеемся, и колода змеей скользит в его руках, а у нас нет складок на переносицах.

— Почему ты не поставила якорь на папу? Почему позволила ему умереть?

На самом деле я никогда не задумывалась об этом, пока не рассказала о якорях Сереже.

«Если якоря способны на такие чудеса, а твоя мама раздает их направо и налево, почему тогда умер твой отец?» — спросил он.

«Значит, на него якорь она не ставила», — ответила я и тут же повторила вопрос самой себе: а почему?

Мама горько усмехнулась:

— В том-то и дело, что ставила. Якорь его и убил.

— Почему?

— Потому, что твой папа полюбил другую женщину. Ты была маленькой и не помнишь, но он ушел из семьи незадолго до смерти. Я его отпустила. Но не якорь. И папино сердце… остановилось.

Я ударила кулаком по столу. Крошки-яблочки подпрыгнули и снова осыпались на ветви.

— Неправда! — почти закричала я. — Вы же были предназначены! А если не были — как ТЫ могла этого не увидеть? Как ТЫ могла этого не почувствовать?

— Сила якорей очень древняя, — тихо повторила мама и взяла меня за руку, — но этот мир давно стал другим. Теперь можно разговаривать и даже видеть друг друга, будучи на разных концах света. Предназначения потеряли всякий смысл. Их больше нет, Аля. Нет никаких нитей, связывающих людей. Мы теперь все сами по себе. Якоря стали грузом, который этот мир не выдерживает. Поэтому они приносят несчастья. Вот почему я отказалась связывать вас с Сережей. Последний якорь я поставила нам с папой. С тех пор я этого никогда не делала.

— Делала. Делала! А как же люди, приходившие к нам по вечерам?

Мама отвела глаза, и я все поняла.

— Ты их обманывала?

— Я не ставила настоящих якорей. Это были… не знаю… скорее, маяки. И вера людей в то, что какой-то предмет может сделать их счастливыми.

— Ты их обманывала, — подтвердила я. Мне тоже хотелось верить в часы с завода Кирова. И в то, что я не разлюблю Сережу, а он не разлюбит меня, и что время не сотрет наши память и чувства, и что мы встретимся снова и не разлучимся уже никогда.

За окном пошел снег — кажется, первый в этом году.

— Что теперь будет? Чем нам грозит разрушение якоря?

— Вам — ничем, — сказала мама. Где-то далеко, на Сережиной стороне, светило солнце, здесь же все сосновые маковки стали белыми.

***

Из-за снегопада такси опаздывало. Обычно с работы меня забирал Вадик, но он застрял в пробке на другом конце города. «Вызови такси», — написал он, и даже через буквы я почувствовала, что он до сих пор злится. Все утро мы ссорились из-за нашей свадьбы. Я не хотела торжества в питерскую слякоть, а Вадик говорил, что мы не цари и не ждем тысячи гостей, чтобы давать себе полгода на подготовку.

У меня подстывали ноги, и я начала бродить вокруг киосков на остановке. С витрин на меня кричали газеты, журналы, дешевые игрушки. А еще календари — перекидные и обычные, большие, маленькие, карманные — на любой вкус. Новый год уже через три недели, а год будет… В сердце вдруг стало очень горячо. Год будет такой же, как на маленьком календарике, который купил один мальчик в далеком сибирском городке, только единичка вторая с конца поменялась на двойку.

Десять лет прошло, Сережа. Десять лет.

Руки сами полезли в сумку за карточкой, а купленный календарик уютно поместился в ладони.

Сережа…

Сейчас, на другом конце страны и десять лет спустя, вся история с маминой силой, приворотами и якорями казалась мне больничным бредом. Мама продавала людям воздух, а люди давали воздуху имена — любовь, предназначение, якорь.

С Сережей у нас так и не сложилось. Мы поддерживали связь столько, сколько могли, но сначала я не поступила в выбранный нами универ, потом Сережу призвали в армию. В конечном счете произошло то, чего я больше всего и боялась в свои шестнадцать: время ластиком прошлось по нашей тетрадке, подчистив в ней буквы и целые слова. Оставшийся текст потерял всякий смысл.

Календарик грел мне руки, когда я села в подъехавшую машину. На зеркале в ней болталась елочка и пахла ненастоящим лесом. Иногда я скучала по дому, но только иногда.

— Ну что вы как царевна-несмеяна, вот-вот заплачете, — сказал таксист, нервно прихлопывая по рулю, — кончится сейчас пробка, и полетим, как ракета. Написали уже список планов на новый год?

От календарика исходило приятное тепло. Я подумала, что Вадик по-своему прав, и нечего оттягивать свадьбу до лета. Праздник сделаем скромным — только самые близкие люди, обойдемся без фотосессии в Петергофе, а платье выберу короткое, чтобы не испачкать в грязи.

— В следующем году я выйду замуж, — сказала я.

— Ну вот! Ну вот! — обрадовался таксист. — Радоваться надо! Все, кончилась пробка. Погнали!

Я положила календарик в сумку и полезла за телефоном — надо написать Вадику, что скоро буду. Но написать не успела, потому что взревели тормоза, а мир перекувыркнулся через голову — трш-шшш-шшш! — и стал черным, как смола на сосновых кронах.

***

Темнеющее небо набухало, как тесто для пирожков, но снег все не шел. Валентина даже до смерти дочери не любила Петербург. Дома, дома — старые дома, новые дома, дома с историей, дореволюционные дома, советские дома. Брусчатка, асфальт, каналы — и все серое, унылое. Хорошо в лесу, но больше нигде не хорошо, потому что Али больше нет.

Два года прошло, но боль потери не стихла, только пообтесалась немного, сгладила углы. Теперь она не колола, а давила, но давила постоянно, как тесная одежда, которую уже не получится снять. Но в этот приезд все по-другому, и приехала Валентина не только для того, чтобы помолчать с Вадимом на том шоссе, где оборвалась Алина жизнь. У нее назначена встреча — самая важная за последние два года.

С Вадима все и началось. «Вы читали выписку?» — спросил он у нее по телефону через месяц. Конечно, она не читала. Никакие буквы и слова не вернут ей дочь. «У Али изъяли… Там так и написано — изъято сердце для…».

Что за страшный мир, где у мертвого ребенка могут что-то изъять, не спросив матери. Носить под сердцем девять месяцев, качать ночами, обнимать до дрожи, радоваться успехам, плакать над неудачами, выводить в жизнь, чтобы кто-то сначала эту жизнь оборвал, а потом коршуном растащил на куски. Не может такого быть.

Но по закону, оказалось, можно. Все честно — мертвое к мертвым, живое — к живым. Сердце еще билось, когда мозг угас. Сердце может биться в ком-то другом.

И Вадим первым сказал это вслух: «А ведь не так много таких операций делают. Совсем не много. Вот если бы…»

Валентина сразу поняла, что он имел в виду. Али больше нет, но в ком-то бьется ее сердце. Чья-то жизнь, висевшая на волоске, продолжится, а Аля не сгинет в темноте, останется частью этой жизни. И можно будет обнять человека с этой частичкой и услышать заветный, самый родной стук.

Всю жизнь она испытывала отвращение к современному миру с его сотовой связью, интернетом, информационным шумом, но теперь только эти инструменты могли ей помочь. На поиск и общение с возможными очевидцами редкой операции ушел год. Еще полгода Валентина решалась написать человеку, к которому вели все ниточки после того страшного дня.

Алино сердце оказалось у молоденькой девушки, еще младше самой Али. Девушка согласилась встретиться, но написала, что «только на чуть-чуть, и не знаю зачем». В ожидании этой встречи Валентина и кружила по парку под темно-серым небом, которое все никак не разрождалось снегом. А потом ее окликнули.

— Валентина Семеновна?

Рядом с ней стоял мужчина и нерешительно улыбался, словно еще не понял, можно ли это делать или нет.

— Вы — Валентина Семеновна из Лесоенисейска, да? А я — Сергей, Алин друг, помните?

— Какой взрослый, — выдохнула Валентина.

— А я смотрю, вы — не вы. Какая встреча! Вы бы знали, как часто я вспоминаю ваш город! Так Аля тоже здесь теперь живет?..

Валентина сжала губы и едва заметно встряхнула головой — ни да, ни нет.

— Как ты? — вежливо спросила она.

— Хорошо. Надо же, — снова повторил Сергей, улыбаясь теперь уже открыто, — я думал, больше не увижу… Знаете, с Алей мы со временем потерялись.

— Знаю.

— У нее все хорошо?

— Аля вышла замуж, — после паузы ответила Валентина, — да, у нее все хорошо.

— Я очень рад. Она ведь была моей первой любовью. Мы даже делали… как это у вас называется? Маяк?

— Якорь.

— Якорь, точно! — обрадовался Сергей, будто опьяневший от встречи. — Да, вы же там местной колдуньей считались, точно. И Аля верила, что она тоже может… колдовать. Вы не обижайтесь. Я так рад вас видеть!

— Я знаю, что вы делали якорь, — как можно спокойнее сказала Валентина, — я не обижаюсь. Я тоже рада тебя видеть.

Сережа засунул руки в карманы и посмотрел на темнеющее небо, будто что-то вспоминал.

— А я ведь его забрал, этот якорь.

Сердце подпрыгнуло и упало в живот.

— Как забрал?

— Руками. Мы его в церковной стене оставили. А рано утром в день отъезда я туда вернулся. Аля сделала якорем часы, которые мы нашли там год назад. Я их и вытащил. Ей не говорил, чтобы расстроилась — она так серьезно к этому относилась. Но это же ерунда — колдовство ваше. А мне хотелось забрать часы на память, чтобы они стали настоящим якорем, который можно потрогать…

Перед глазами Валентины пронесся тот вечер — как ей тогда казалось, самый страшный в ее жизни. Аля умирала, и нужно было найти и разрушить созданную ей силу. Валентина добралась в Лесоенисейск уже затемно. Лил дождь, а она бежала по грязи к этой чертовой церкви, и выцарапывала камень из стены, ломая ногти. Под камнем был календарь в целлофане — только глупая, самоуверенная девчонка могла сделать якорем кусок картона. От отчаяния и злости Валентине даже в голову не пришло, что якорем мог быть не он.

— …и знаете, что? — вывел ее из воспоминаний голос Сергея. — Он ведь спас мне жизнь.

— В больнице? — глухо спросила Валентина.

— В больнице? А, да, мы же тогда с Алей вместе заболели. Нет. У меня была корь, она вам говорила?.. Часы спасли меня намного позже. Мы уже перестали общаться с Алей, но они стали мне чем-то вроде амулета. Я всегда их носил с собой. Понятное дело, они падали много раз. У них откололась крышка. И даже острой особо вроде не была, но меня не пустили с ними в салон самолета. Помните катастрофу Ростов-Москва? Я ведь должен был лететь этим рейсом, представляете? А мне в аэропорту сказали: колющий предмет, либо в багаж, либо оставляйте здесь. Я психанул и не полетел. День такой был… нервный.

Сергей замолчал. Валентина вспомнила — про разбившийся самолет много говорили по телевизору и объявили траур по всей стране.

— Вы передайте это Але. Получается, она — мой ангел-хранитель.

«Еще мне казалось, будто это поможет его защитить», — сонно говорила Аля, когда они вернулись из больницы, а Валентина была уверена, что якоря больше нет, и значит, никакая сила больше не может навредить дочери. — «Даже не знаю, от чего… Мама, а теперь все точно будет хорошо? Сила, повернутая вспять, не причинит никому зла?».

«Засыпай. Не причинит. Я об этом позаботилась».

Ни о чем она не позаботилась, но Алино светлое чувство, вложенное в якорь, оказалось сильнее времени, сильнее смерти.

— Ты носи их с собой, — тихо сказала Валентина, не решаясь признаться Сергею в главном. Может, и не надо. Может, так она останется жива еще в чьем-то сердце.

— Они и сейчас у меня с собой. Вот, — Сергей вытащил часы из рюкзака и протянул ей на ладони, — и, смотрите — идут! Часы точно не работали, когда мы их нашли. А два года назад у моей жены была сложная операция на сердце — я говорил, что женился? — и на следующий день они вдруг пошли. И идут до сих пор. Видите? Чудеса.

— А что ты вообще тут делаешь, Сережа?..

Говорят, догадки пронзают, но догадка Валентины черным грузом упала ей на ноги, пригвоздила к земле.

— Жду жену. Она должна встретиться кое с кем, а мне эта идея не нравится. А вот и она!

Из сумерек к ним выплыла хорошенькая девушка в белой шубке и улыбнулась Сереже. Валентина узнала ее по фотографиям в соцсетях, но сейчас увидела не ее, а горячее, любящее, всепобеждающее сердце дочери, бьющееся под шубкой.

Девушка — Аня, почти Аля — тоже узнала Валентину и вытянула рот буквой «о».

— Это вы? — спросила она, схватив Сергея за руку.

«Нет», — ответила ей Валентина глазами, — «молчи».

Никто бы не увидел, никто бы не понял. Но Алино сердце было чутким, было добрым. Что-то теплое, родное колыхнулось в Аниных глазах, и она чуть сдвинула брови, впустив хмурую морщинку на переносицу. Как тень, промелькнувшую на мгновение, и снова растворившуюся в темноте.

— Извините, — сказала она и отвела глаза, а Валентине показалось, что Аня догадалась и об Але, и о Сергее, — обозналась. Сережа, она, наверное, не придет. Пойдем. До свидания.

— До свидания, Валентина Семеновна, — Сергей коснулся ее локтя, — вы передайте Але…

Он явно хотел сказать «спасибо», но выдавил только «привет». Валентина кивнула и проводила их взглядом. Небо, наконец, прорвало снегом. В свете фонарей снежинки были похожи на таежную мошку. Еще никогда Валентине так не хотелось домой. Спрятаться в уютный кокон маленькой кухни, сесть за покрытый трещинами стол, пить чай из Алиной кружки, и делать вид, что та вот-вот вернется из школы, и они будут думать, что приготовят на новогодний стол.

Когда Аля была маленькой, она все время спрашивала, где прячется душа — в голове или в сердце. Валентина считала, что для души в теле нет специального уголка — она повсюду и только она заставляет это тело двигаться, что-то делать. Только она вдыхает в него жизнь, не кровь, не кислород, не сердце, которое гоняет все это туда-сюда.

Но вот шутка — оказалось, что сердце может жить и без души. Или не может? Или Алину душу тоже отсекли от невидимых сосудов и перенесли в новое тело?..

Сквозь снежную пелену Валентине навстречу бежал силуэт, постепенно приобретая женские очертания — белая шубка, белые джинсы, высокие сапожки. Добежав, Аня немного отдышалась, а потом обняла Валентину, спрятав лицо между ее щекой и мехом на воротнике.

— Простите меня, — прошептала она, — и спасибо. Спасибо за то, что я здесь.

И Валентина сделала то, за чем приехала — крепко прижала к себе ту, кому ее дочь подарила сердце. От Ани пахло хвоей, брусникой, грудным молоком. Аня была живая, и у нее впереди целая жизнь. Значит, и у Али тоже.

— Будь счастлива, — прошептала в ответ Валентина и почувствовала, как щека стала мокрой, — и береги его, слышишь? Береги.

Она и сама не знала, что имела в виду — Алино сердце, или Сережу, который в каком-то смысле тоже был Алиным сердцем. Якорь всегда найдет способ соединить предназначенных. Часы с завода Кирова смогли сделать это только так.

— Обещаю. Прощайте.

Валентина не смогла сказать это слово в ответ. Объятия разомкнулись, и она осталась одна.

С темнотой в город пришел холод, который не мог смягчить даже снег. Почему она решила, что Предназначения не работают? Из-за переменившегося мира, или из-за того, что Предназначение не сработало у нее? Алино сердце оказалось чутче, искреннее, звонче ее собственного. Оно не только увидело тонкую нить, но и проложило ее дальше, на годы вперед, связала из этой нити броню, защитив самое дорогое, что у него было.

Чтобы поставить якорь — один-единственный, самый важный — нужен не опыт, не сила, а любовь. И благодаря этой любви Алина жизнь не закончилась в этом сером, страшном городе. И пусть не заканчивается никогда.

Потом, потом Валентина скажет Вадиму, что ничего не получилось. Потом, потом Аня скажет Сереже, что ничего не получилось. Но получилось все.

А пока Валентина стояла и смотрела, как снег заметает оставленные Аней следы.

Автор: Даша Берег
Оригинальная публикация ВК