Жду новый пост

Серия «Фантастика, фэнтези»

Я видел тебя во снах множество раз. Я помню это так ясно, что могу живо представить любую из наших сумрачных встреч, стоит только закрыть глаза. Ты столь непостижим и непостоянен. И если тогда, в ночных грезах, твою вечно переходящую форму я ставил в вину причудливой природе сновидений, то теперь я понимаю: таков ты и есть, такова твоя суть.

Годы прошли, прежде чем я наконец отыскал тебя. Лучшие из них я посвятил поискам и отказался от всего прочего, что мог бы дать мне этот мир. Во снах, ужасом снедаемый в твоем присутствии, я желал лишь бегства и спасения. Но бодрствуя, бежал, напротив, от жизни к тебе. Почему я так поступал, мне неведомо. Как неизвестно и о причинах моей гибельной неспособности противиться желанию все на свете разузнать и открыть Тайну, явленную мне однажды и многократно позабытую. И единственно чтобы не забыть, я пишу эти слова.

Степь необъятна. Она — отражение безграничной сущности небес. Кривое зеркало людских грез о свободе. Где, как не в степи, ты мог обитать? Там, где ничего не меняется веками. Но эти земли обширны, и оттого в них легко потеряться и сложно найти желаемое. Так со мной и случилось.

Я блуждал бесконечно долго по пустошам, питаясь редкими травами и грызунами. Черпал воду из ручьев, что брали начало из ниоткуда и исчезали за ночь, будто уползая, подобно змеям, в другое место, чтобы подшутить надо мной. В их журчании мне мнился смех. Я слышал голоса мертвецов из недр земли и плеск глубинного моря, видел в облаках пестрые кибитки призрачных караванов и созвездия иных миров, чувствовал запахи, оставленные в навечно потерянном детстве и почти позабытые.

Звезды падали мне под ноги, превращались в самоцветных пауков и скорпионов. Они убегали прежде, чем я успевал их поймать. А золото, найденное мной в заброшенных колодцах и разграбленных курганах, наутро рассыпалось в песок и труху. Я не грустил из-за этого, ведь желал не богатств. Но почти отчаялся. Тогда ты предстал предо мной, словно и сам искал встречи или просто выжидал удобного момента. Может, ты хотел, чтобы я, изможденный и едва живой, не сбежал от тебя и не смог воспротивиться твоей воле; чтобы, ослабев духом в нескончаемых скитаниях, охотней внимал словам и обещаниям. Сейчас я вижу: все время ты был рядом и не отходил ни на шаг. Прикидывался камнем, ящерицей в тени камня, беркутом, что тащит ящерицу в когтях, и самой тенью. Ты прятался в первобытной тьме. Ведь и сам ты суть предвечный мрак.

Но какая же неописуемо прекрасная метаморфоза. Плененным ею стыдиться нечего, ведь одни лишь боги могли бы противостоять подобной красоте, да и то ценой немалых усилий.

Сначала я подумал, что вижу вторую зарю: пламя огня пробивалось сквозь песок из-под земли, и я готов был поверить в сон, на сей раз последний из положенных мне. Но вскоре убедился, что нахожусь в сознании. А пламенеющий ты подбирался ближе, пестря все новыми красками и переливаясь цветами радуги, какая, должно быть, сияет под сводами преисподней. С твоей плоти, угольно-черной, пузырящейся, дрожащей, стекали густые смолистые капли и там, где падали, оставляли бутоны волшебных цветов, какие могут быть явлены только лишь в безумных кошмарах отравленного разума. Твой лик — зеркальная маска, отражающая лица всех ныне живущих, когда-либо живших и даже тех людей, кто еще не появился на свет. Твои лабиринтные глаза, где множатся и распадаются мириады разноцветных зрачков, суть бездонные пропасти, на дне которых пульсируют звезды и вращаются планеты, и весь механизм Вселенной помещается в них.

Луна наползла на солнечный диск. Ты подошел, ласково, как старого друга, взял меня под локоть, намереваясь увести в неведомые земли. Рассказывал чудесные сказки. Но я стоял на своем и отказывался идти дальше. Я знал, что обратной дороги не будет, и требовал прежде поведать мне обещанную Тайну. И в то самое мгновение, когда ты, устав торговаться, поддался моим уговорам и шепотом раскрыл мне ее, я пробудился и теперь не могу вспомнить ни единого слова из сказанного тобой. Я слышу лишь многократно искаженное эхо… и чувствую себя обманутым.

Душа моя навеки ушла в неведомые земли пламенеющей тьмы, ведомая тем, кто, имея тысячи имен, остается Неназываемым. И унося с собой Тайну, счастливая, бросила меня ни с чем на этой бесплодной земле.

Автор: Максим Ишаев
Оригинальная публикация ВК

Сэма я увидел, когда он укрощал бесновавшиеся волны. Я остановил свой фургон, выставил пару складных кресел и стал ждать. Наконец, Сэм вышел из воды.
‒ У меня есть вкусное пиво! ‒ крикнул ему я.

Он ответил что-то, что я не услышал за шумом волн. Подойдя ближе, он взял у меня бутылку и сел рядом. Мы сидели, пили и смотрели на бушующий океан.
‒ И правда, отличное пиво, ‒ он посмотрел на этикетку. ‒ Что это? Что тут написано?
‒ Моё имя. Это я его придумал. Вернее, воссоздал по старым рецептам.


Он уважительно кивнул. Было видно, что хочет попросить о чём-то.
‒ Протяни руку, ‒ сказал я.

Мы потянулись друг к другу, как на фреске в Сикстинской капелле. В руках зажглись интерфейсы смартов, и я кинул ему файл.
‒ Здесь инструкция для пивоварен. По ней тебе сварят точно такое же. Ну и одна стоит в миле ниже по берегу. Я уже отправил туда заказ. Будет ждать тебя через восемь часов.
‒ Спасибо. ‒ Он помолчал. ‒ Это подарок или обмен?
‒ Обмен.
‒ Ясно. И чего ты хочешь?
‒ Ничего особенного. Сейчас мы просто побудем рядом. Я пойму тебя. А потом попрошу рассказать кое о чём. Не личном и не секретном.
‒ Звучит неплохо. Не похоже на плату. Я согласен. Только знаешь, что я тебе скажу? Лучший способ понять человека ‒ это раскрыться ему. Так что чем молчать, лучше расскажи о себе.

Я нахмурился, собираясь с мыслями.
‒ Что сказать... Пожалуй, важнее всего то, что я изобрёл машину времени.
‒ Что, правда? Офигенно! ‒ Он повернулся ко мне всем телом. ‒ И что, можно отправиться посмотреть на динозавров?


Я усмехнулся.
‒ Увы, нет. Она не так работает. Передать в прошлое можно только информацию. И только в то время, когда машина уже существует.
‒ А-а… ‒ он откинулся в кресле с тем же умиротворённым выражением, что до вспышки интереса. ‒ Отстой. То есть нет, не пойми неправильно, это всё равно круто. Но я ожидал, что и мне с того будет какая-то польза.
‒ Будет. То есть уже есть. Вся польза, что есть в твоей жизни, от этой машины. Я так думаю.
‒ Не понял.
‒ Я собираюсь отправить информацию в прошлое. В год, когда произошло Большое С Нас Хватит.


Он наморщил лоб.
‒ Это в две тыщи двадцать четвёртый?
‒ Да, в самое начало две тысячи двадцать четвёртого года. Я собираюсь отправить туда рассказ о том, как мир стал таким, как сейчас. Собственно, об этом я и хочу чтобы ты мне рассказал.
‒ Я? ‒ он уставился на меня расширившимися от удивления глазами. ‒ Почему я? Я ж простой сёрфер, а не историк там. Я толком не знаю, как оно всё получилось.


Я открыл нам ещё по одной бутылке.
‒ Никто не знает. В этом и суть. Даже те, кто посвятил свою жизнь изучению причин того, что уже произошло, видят только часть картины. Потому и нужно очень много людей. Каждый видит свою частичку. И в результате получается общая мозаика.

Он медленно кивнул.
‒ Ладно. Я понял. И как это будет проходить? Ты будешь задавать мне вопросы?
‒ Нет, просто расскажи, что знаешь.


Он молчал, потягивая пиво и глядя на горизонт между сине-зелёным и голубым. Заговорил медленно, подбирая слова и сверяясь с воспоминаниями.
‒ Я тогда совсем мальцом был. Не особо интересовался тем, что происходит. А затем, когда всем на Земле назначили выплаты на минимальный комфорт, не стал заканчивать школу. Электронные мозги как раз тогда в нашем городке поставили одну из этих фабрик, что работают без людей. Я на ней заказал себе первый сёрф. И поехал к морю.


Я положил руку ему на плечо, переводя внимание из прошлого на наш разговор.
‒ Извини, я спрошу не по теме. А с чего ты сейчас живёшь? Тебе хватает базового содержания?
‒ Да, вполне. Мне ж много не надо. Ну а когда что-то прямо дорогое надо, я выкидываю в сеть фотки, что мой смарт делает, пока я катаюсь. Люди любят настоящие картины. Все мечтают путешествовать, но даже сейчас мало кто решается. Так что от моих фоток людям становится хорошо, и они мне накидывают уважения. Типа, я полезный член общества. Ну и я его трачу на всякое, что электронные мозги не дают каждому первому.
‒ Понятно. Круто. Надо тоже будет научить смарт фотографировать.
‒ Дак давай руку.

Мы вновь потянулись друг к другу. Но теперь поток знаний шёл от него ко мне, и длилось это дольше. Наши видимые только в дополненной реальности спутники и помощники, что имеют лишь одну цель ‒ обеспечивать нам счастливую жизнь ‒ общались. Мой учился новому способу радовать меня. И, я чувствовал, радовался этому сам.
‒ Спасибо. ‒ Когда интерфейсы погасли, я вернулся к прежней теме. ‒ Так что ты знаешь про то, как мир стал таким, как сейчас?
‒ Ну, как я уже сказал, знаю немного. Тогда было как-то очень много проблем. Люди воевали, болели и голодали больше, чем несколько лет до того. И никак не могли договориться. Даже когда было очевидно хорошее решение, находился какой-нибудь дятел, который не давал его применить. Наверное, чтоб показать свою значимость. Ну, и тогда эти парни с первым мегамозгом…
‒ Нейросетью на квантовом компьютере.
‒ Да, да, они, короче, сказали, мол, давайте проблему решит наш мозг. Он непредвзятый, сделает хорошо всем. Ну и он там реально как-то извернулся, что всем понравилось. Настолько, что ему дали и дальше решать, как нам жить. И вот так он постепенно и устроил, что в какой бы глуши ты ни был, можно указать пальцем в небо, и какой-то из спутников тебя заметит и примет твой заказ. И потом ты приезжаешь к заводу ‒ вроде той пивоварни, где сейчас мне варят твоё пиво ‒ и забираешь что нужно.
***

С Ирэн я встретился в Лувре. В той его новой части, что оборудовали под Великую Парижскую библиотеку. Ирэн сидела за конторкой и читала. Я перегнулся посмотреть. Она заметила меня и с улыбкой показала корешок книги.
‒ Стру-гац-кие? ‒ прочитал я по слогам
‒ Да, это два брата-писателя из ещё советской России. Они пишут про мир светлого будущего, в котором, тем не менее, есть свои проблемы. Про то, что люди остаются людьми даже в утопии.

Мой смарт переводил её речь в реальном времени, но сохранял очаровательную французскую картавость. Мне казалось, я готов влюбиться в неё за этот обработанный электроникой голос.
‒ Странно. Я слышал, что советские писатели предпочитали писать, что в светлом будущем проблем как раз нет.
‒ Так и есть. Стругацкие на самом деле писали про своё настоящее. Вообще, все фантасты пишут про настоящее.
‒ Или про прошлое.
‒ Да, наверное, так.

Повисла неловкая пауза. Мы не знали как продолжить разговор.
‒ Вы хотели какую-то книгу? ‒ снова улыбнулась она.
‒ Да, мне было интересно, есть ли здесь моя.
‒ О, так вы писатель? Давайте поищем. Как вас зовут?

Она взмахнула рукой и над конторкой повисли круговые диаграммы поискового интерфейса.
‒ Вообще-то вряд ли книга вышла под моим именем.
‒ Ну, тогда псевдоним. Или название.
‒ Вообще-то их я тоже не знаю.

Она посмотрела на меня, недовольно хмурясь, и я поспешил объяснить.
‒ Я больше хотел, чтобы книга стала известна читателям, чем чтобы они знали, что это я её написал. Так что я в прошлом отдал её квантовому рою. Чтобы он взломал компьютеры нескольких писателей.

Она продолжала хмуриться, и даже сложила на груди руки. Но вдруг брови её вздёрнулись вверх, лицо разгладилось, а губы растянулись в улыбке. Она обхватила щёки руками и упёрлась локтями в конторку. Точь-в-точь девочка, приготовившаяся слушать сказку. Видимо, решила, что я рассказываю ей фантастический сюжет.
‒ И что же случилось потом?
‒ Точно не знаю. Тексты вышли. Может квантовый мозг подсунул тексты в письма издательствам. Или писатели действительно решили, что это их текст.
‒ А потом ещё и другие подключились.
‒ Другие писатели? Зачем? ‒ Я вскинул брови от неожиданного поворота, предложенного Ирэн.
‒ Ради игры. Знаешь, когда ты пишешь что-то художественное, желание писать почти физическое. Как желание присесть, когда ты устал. Или пить, если испытываешь жажду. Но иногда писатели не знают, о чём рассказать. И если дать им неплохую идею, да ещё и вложить в это игру… Тоже литературную. Мол, смотрите, это написал не я, оно просто появилось у меня на диске. Но прочитав это, я понял, что в создании текста замешано что-то необычное. Вот, вроде мощного разумного компьютера… Такую игру могут поддержать. Правда, нужен ещё какой-то сюжет.
‒ Да, пожалуй. Как насчёт светлого будущего? По-настоящему светлого. Как сейчас вокруг нас.
‒ Нет, нет, нет. Сейчас мир слишком хорош. Литература не должна быть похожа на реальность. Иначе она будет скучна. Людям интересно читать пробеды и проблемы.
‒ Это всё можно поместить в прошлом. Писать о том, как прошлый мир стал таким, как сейчас.
‒ Хм, ‒ она наморщила носик, глядя в сторону бесконечных полок с книгами. ‒ Да, так может сработать. Но тогда надо больше времени уделить не идеальному миру. Идеал нельзя показывать детально.
‒ Хорошо. А что тогда должно быть в книге?
‒ Не знаю. Я же не придумываю истории. Я только храню те, что уже написаны.
‒ Каждый придумывает истории. А ты ещё и знаешь, какими они должны быть.

Она закусила губу, размышляя.
‒ Надо всё-таки рассказать правду. Совсем немного выдумки. Люди считают, что любят новое, но на самом деле, они любят находить новое в привычном.
‒ И какова эта правда?
‒ Ну как… Правда. Про то, что после дня Большого С Нас Хватит люди начали искать, как ещё можно жить. Про то, что начали требовать, чтобы им обеспечили нормальный уровень жизни. А политики отвечали, что если человек будет получать всё бесплатно, то обленится и станет животным.

Я кивал. Тоже помнил эти споры. И помнил, как однажды они закончились. Ирэн словно подхватила мои мысли.
‒ А потом они просто попробовали. И оказалось, что человек будет вести примитивную жизнь, только если устал. Только если на большее не хватает сил. Что человек ведёт себя как животное, только если не давать ему почувствовать себя человеком. И что проблему бедности можно решить, если дать каждому денег. Лично каждому, а не через всякие там комиссии и конторы.


Она всё больше распалялась, пока говорила это. Выглядела она слишком молодо, чтобы застать переход к новому миру. Так что, видимо, всё это прочитала в книгах. Что ж, так даже лучше. Значит, в её словах будет звучать множество голосов. Всех авторов, что говорили с ней со страниц.
‒ Но как сделать так, чтобы и комиссии с конторами согласились выпустить из рук эти вожжи? ‒ спросил я.

Она хитро посмотрела на меня.
‒ Никак. Надо просто не спрашивать у них. Дать управление компьютерам, позволить им зарабатывать деньги. И когда они накопят достаточно, пусть раздадут деньги на личный счёт каждого. Ребёнка, взрослого, бедного, богатого. Каждый получает достаточно денег, чтобы нормально жить. Тому, у кого счёта нет, его заводят. Пусть это будут не наличные деньги, а счета. Инфраструктуру для безналичной торговли те же компьютеры незаметно внедрят по всему миру. И аутентификация пусть будет через снимок лица, например.
‒ Так оно и было в нашем мире?
‒ Если не в деталях, то да. Деталей слишком много. Но я ж говорила, литература не должна быть похожа на жизнь.


Я кивнул, выключая запись на смарте.
‒ Да. Деталей должно быть слишком много. От каждого человека по чуть-чуть. Поищи на досуге такую книгу. Думаю, обнаружиться. Надеюсь, хотя бы парочка, если ты правду рассказала про любовь писателей к играм.
***

Соломона Давидовича я встретил значительно позже, чем мы познакомились.
‒ Всё так же не любишь нынешние технологии, дружище? ‒ усмехнулся он, садясь в кресло напротив меня. ‒ Мог бы задать свои вопросы в виртуальном кабинете.
‒ Я, видишь ли, сейчас исполняю роль кого-то вроде журналиста. И мне всегда казалось, что настоящий журналист ‒ это такой: в пальто, шляпе, с бумажным блокнотом.

Он хмыкнул и отвлёкся на Элис ‒ домашнюю лису ‒ что заскочила к нему на колени. Взъерошил ей шерсть под довольное звериное ворчание.
‒ И как же ты стал журналистом? Ты же, вроде, работал в этой конторе, которая воспитывала суперкомпьютер.
‒ Да, мы обучали нейросеть на квантовой машине.
‒ И там было что-то про то, что он мгновенно делал все вычисления.
‒ Не мгновенно, а в прошлом. Это про квантовую запутанность. Разносить запутанные частицы можно по любым координатам. Не только в пространстве, но и во времени. Когда ему задавали произвести вычисления, он отправлял начало процедуры в прошлое. И если в будущем начинались какие-то нежелательные последствия ‒ в прошлом же корректировал расчёты.
‒ Звучит как какой-то парадокс.
‒ На самом деле ‒ нет. На микроуровне оба направления времени равнозначны. Различия появляются, только когда в дело вступает множество частиц. Слушай, я не могу это нормально объяснить без формул. А формулы там такие, что мне нужно будет тебе сначала долго объяснять предварительные условия.
‒ Ладно, ладно. Удовлетворюсь твоей историей про отправленные в прошлое рассказы. Кстати, много их у тебя?
‒ Почти две с половиной тысячи.
‒ И ты отправишь их все? Все они дойдут туда? В год Большого С Нас Хватит?
‒ Не знаю. Не могу проверить. Квантовые эффекты вещь хрупкая и зависят от вероятности. Прерваться может на любом месте. Но я надеюсь, что отправится хотя бы сотня. Нескольким разным людям.
‒ Ну что ж, господин журналист. Удачи. А теперь задавайте свои вопросы.

Я закинул ногу на ногу и открыл блокнот, который купил специально для этой встречи.
‒ Первый вопрос. Почему мир стал меняться только после Большого С Нас Хватит? Почему то же самое не случилось раньше?
‒ О, на это ответить несложно. Ты знаком с концепцией Земли-космического корабля?
‒ Это что-то из фантастики?
‒ Не совсем. Хотя многие философы те ещё фантасты. Суть этой идеи в том, что наша планета похожа на большой космический корабль. У него есть система жизнеобеспечения. И если мы её перегрузим, то она пойдёт вразнос. И все погибнут.
‒ Очень экологичная идея.
‒ Да. Жаль даже, что неверная.
‒ Что?
‒ Ну посуди сам, в этой концепции говорится, что планета даёт нам всё, чтобы мы могли спокойно выживать и ни в чём не нуждаться. Но сейчас у нас за окном швейцарские Альпы. И если выйти туда только с тем, что дала нам природа, выживем мы… Не знаю, сколько времени нужно, чтобы голый человек умер в снегах. Думаю, пара часов.
‒ Не совсем понимаю, к чему ты это.
‒ К тому, что все те блага, что обеспечивают нам возможность комфортно жить по всей планете, мы сделали сами. Мы постепенно усовершенствуем планету. Благодаря технологиям мы можем больше, чем предки. И тратим эти возможности на то, чтобы жизнь стала лучше. Да ты и сам это знаешь. Твой же электрический провидец стал одним из основных столпов нынешнего мироустройства.
‒ То есть главный фактор того, как всё обернулось ‒ это благоприятные условия жизни?
‒ Я так скажу. Власть всегда заинтересована в поддержании статуса кво. Но власть ‒ вещь договорная. Она работает, пока в неё верят. А верят в неё, пока она может обеспечить жизнь лучше, чем в её отсутствие. Ну или пока она способна принуждать силой верить в себя. Если прогресс позволяет жить лучше, чем требуют те, кто боится перемен, проблемы не у прогресса, а у этих консерваторов.
‒ Допустим… Ладно, другой вопрос. А почему после Большого С Нас Хватит прошло столько времени? Можно было как-то ускорить процесс? Быстрее дать людям идеальный мир?
‒ Конечно. Причём, довольно просто. Достаточно было

Сбой запутанности.
Синхронизация нарушена.
Обрыв документа.

Автор: Игорь Лосев
Оригинальная публикация ВК

– Убью! – прокатился над сонной деревушкой яростный крик кузнеца. – Убью паскуду!

Взъерошенный, без шапки и в распахнутом полушубке Пяст выскочил из избы. Чёрная ночь встретила кузнеца жгучим морозом. Клубы пара окутали разгорячённую могучую фигуру. За свои сорок лет Пяст повидал столько, что его угольно-чёрную шевелюру и густую бороду щедро украсили серебряные прожилки.

– Погоди, Пяст! – Вслед за супругом на мороз вылетела Лада.

Лицо девушки опухло от слёз. Лада бросилась на спину мужа, пытаясь остановить его. Но куда там хрупкой девушке удержать потомственного кузнеца. Двадцатилетняя ратная служба в имперском войске закалила и без того стальной характер Пяста. Так что ни уговоры жены, ни лютый мороз не могли остановить кузнеца. Его единственного сына, долгожданную кровиночку похитила нечисть. Пяст прилёг всего-то на пару часов – больше спать нельзя, изба выстудится. Но и этого времени хватило колдуну, чтобы задурманить разум жены. Она сама отдала паразиту сыночка, а теперь ещё и Пясту пыталась помешать броситься в погоню.

– Уйди!

Пяст с силой, но в то же время ласково отстранил девушку – всё-таки любил её он безумно. Да и винить жену не мог – какая ж девушка устоит перед сладкими речами чародея.

Пяст с недоверием осмотрел нетронутый снег. Только следы самого кузнеца протянулись ровной цепочкой от избы к дровянику. Вроде как никто со двора и не выходил.

– Чего расшумелся ни свет ни заря? – Пробасил сонным голосом Ефим.

Брат кузнеца, живший в соседней избе, отличался крайне тревожным сном. Вот и сейчас не прошло и минуты, как заголосил Пяст, а Ефим уже навис над покосившимся плетнём.

– Какая теперь уж заря, – махнул рукой Пяст, – солнце вообще не встаёт!

– И чего? Не спать? Чего шумите, спрашиваю?

– Беда, брат, – выдохнул Пяст. – Богдан пропал!

– Как?

– Белогор умыкнул! Я на часок глаза прикрыл, а он тут как тут!

– Белогор? – Ефим то ли сомневался в правдоподобности истории, то ли туго соображал спросонья. – Зачем ему Богдан? Может, сын твой захворал? Белогор вроде лечит детишек, кормит их, а не крадёт.

– Давеча приходил он ко мне! Просил Богдана к нему на гору поселить, пока морозы лютуют. Говорил, последний сынишка мой в деревне остался. Мол, вся детвора у него уже прячется.

– Может, он и прав?

– Чего?! – взвыл Пяст. – Чтобы я по доброй воле своё дитё? Колдуну?!

– Не горячись, – Ефим ловко перемахнул через плетень и по хрустящему снегу подошёл к Пясту. – Напасть-то, вправду, лютая. Белогору, наверное, видней, как быть.

– Ефим! – кузнец выпучил глаза. – Ладно бабы в колдуне этом души не чают! А ты-то куда?! Что, не зимовали мы раньше? Не могли без него своих детей согревать?

– Зимовать-то зимовали. Только сейчас не зима! Погляди кругом! – Ефим обвёл рукой заснеженный двор. – Середина лета на дворе! Прошлогодние запасы кончились, а нового урожая не будет! Да и мороз крепчает изо дня в день!

– А ежели твой Белогор и накликал беду? – прорычал Пяст. – Лишил нас еды и тепла, чтобы детей забрать! А вы и рады!

– Что ж ты такое говоришь, Пястушка, – испуганно подала голос Лада, усевшись прямо на промёрзшее крыльцо.

– Молчи! – буркнул, не оборачиваясь, кузнец. – На гору пойду! Верну сына!

– Помёрзнем…

***
И к постоянной темноте, и к ударившим среди лета морозам люди относились по-разному: кто-то ползал на коленях, моля богов ниспослать тепло, кто-то чертыхался и жёг веники душистой травы, уповая на лесных духов. Но появление в деревне колдуна все восприняли радостно и даже с облегчением. Безбородый мужчина в странной серебристой одежде широко улыбался, разговаривая на иноземном языке. Свою колдовскую натуру гость и не скрывал – на понятную деревенским жителям речь его слова переводил небольшой говорящий амулет, болтающийся на поясе в ряду с другими колдовскими примочками. Чародей сразу же вылечил от напавшей хвори нескольких жителей деревни и раздал невесть откуда взявшиеся в его худой дорожной сумке из красного шёлка тёплые вещи и еду. А в завершение знакомства бросил что-то в перемёрзший колодец, растопив воду и сердца деревенских жителей. Колдун поселился на вершине Белой горы у подножия которой стояла деревня, потому деревенские и прозвали чародея Белогором.

Один Пяст смотрел на новоиспечённого покровителя с нескрываемым недоверием. Проведший половину жизни в дальних походах, кузнец точно знал, что от колдунов добра ждать не стоит. Так и вышло. Сейчас Пяст с удовольствием бы заглянул в глаза каждому, кто убеждал его в благонамеренности чародея, но это после.

Кузнец достал из сундука в укромном углу избы старенькую доху и малахай с лисьим хвостом. Красная потрёпанная одежда, оставшаяся ещё со службы, была хоть и изрядно поношена, но весьма удобна, а главное, хорошо сохраняла тепло. Из того же тайника явился на свет трофейный фальшион, испещрённый зазубринами и глубокими царапинами. Серый клинок с расширяющимся лезвием привычно лёг в руку, вернув память о той жизни, которую так старался забыть кузнец.

Единственная дорога из деревни оказалась по пояс заметена снегом, но Пяст уверенно шёл к горному склону, поросшему густым бором. Плетёные снегоступы не давали проваливаться в рыхлый снег, а прихваченные длинные жерди помогали держать равновесие. Ефим, громко пыхтя, плёлся сзади. Он так и не разделил недоверие брата к колдуну, но и отпустить одного Пяста не смог. Давно, когда рекрутёры императорского войска пришли в деревню, именно Ефим должен был отправиться с ними. Пяст тогда пожалел только сыгравшего свадьбу старшего брата и пошёл служить вместо него.

Мороз крепчал, да так, что борода кузнеца встала колом, а лицо кололи десятки ледяных иголок. Идти становилось сложнее, да и силы в такую стужу уходили быстрее.

– Это колдун… дорогу… заговорил, – тяжело дыша, прохрипел Пяст и привалился на ствол кривой, низкой сосны. – Ничего… чуть-чуть ещё…

Ефим устало махнул рукой, опёршись на заледеневший валун. Угрожающий рык, раздавшийся из-за камня, заставил братьев вздрогнуть. Через мгновенье, переваливаясь из стороны в сторону, на поляну вышел крупный бурый медведь. Зверь встал во весь рост и несколько секунд разглядывал замерших от страха людей. Сверкнула голодная ярость в маленьких коричневых глазах медведя, вздыбилась шерсть на загривке, и косматый взревел, обнажив огромные жёлтые клыки.

Готовясь к броску, медведь рухнул на передние лапы, но по самую морду провалился в сугроб. Пяст рванул из ножен фальшион хотя и понимал, что это оружие – слабый аргумент для одуревшего от холода и голода хищника. Вставший между кузнецом и зверем Ефим выхватил кинжал. Медведь прыжком вынырнул из снега, стараясь схватить Ефима. Когтистая лапища вскользь прошла по полушубку. Если бы зверь попал, то непременно переломил бы Ефима пополам, но и этого удара хватило, чтобы свалить его.

Вскинув меч, Пяст бросился вперёд. Он опоздал лишь на мгновенье. Медведь всей своей тушей навалился на Ефима и тут же принялся рвать его, подставив спину кузнецу. Упускать такой шанс Пяст не собирался – тяжёлый клинок по самую рукоять вошёл в мохнатое тело. Медведь взревел и, рывком распрямившись, сбросил с себя Пяста. Разлетелись в стороны снегоступы, а фальшион так и остался в могучем теле зверя. Сейчас обильный не по сезону снежный покров оказался кстати – Пяст, совершив кувырок в воздухе, плюхнулся в мягкий сугроб. Только предательски хрустнуло что-то в руке. Кузнец, отгоняя расплясавшиеся перед глазами разноцветные круги, даже успел увидеть, проносящиеся картинки своей богатой на впечатления жизни, ожидая продолжения медвежьей атаки. Но её не последовало.

Зверь ревел, терзая уже погибшего Ефима. Косматый хищник сам истекал кровью – брат успел наделать дыр в его брюхе. Наконец, медведь упал рядом с Ефимом и последний раз выдохнул, испустив облако пара. Тишина, повисшая на поляне, придавила не хуже медвежьей лапы.

Хотел кричать, рыдать, подхватить брата, трясти, молить, сделать что угодно, только бы вернуть Ефима. Но так усиленно скрываемый кузнецом опыт ратника говорил о бессмысленности истерики. Косматый начисто снял скальп с головы брата, расколов при этом его череп.

***
Вслух пообещав вернуться за Ефимом, больше себе, чем погибшему, Пяст продолжил восхождение. Попытки найти в темноте разлетевшиеся снегоступы оказались тщетны. Теперь Пяст, утопая в снегу, медленно полз на вершину заколдованной горы. То, что появление медведя – дело рук колдуна, кузнец не сомневался – медведи в этих краях не водились.

Как специально, и без того тёмное небо заволокли низкие тучи, принёсшие с собой снежный буран. Ветер, воющий волком, сбивал с ног, а пурга разбушевалась так, что на шаг впереди рассмотреть что-то Пяст не мог. Благо кузнец знал эти места, как свои пять уже отмороженных пальцев.

Через час, а может, и больше, кузнец подобрался к вершине. Обычно отсюда открывался замечательный вид на деревню. Пяст с тоской посмотрел в темноту, зная, что там внизу его ненаглядная Ладушка тоскует у заиндевевшего окна. Наверное, Аксинья – жена Ефима тоже пришла к ней. Они ещё не знают об обрушившемся на них горе. Как же им сейчас страшно. А он здесь и не может ничем помочь. Но ведь Богдану ещё страшнее. Он один в лапах колдуна.

Упавшая к ногам кузнеца с неба, птица вернула его в реальность. Птаха замёрзла прямо в полёте. Сам Пяст обжигающего мороза уже не чувствовал. Пальцы рук и ног онемели и почти не гнулись. Времени у него не оставалось.

Давненько кузнец не бывал на горе, но мог поклясться, что припорошённого снегом чёрного исполинского сооружения раньше здесь он не видел. У колдуна оказалось даже не логово, а целый замок на горе. Гладкие формы без единого угла не были похожи ни на одно знакомое кузнецу здание. Замок издавал низкий утробный гул, заставляя содрогаться воздух вокруг себя.

Обнажив клинок, Пяст бросился к зданию. Сомнений, что дети именно там у него не возникало. Откуда-то взялись силы для бега, даже сломанная рука не мешала. В замке открылся большой ход, такой, что телега могла бы пройти. Несмотря на воинственный запал, Пяст нырнул в снег, присматриваясь к образовавшемуся в стене проёму. Тёмная фигура торопливо выскочила из замка и посеменила вдоль дрожащих стен. Колдун! Вот так шанс!

Внутри оказалось тепло. Обмороженная кожа лица мгновенно отозвалась жгучим зудом. Едва не выронив меч, Пяст замер, войдя в просторный зал с высоким потолком. Стеклянные гробы заполонили всё помещение. Между саркофагами тянулись странного вида верёвки, они же вились по стенам, опутывая толстые трубы, которые словно дымоходы торчали из каждой усыпальницы. А внутри этих колдовских сосудов, подсвечиваемые слабыми огоньками лежали дети.

Хрипя, Пяст метался между гробами, припадая к мертвенно-холодным стёклам и всматриваясь в безмятежные лица детей. Вот он! Богдан! Глаза мальчишки были закрыты – дыхания незаметно. Пяст с остервенением принялся колотить стекло. Он стучал, скрёб, пытался поддеть клинком, но крышка не поддавалась. Обессилев, кузнец упал на колени и прильнул лбом к стеклу. Ярость сменилась опустошающим отчаянием. Он опоздал. Но возможность поквитаться ещё оставалась…

– Убью! – прорычал Пяст, отстраняясь от стеклянного гроба. Он на секунду замер, увидев своё отражение в глянцевой поверхности. За прошедшие сутки его борода и волосы стали совсем белыми, словно в мгновенье он превратился в старика.

На выходе из зала кузнец отшатнулся от возникших прямо в воздухе огненных символов. Колдовские руны светились зелёным пламенем, замерев над сверкающим огнями столом-алтарём. Пяст ненавидел колдовство. Взвизгнул рассекаемый клинком воздух, сверкнуло лезвие, опускаясь на ровную поверхность алтаря. Колдовской стол жалобно пискнул и испустил три жиденькие струйки едкого дыма. Символы и свечение исчезли.

– Ха! – победно воскликнул Пяст.

Значит, эти хитросплетения заклинаний прекрасно разрубаются острым клинком. Стены задрожали, вибрация передалась даже на пол. Из-под потолка раздался бесовский голос, читающий очередной заговор на незнакомом языке.

– Пяст! Дурень! – закричал возникший в дверном проёме колдун. – Ты убьёшь их!

Щедро сыпля проклятиями, чародей подбежал к алтарю и принялся шарить руками по потухшей поверхности. Казалось, он был взволнован, если не напуган.

– Идиот! – продолжал бесноваться чародей. – А если бы сорвал процесс гибернации?! Ты мог погубить детей! Как ты вообще здесь оказался?!

Кузнец молча ринулся в атаку, понимая, что сил у него осталось только на одну попытку. Колдун даже опомниться не успел, как Пяст занёс для удара фальшион. Но едва клинок приблизился к ненавистной роже, неведомая сила отбросила Пяста назад. Удар оказался такой, что подняться кузнец уже не смог. В ушах загудело, закружилась голова.

– Ну точно, идиот! – разочарованно выдохнул колдун.

– Верни сына! – балансируя на грани беспамятства, прошипел Пяст.

– Зачем? Чтобы вы оба замёрзли? Этим детям повезло! Они будут жить! Пяст, ты ещё не понял? Ваш мир умирает! Мы пытаемся спасти хоть кого-то! После того, как мороз уйдёт, мы вернём детей на планету… Это будет начало новой эры.

Пяст непонимающе смотрел на чародея. Почему-то теперь колдун казался искренним.

– Там, – колдун махнул рукой в сторону закрывшейся двери замка, – все либо уже мертвы, либо погибнут в ближайшие часы!

– А люди в деревне? – ледяные иглы ужаса пронзили сердце кузнеца. – Как же моя Ладушка?

– Вряд ли там кто-то выжил. Слишком низкая температура в пиковом падении.

– Все погибли?

– Ну, теоретически, конечно, кто-то мог спастись… Не о том думаешь! Раз уж ты здесь, полетишь с нами. Потеснюсь немного.

– Нет! – Пяст, тяжело дыша, поднялся на ноги. – Я должен уйти! Мне нужно к жене!

– Ты и шагу там не сделаешь! Замёрзнешь!

– Заботься о наших детях…

Пяст, шатаясь, направился к металлической двери. Он не стал поднимать фальшион, не стал оборачиваться. Кузнец понимал, что до деревни ему не дойти. Но остаться здесь, зная, что Лада умирает от холода, он не мог.

– Стой! – чародей подошёл к Пясту, снял со своего запястья колдовской браслет и ловко защёлкнул его на руке кузнеца. – Это хронотерапевтический гравитационный генератор защитного поля, – колдун осёкся, глядя в растерянные глаза Пяста, но тут же продолжил, – защитный амулет, в общем. Очень сильный. Ни стужа, ни огонь, ни сабля тебя не возьмут. Будешь бессмертным. Ну, почти.

Пяст действительно почувствовал себя лучше. Даже сломанная рука вновь шевелилась и совсем без боли. Теперь кузнец поверил чародею.

– И ещё, – колдун извлёк из шкафчика рядом с дверью свою красную дорожную сумку и протянул её Пясту. – Это матереализатор. Э… Волшебный мешок. Дом он тебе не построит, но кусок хлеба да тёплую шапку даст. Ищи выживших. Помогай им. Мороз отступит, когда вновь взойдёт солнце.

– Спасибо, Белогор! – Пяст, закинув мешок за спину, шагнул в открывшуюся с лёгким шипением дверь.

– Ночь будет долгой. А когда наступит утро первого дня, мы вернёмся!

Автор: Юрий Ляшов
Оригинальная публикация ВК

Я стою в ванной, вглядываюсь в унылое отражение. Небритый. Бледный. Синяки под глазами. Длинный выпуклый шрам через весь лоб бордовой змейкой заползает за ухо.

Умываюсь.

Пытаюсь сглотнуть ком в горле, но не получается. Сжимаю губы. От боли в районе солнечного сплетения я сгибаюсь над раковиной. За три попытки всё же делаю глубокий вдох ртом, и становится легче.

Задолбали эти приступы. Однажды один из них меня прикончит, и тогда всё будет честно.

Слышу, как на кухне гремит посуда, негромко вещает телевизор. Корвалолом и гнетущей тоской в нашей квартире уже пропах каждый угол. Мать сдала сильно за последнее время. Постарела. Не жалуется, правда. Больше меня жалеет, отчего мне только хуже.

Она разливает чай в кружки, когда я захожу на кухню. Смотрит на меня озабоченно:

– Опять не спал? Ну сколько можно себя казнить, Виталик? Случилось так. Что поделаешь?

Начинается.

Она подходит сзади, аккуратно кладёт ладонь на плечо. Проводит по спине. Шепчет в пустоту, что всё будет хорошо. Потом разворачивается к раковине, включает воду и тихо всхлипывает.

Чай я уже не хочу.

Резко встаю из-за стола, выглядываю в окно. Ромыч ждёт меня у подъезда. Молча выхожу в коридор и одеваюсь.

– Подожди, сына, – мать вытирает слёзы, берёт с холодильника сложенный вдвое тетрадный лист и суёт в мою руку, – Вот здесь адрес. Нужно в Печаткино съездить. Сегодня. Там бабушка одна. Я ей должна. Помогла она мне. Денег не берёт. Так, хоть варенье и мёд отвезёшь. Сможешь?

Я нехотя киваю.

Мать достаёт с полки две пол-литровых банки, пакет с печеньем, чай, конфеты укладывает. Не поднимая глаз, она протягивает мне тряпичную сумку и произносит:

– Всё будет хорошо, сынок…

***

Электричка Вологда – Кадниковский скрипит и плачет, медленно набирает ход. Народу в вагоне немного. Запах рыбы, горячего металла и дорожной пыли смешался в воздухе и, кажется, уже пропитал меня насквозь. Ромыч закидывает ноги на деревянное сиденье напротив, снимает кепку и начинает жаловаться. Как обычно, на родителей. Я его почти не слышу из-за воя зелёной развалюхи, но изредка киваю.

Мой взгляд прикован к Тане. Она опять играет в игру, что мы незнакомы. Сидит у дверей, уставившись в окно. Потом вдруг бросает осторожный взгляд в мою сторону и снова отворачивается. Медленным движением поправляет густые каштановые волосы, скрещивает руки на груди и замирает. В вагоне жарко и душно, окна закупорены. Дышать и так трудно, а при виде Тани становится ещё тяжелее.

– Ты сам посуди, – орёт Ромыч в ухо сквозь грохот электрички, – а чего ему не пить-то?! Мать вечно недовольная. Всё ей не так. Тут любой забухает…

Он перехватывает мой взгляд и вытягивает шею.

– Эй, ты там чё, клеишь кого-то?

Таня всё ещё смотрит в мутное стекло, за которым с бешеной скоростью проносится нескончаемое зелёное пятно соснового леса. Девчонки, сидящие рядом с ней, смеются между собой, разглядывают глянцевые страницы какого-то женского журнала.

– Беленькую или рыженькую? – кивает Ромыч. – Хотя обе клёвые. Наконец-то засматриваешься на баб, Виталь!

Я вяло улыбаюсь.

Угрюмый мужик в защитном костюме напротив сопит в прокуренные усы, бережно обнимая рыбацкий рюкзак. Голова его медленно опускается и вздрагивает от грубого толчка. Электричка останавливается. Несколько бабушек лениво просачиваются к выходу, усталый женский голос из колонок сообщает:

"Станция – Аннино. Следующая станция – Печаткино".

– Наша следующая, – говорю я приятелю. Вновь бросаю взгляд в сторону Тани. Она смотрит. Мерзкий, тоскливый холод медленно просачивается под кожу.

***

Ромыч спрыгивает на разбитый перрон, я спускаюсь по лестнице за ним. Электричка с грохотом и противным гудком растворяется в лесном массиве. Поднимаю взгляд на выцветшую табличку с надписью "Печаткино" и осматриваюсь. Здание вокзала – старое, запущенное, в мелких трещинах. Деревянные двери висят на петлях, гнилые совсем. В воздухе пахнет сиренью и свежескошенной травой. Фиолетовые кусты раскинулись по всему периметру вокзала. Ветки дрожат от лёгкого дуновения ветра и сгибаются под тяжестью цветов, тянутся к земле.

Таня очень любит сирень.

– Так-с, нам нужна… улица Зелёная. Дом пятнадцать, – читаю я по бумажке.

Ромыч кивает в сторону:

– Пошли, спросим. Вон дед какой-то сидит.

Местный старик рассказывает нам, как найти дом. Находится он у высохшей реки за небольшим ельником в десяти минутах от вокзала.

– Шептунья там живёт. Берестой её кличем, – дед чешет макушку. – Никто её настоящего имени не знает. Да и годков сколько, чёрт ведает! Я сам ещё пацанёнком был, когда мать к ней привела. Чуть не помёр в детстве.

Он показывает огромный шрам от ожога на груди. Рассказывает, что кровь чёрная у него была, в бреду неделю пролежал. Но старуха его спасла. Нашептала.

– А ты к ней с бедой какой? – участливо интересуется старик, теребит свою жидкую бороду. Пальцем зацепляет из нагрудного кармана пачку "Примы" и в три затяжки закуривает пахучую папироску.

– Нет, – говорю и показываю сумку: – Мать велела передать…

– А-а-а… Ну да, ну да, – хитро улыбается дед. – Береста деньгами не берёт.

***

Мы заходим во двор шептуньи. Забор ветхий, поломанный. На цепи сидит огромный рыжий пёс. Густая шерсть его висит грязными колтунами. Собака встаёт и, прихрамывая, приближается. Вытянув морду вперёд, водит мокрым розовым носом в воздухе, игриво рычит и машет хвостом.

– Вот так охранник! – ржёт Ромыч, но на всякий случай обходит пса.

Дверь дома открыта. В избе тепло и чисто. Полумрак. Запах сушёных трав, дерева и печной сажи словно накрывает нас тяжёлым шерстяным одеялом. Пряными ветками увешаны бревенчатые стены. Букеты чеснока свисают с потолка на длинных нитях, а в каждом углу и на полках небольшие соломенные куклы в старорусских нарядах. Горят свечи.

– Извините, – решаюсь я нарушить тишину. – Здесь есть кто-нибудь?

На печи, за ситцевой занавеской с красными маками что-то шуршит. Сверху на пол падает корзина, потом свежий берёзовый веник. Слышится старческое кряхтение, и появляется хозяйка избы.

Ромыч икает и шёпотом произносит: "Чё за?.." А я от испуга начинаю пятиться к двери. Старуха оценивающе обводит меня взглядом. Глаза, как у больной кошки. Волосы прибраны в две длинных косы до пола. Нос широкий, будто размазан по лицу. Губ почти не видно. Это всё из-за кожи. Да, её кожа словно кора дерева. Она неровными буграми обхватывает тощие руки, шею и лицо, а в некоторых местах слоится. Кажется, потянешь – и отойдёт от костей вместе с мясом.

– Чего надо? – хрипит Береста.

Я не могу сказать ни слова. Ромыч тоже замер. Шептунья пожимает плечами, шлёпает босыми ногами по деревянному полу. Доски пронзительно скрипят. Береста черпает алюминиевой кружкой воду из огромного бидона. Жадно пьёт, а закончив, выхватывает мой взгляд:

– Ну?!

– Тут мама. Моя, – начинаю я. – Вот. Передала.

Она отводит глаза в сторону, что-то шепчет под нос. Поворачивается к окну.

– На столе оставь, – говорит старуха в полный голос, а потом опять уходит в шёпот.

Я спешно ставлю сумку на потёртую скатерть и двигаюсь к выходу.

– До свидания, – произносит всё это время молчавший Ромыч.

Я перешагиваю через порог, и в спину прилетает негромкий оклик Бересты:

– Давно они за тобой ходят?

Резко останавливаюсь.

Медленно поворачиваю голову.

Мой взгляд застывает на маленькой деревянной скамейке с кривыми ножками, где, прижавшись спиной к печи, сидит Таня. Она разглядывает старуху испуганными глазами.

Шептунья чешет лоб, чешуйки кожи слетают на пол, и меня передёргивает от отвращения. Щёки начинают гореть, а стук сердца грохочет в ушах, в голове, в животе. Таня отводит взгляд от старухи, и мёртвые грустные глаза вонзаются в меня.

Подхожу ближе, умоляюще смотрю в берестяное лицо:

– Вы их тоже… ви-видите?

– Не вижу. Чувствую и слышу. Друг твой ещё не понял, что умер, вот и говорит с тобой. А она, – старуха выставляет сухую ладонь перед Таней, щупает воздух, – всё осознаёт. Потому и молчит.

За плечом слышу недовольный вздох Ромыча:

– Чё происходит-то, а? Пошли отсюда.

Береста хмурится, снимает со стены три сушёных ветки, кладёт на скатерть. Зажигает красную свечу. Упирается костлявыми кулаками в стол, опускает голову и шепчет, шепчет, шепчет.

– Год почти, – отвечаю я старухе. – Ромычу сто раз говорил, что он умер. Но он будто не слышит, когда я об этом рассказываю. Будто звук для него выключается. Смотрит тупо. А потом опять как ни в чём не бывало себя ведёт. Ромыч думает, что Таня погибла, а он – нет. А Таня вообще просто внезапно появляется и пропадает. Всегда молчит. Это безумно страшно, понимаете?!

В носу щиплет, и я с трудом выдавливаю:

– Чего они за мной ходят?!

– Думаю, время их ещё не пришло, – хрипло отвечает Береста. Она садится на табурет у стола и, подперев рукой подбородок, произносит: – Рассказывай. Что случилось?

В этот момент осознаю одну вещь, что лучшее чувство в жизни, когда человек тебя понимает. Пускай даже этот человек совершенно тебе посторонний.

Я достаю последнюю сигарету из мятой пачки, показываю Бересте, мол можно? Она кивает. Сажусь на корточки, закуриваю. Ромыч непонимающе разводит руками.

– Авария, – глубоко затягиваюсь. Выпускаю струю синеватого дыма в полумрак комнаты. – На моей "девятке" в Карелию поехали на выходные. Я приболел немного тогда, вот Ромыч за руль и сел. А я на заднем сидении лёг и уснул… Водитель Камаза тоже. Уснул. Вроде говорят, я каким-то чудом вылетел через дверь. Она от удара открылась. Одни переломы только у меня.

Я сглатываю горечь в пересохшем горле. Тру мокрые глаза. Тяжело выдыхаю:

– А ребята – мгновенно. Раз – и всё…

Тишина заполняет комнату. Слышен только едва уловимый треск горящих свечей.

– Если бы я их тогда не потащил в эту Карелию…

– Ты уснул? – голос Бересты эхом отдаётся в ушах. Сквозь дым я вижу, как её фигура становится размытой, плывущей в воздухе соломенной куклой в русском народном костюме. Она то приближается ко мне, то отдаляется.

Шепчет.

Замолкает.

Шепчет.

– Так проснись!

Воздух в комнате густеет, я словно погружаюсь в приятную, тёплую воду. Уши закладывает, веки становятся тяжёлыми.

– Что? – голову тянет вниз какой-то непонятной силой. Тошнит. Пытаюсь встать.

– Чё? – вторит Ромыч.

– Просыпайся, говорю! – скрипучий голос старухи проникает в уши, прожигает внутренности и вылетает обратно. – Просыпайся! Просыпайся! Просыпайся, кому говорю!

И я вскакиваю. Весь мокрый и липкий от пота. Горло першит. Оглядываюсь – я в машине, на заднем сидении своей "девятки". В нос ударяет запах вишнёвого освежителя-ёлочки. Ромыч за рулём, Таня рядом на переднем сидении. За окном кромешная темнота.

– Мы где? – испуганно говорю я.

– До Петрозаводска сорок километров осталось, – Ромыч зевает и делает погромче музыку. "Беспечный ангел" разливается по салону и взрывается лишь одной мыслью:

"До Петрозаводска мы не доедем".

– Тормози, – говорю я спокойно.

– Отлить, что ли?

– Да, да! Тормози! – кричу я уже несдержанно, что даже Таня удивлённо смотрит на меня. От её живых глаз бросает в дрожь не меньше, чем от мёртвых. Но сейчас не до этого. Сейчас главное – остановиться.

– Подожди, там вон скоро заправка…

– Тормози, Ромыч, мать твою, тупое ты животное! – ору я уже в истерике и трясу его за плечо. – Тормози-и-и!

Машина останавливается. Командую всем выходить и на всякий случай прошу спуститься с дороги к лесу. Холодный сосновый воздух щекочет кожу. Я стою в одной хлопковой футболке, пытаюсь осознать сон это или явь. Таня недовольно фыркает, ёжится, застёгивает олимпийку и непонимающе смотрит на меня. Ромыч бухтит, закуривая сигарету, и только делает первую затяжку, как нашу машину сносит Камаз.

Свист, грохот, скрежет металла, крик Тани и маты Ромыча – всё это сливается в один протяжный звук. Дыхание перехватывает, ноги сводит судорогой, и я падаю на колени. Ледяная мокрая трава обжигает ладони.

– Виталя, это чё за… – Ромыч не договаривает, садится рядом со мной на землю и трясёт за плечо. – Виталь? Чё за херня?!

Я нервно сглатываю слюну в пересохшем горле. Зубы стучат уже то ли от холода, то ли от страха. Делаю глубокий вдох, поднимаю глаза на Таню. Она молча смотрит вдаль. Туда, где полыхает наша машина. Ярко-жёлтое пламя освещает тяжёлые ветви елей и худой силуэт бегущего по дороге водителя Камаза. Он хватается за голову. Кричит. Машет руками. Ромыч встаёт, не сводя с меня ошарашенного взгляда. Я вскакиваю с земли, и обхватив ребят в охапку, крепко обнимаю. Слёзы сами льются из глаз.

Они настоящие!

Живые.

Беру дрожащую, но такую тёплую ладонь Тани и прижимаю к своей щеке. Целую. Её испуганное лицо вздрагивает, губы что-то шепчут. Нежная рука осторожно выскальзывает из моей, и тут я замечаю её глаза…

Не Танины.

Другие.

Безумный взгляд больной кошки медленно скользит по мне и вновь устремляется вдаль. Я делаю шаг назад. Голова трещит, словно тысячи маленьких молоточков бьют в лоб и макушку. Кадры яркими вспышками мелькают перед глазами: больница, кладбище, Таня, Ромыч, мать, шептунья, свечи, шептунья.

Шептунья.

Шептунья.

Шептунья…

Единственная мысль болезненно пульсирует в висках:

"Береста деньгами не берёт!"

Автор: Наташа Лебедевская
Оригинальная публикация ВК

Снаружи заскулил Сигберт – громко, протяжно. Эхом ответили псы из соседних дворов. Йенс тронул матовые льдинки на пузыре, натянутом в узкой раме, замер, прислушался. Кажется, даже сердце на миг перестало биться, и всё в мире заиндевело – но других звуков не было, только ветер подхватил недружный собачий вой, швырнул в окно, взметнул в зимнее небо и утопил в тяжёлых ночных тучах.

Затрещали дрова в печи. Шевельнулись и ожили язычки пламени, от очага тепло пахну́ло мёдом и яблоками.

– Что там? – подала голос Берта.
– Ничего, – Йенс с трудом отвернулся от окна, всё ещё чувствуя спиной противный холодок. – Просто собаки дуря́т. Холодно, вот и ноют почём зря.
– Чуют…
– Перестань. Ничего они не чуют. Ничего там нет.
– Дай Господь! – Берта торопливо перекрестилась. – В такую ночь…
– Ночь как ночь, – отрезал Йенс. – Только долгая. Ничем не хуже остальных.

Качнулась веточка остролиста над головой хозяина и дом снова погрузился в тишину. Затаился, как таится мышь под снежным одеялом, пока в небе хлопают совиные крылья.

– Как он? – спросил Йенс. Берта всхлипнула, отвернулась от спящего сына. Мужчина тронул лоб малыша – Мартин был горячий, как Йольское полено в печи.
– Нужно снадобье, – нахмурился Йенс.
– Кончилось, – проговорила жена тихо и обречённо. – Я дала последнее, но жар не спадает. Он даже есть перестал…
– Попрошу у соседей.
– Они не откроют, сам знаешь. Никто не откроет в ночь Дикой Охоты.

Йенс повёл плечом. Встал, измерил шагами комнату: от кровати до скамьи, от скамьи до стола, от стола до двери. Вздохнул, вынул из печи праздничный пирог, обмотал его в тряпицу и набросил на плечи тяжёлый шерстяной плащ.
– Meine Liebe, будь осторожен! – окликнула Берта. – Если услышишь стук копыт или колокольчики – падай на землю и не шевелись…
– Знаю. Да и сказки всё это! – вспылил Йенс и сунул пирог за пазуху.
– А может, лучше подождать до... – Берта глянула на сына и осеклась. Лишь перекрестила мужа и торопливо зашептала молитву, когда за дверью скрипнули и стали удаляться быстрые шаги.

Она оказалась права.

В доме соседа Ганса не спали: в окне, за мутной бычьей кожей, мелькали отсветы огня в печи да шептались голоса – но и только. Через улицу, у Карла, на стук зашевелились, но не отперли дверей – лишь тихая песня взрослых и детей зазвучала чуть громче. Замёрзший и злой, Йенс добрался до края деревни, но ни в одном доме не встретил ответа. К Ульриху, что задолжал ему ещё с лета, Йенс стучал так долго, что свело костяшки пальцев. Наконец, хозяин скрипнул дверью и выглянул в щель.

– И что тебя нелёгкая носит в такую темень… – заворчал Ульрих.
– Открой, я задубел совсем, – попросил Йенс.
– Почём мне знать, что ты – это ты? Может, я пущу в дом нечисть какую, а всамделишный Йенс сидит себе дома, обнимает жёнушку да дразнит малыша…
– Потому и вышел, – торопливо перебил Йенс. – Нужно лекарство для Мартина. У тебя не осталось чего?
– Может, и осталось, – протянул Ульрих. – Приходи утром.
– Но нужно сейчас!
– А кто тебя знает сейчас… Зря, что ли, собаки по всей деревне брехали…
– Утром будет поздно! – крикнул Йенс, но дверь уже закрылась, и тепло из чужого дома медленно растворялось в студёном воздухе облачком пара.

Йенс выругался. Оглянулся туда, куда меньше всего хотел смотреть – в сторону леса, через замерзшую реку. Можно было достать снадобье там, куда ходила вся деревня, когда не помогали свои настои – в одиноком домике в лесу. Да только не ко времени заболел малютка Мартин, ой не ко времени…

Метель разбушевалась. Йенс тронул пирог под рубахой – тот был ещё тёплым, но становился холоднее, как будто жизнь по капле покидала его. Йенс отдернул руку, плотнее завернулся в плащ и припустил к реке.

На той стороне, в чаще, жила Верена. Кто-то говорил, что её прабабка понимала в травах, а кто-то – что эту самую прабабку сожгли прямо там, где теперь стоял дом… Но ходили к ней все.

У реки ветер задул сильнее. “Господи, помилуй!” – зашептал Йенс одеревеневшими губами и пожалел, что редко ходил с женой на службы и плохо знал слова молитв. “Помилуй и спаси меня от нечистых сил, – заговорил он, как умел, – и помоги малютке Мартину продержаться…”

Очередной порыв чуть не повалил его на лёд. Ноги скользили и с размаха натыкались на острые верхушки замерзших бурунов. На середине реки стало невыносимо тянуть обратно, к домам и теплу. Йенс хотел попросить ещё о чём-то, но слова путались, а свист собственного дыхания и стук сердца заглушали мысли.

“Тук-так, тук-так!” – повторялось раз за разом, и на ум сама собой пришла старая песня, что пели в этих краях ещё до того, как построили первую кирху. О том, как горяч и ярок огонь во тьме, как быстры копыта конницы Одина, какие искры высекает она в тучах, когда несётся со звоном и грохотом в небесах в самую длинную ночь года, и как внимательно осматривает верховный бог свои владения, чтобы дать им сил и благоденствия на весь грядущий год.

Йенс не заметил, как ноги вместо льда ступили на промерзшую землю. Вышел из-за тучи щербатый, почти докрошившийся до корки, месяц, и вдруг что-то быстрое мелькнуло за спиной…

Шустро, как пёс на охоте, Йенс оглянулся на реку – и шагнул в лес: под защиту деревьев, скрипучих чёрных ветвей и сизых теней, свитых на снегу, словно копошащийся змеиный клубок.

Деревенские говорили, что найти дом Верены может не каждый. Кому-то он попадается сразу, а кто-то плутает часами, пока не сжалятся иные силы. Йенсу везло.

Он и был-то здесь всего пару раз: первый – когда чёрная хворь выкосила почти всю деревню, забрала их стариков… Когда заболела и заметалась в бреду молодая жена, Йенс не выдержал: на рассвете вошёл в лес, удивительно быстро увидел светлый домик Верены и саму хозяйку – юркую светловолосую девушку. “Завари этих трав”, – просто сказала она, и хватило всего одной чашки, чтобы Берта пошла на поправку. Второй раз Йенс решился идти, когда Господь несколько лет не давал им детей. В полдень он встретил Верену дородной, темноко́сой и черноокой и подивился, как изменилась она всего за несколько лет.

А сейчас заплутал, выбился из сил и почти отчаялся, пока, наконец, не заметил меж деревьев скат низенькой кровли. Дом словно скукожился, состарился, просел, утонул в лесном мху почти по самую крышу.
– Верена! – позвал Йенс.
Каркнул в ветвях ворон, но навстречу путнику никто не вышел. Йенс рывком распахнул дверь избушки.

– Ай! – резанул по ушам девичий вопль.
– Да что ж тебе неймётся-то! – запричитал старушечий голос.
– Проходи давай, холоду напустишь! – зычно прозвучало из избушки, и сильные руки втянули Йенса внутрь.

Глаза ещё не привыкли к темноте, а три голоса запели в ушах, перебивая друг друга:
– Значит, явился к ведьме в Йольскую ночь?
– Да ещё с молитвой, а? Просил оградить тебя от нечистой силы?
– …по пути к ведьме?
– В ночь, когда люди на этих землях – совсем не хозяева?

Затрепетало пламя свечи, и вся комната проступила из тьмы. Йенс моргнул, отшатнулся, различая перед собой три фигуры: тонкую девичью, дородную женскую и согбенную старушечью.

– Что я тебе сказала, когда пришёл за снадобьем для Берты? Чтобы больше духу твоего здесь не было! – бушевала меж тем черноволосая женщина.
– Много хочешь, Йенс, много просишь… – покачала головой девушка. – Разве моё лекарство тебе не помогло? А ты снова упираешься, снова пришел с судьбой спорить.
– И детишек Господь прибирает в любую ночь, – кивнула старушка. – Йольская ночь тебе чем плоха? Лучше не придумать – сам Один с мёртвым войском над землями летает, сам выбирает, над которой крышей пронестись, из какого дома душу забрать…

Слова о детях отрезвили:
– Мартин – наш единственный сын! – вскричал Йенс. – Просите что хотите, только дайте ему выздороветь! Вот, – он запоздало выложил на стол тряпицу с Йольским пирогом.

Женщины зашептались:
– Не стоило тебе приходить!
– А всё же отчаянный…
– Пирог из очага – это хорошо! Из самого сердца дома!

Младшая ведьма, не выдержав, протянула руку к пирогу, схватила, вдохнула яблочный аромат, заурчала довольно.
– Но этого мало, – прищурилась черноглазая в тусклом свете свечи и оглядела пришлого с ног до головы. – Отдай-ка мне свой плащ! Настоящая овечья шерсть, да и любовь в каждую нить вплетена…
Йенс побледнел:
– Как же я доберусь домой? Мне больше не в чем…
Женщина пожала плечами, и он запнулся, стянул с себя тяжёлую шерстяную ткань.

– Им подарки, а мне? – прошамкала старуха и задумалась. – Даю тебе то, за чем пришёл, только и ты обещай, – она выпрямилась, уставилась на него:
– Верни Смерти смерть, что ей причитается! Да и хватит с тебя!

Глаза её блеснули отсветом огня, и в тот же миг молодая полоснула ножом по своей ладони. Черноглазая зашипела и схватилась за руку с уже затянувшейся раной – ровно в том же месте, куда пришлось лезвие, а старуха улыбнулась и почесала шрам на сморщенной ладошке. А потом протянула Йенсу запечатанный глиняный горшочек размером с его кулак.
– Верена… Верена… Спасибо! – закивал Йенс, не зная, на кого смотреть: на девушку или женщину.
– Всё мы – Верена, – засмеялась старуха. – Иди, да учти – больше ты наш дом не найдёшь!

Как вышел к реке, он и сам не помнил. Как перешёл её – скользкую, заметённую – тоже. Лишь за пазухой, под нижней рубахой, поддерживал рукой драгоценную добычу. Только ступил на родной берег – и услышал…

Гул. Нарастающий, словно гром.
Стук копыт – будто грохот подков по камням, укутанным травой.
Смех, гомон и тонкий перезвон сотен бубенцов: всё ближе, всё громче, всё безумнее!

Бросился в снег.

Где стоял – там и упал ничком, только закрыл одной рукой голову, а второй прижал к сердцу заветное снадобье.

“Господи, спаси!”

Гвалт, гогот и ржание, топот сотен лошадей пронеслись над ним высоко – и очень близко, словно невидимые гонцы могли задеть его копытами своих коней. Йенс вжался в снег – и в этот миг всем телом почувствовал глухой удар, словно небо рухнуло на землю.

Дрогнула река.

Затрещал лёд, будто сама земля лопнула и закачалась. Громыхнуло, прокатилось, свистнуло в последний раз – и многоголосая орава промчалась дальше, затихая, растворяясь в чёрной небесной дали.

Йенс поднялся не сразу. Отдышался, унял скачущее сердце, встал, дрожа всем телом: и от холода, и от страха. Выпрямился, ступил на тропу к деревне, невидимую под снегом, но знакомую ему с детства. И – как только осмелился? – оглянулся на реку.

И обмер.

Меж льдинами, то всплывающими, то тонущими в спокойной воде, поплавком мелькала человеческая фигура.

Йенс и сам не понял, как прыгнул на лёд. Хоть кто спроси – не сказал бы, зачем вернулся, как оказался рядом с незнакомцем и нырнул в воду.

Холод сковал тисками, но Йенс схватил тонущего в охапку и потянул на свободу. И тут же что-то неведомое с силой дёрнуло вниз обоих… Йенс отпустил незнакомца, всплыл, схватил ртом обжигающего воздуха и тут же нырнул обратно.

И чудом нашёл человека под водой – его медленно тянуло вниз что-то тяжёлое, привязанное к руке прочным жгутом. Йенс с усилием стянул с руки привязь, рванул – и с облегчением почувствовал, как приближается поверхность.

Только на берегу он осознал, как намокла и потяжелела одежда, и запоздало подумал, что не отдай он плащ старухе – утонул бы сам… Отдышавшись, он взвалил спасённого – на удивление лёгкого – на плечи и зашагал к дому, уже не чуя ни холода, ни страха, ни удивления перед этой ночью, бесконечной ледяной ночью Йоля.

Сигберт привычно залаял, но, заметив хозяина и гостя, заскулил сипло, попятился и забился под дровницу. Берта вскочила от огня – не дремала, ждала. Заметалась взглядом от мужа к незнакомцу и обратно, и тут только Йенс понял, что за пазухой стало легко и пусто…

– Глинтвейна, – только и сумел проговорить он, опуская спасённого на широкую лавку и оседая следом.

Мартин спал: горячий, тихий. Берта суетилась над мужчинами: с одежды натекло, огонь печи делал своё дело, и скоро Йенс раскраснелся, отогревшись. Незнакомец оставался бледным и холодным – а когда он открыл глаза, они оказались невероятно голубыми – как небо зимним днём.

Гостя усадили за стол. Он принял угощение, но пить не спешил:
– Мне нечем отплатить за спасение, – заговорил он глухо. Йенс отмахнулся было, но он продолжил:
– Только одна ценность. История. Такая у меня будет плата за гостеприимство…

Веточка остролиста под потолком качнулась, как от ветра, и гость усмехнулся:
– Тогда тоже был Йоль. Над домом одного крестьянина пронеслась Дикая Охота. В пылу веселья один из всадников обогнал самого Одина – он разгневался, поразил коня и сбил его на землю вместе с седоком. А тот не просто упал – угодил в реку, что текла в тех краях. Всадник пробил лёд, провалился в холодную воду да запутался в узде своего же коня… И быть бы ему до весны во льдах, да только вытащил его добрый путник, что не боялся Дикой Охоты. Или просто не знал, что если пронеслась она над домом, то в доме кто-то умрёт? А потом и вовсе привёл мертвеца в своё жилище…

Берта побледнела, подалась вперёд, пытаясь закрыть собой Мартина.

– И был у крестьянина сын, – безжалостно продолжил гость. – И был уговор: вернуть Смерти смерть. Выменял крестьянин своё слово на снадобье, а снадобье потерял в ледяной реке…

Йенс окаменел, глядя на спасённого исподлобья.

– И решил крестьянин, что не отдаст сына. На исходе ночи, в последнюю минуту перед рассветом, вышел с гостем за порог. И в шаге от него, на земле, увидел свой же холодный труп – ещё из лесу не дошёл до дома, замёрз… Да только смилостивились над ним силы Йоля, дали душе попрощаться с женой и сыном.

Берта зарыдала, кинулась к мужу. Йенс обнял её, погладил по трясущейся спине:
– Смерти смерть вернуть… Сам согласился. Всё правильно. Главное – береги Мартина.

Он коснулся сына в последний раз и кивнул гостю. С тяжёлым сердцем шагнул к двери, зажмурился, распахнул её…

В шаге от порога, в пушистом снежном облаке, стоял живой конь.
– А вот и твой долг! – воскликнул гость, вскакивая в седло.

Йенс замер, не понимая. Всадник усмехнулся:
– У Смерти строгий счёт! Другая это история, крестьянин, моя – не твоя, скажи спасибо хитрой ведьме. Придумала она тебе уговор, забрала дары, в которых любовь теплится… В твоей истории всё иначе было. Разгневался Один, сбил всадника в реку, а коня его вовсе поверг молнией… И как вернуться им после Йоля в мир мёртвых? Остались бы оба на земле живых, недосчиталась бы Смерть того, что ей причитается. А ты вовремя на реке оказался, вызволил всадника, а коня его снадобьем напоил – растворил хитрый настой в реке. Теперь век с тобой не увидимся. Прощай, крестьянин!

Улыбнувшись, он пришпорил коня и с места взвился в небо – только колокольчики зазвенели в холодном воздухе. Йенс стоял, не в силах пошевелиться, и глядел им вслед.

…детский крик, отчаянный и резкий, раздался в доме, и что-то оборвалось внутри Йенса, лопнуло струной. Он рванул в комнату, чувствуя, как с каждым шагом холодеет и обмирает внутри…

Берта прижимала младенца к себе, а он вырывался из пелёнок, сжимая кулачки жадно и требовательно.
– Он не горячий, – пробормотала Берта, не понимая. – Просто проголодался. Он давно не ел, пока был жар, а теперь… Meine Liebe, наш сын здоров!

Йенс молча опустился на лавку и смотрел, как воркует над Мартином счастливая жена. Веточка остролиста сорвалась из-под потолка и опустилась рядом.

Первый луч солнца, живой и тёплый, прорезался на востоке.

Автор: Анастасия Кокоева
Оригинальная публикация ВК

Я наконец понял, как мне разбогатеть. Всё оказалось так просто. Лежало на самом виду всё это время. Сейчас всё расскажу. Здесь ведь нет никого, кроме нас с тобой, верно? А какие между нами могут быть секреты?

Пентаграмма. Хотя нет, давай по порядку. Культура людей зиждется на языке. На именах. А цивилизация ‒ на экономике. На долгах и монетах. Очевидно же, что эти две вещи связаны. Чтобы получить золото, надо рассечь реальность. А в языке не зря есть выражение “золотое сечение”. Казалось бы, это просто какая-то там математическая ерунда. Формулы, отношения. Но нет, у золотого сечения есть зримое воплощение. Угадаешь, что это?

Итак, пентаграмма. Пятиконечная звезда. Если её построить правильно, соблюдая углы и расстояния, её линии пересекают друг друга в точках золотого сечения. И повторяют это много раз. Ну а для чего у нас испокон веков используют пентаграмму? Нет, не для обозначения коммунизма. Хотя тут наверняка есть какая-то связь. Эта фигура нужна, чтобы вызывать Дьявола. И не зря же он тоже частенько одаривает именно богатством.

В общем, я забрался в старый заброшенный дом на окраине. Обошёл несколько, пока не нашёл подходящий: чтобы и к дороге не близко, и доски не сгнили. А главное, чтобы поверхность была ровная. Мне же главное ‒ всё правильно начертить. А ещё чтобы сухо было, и без окон. Ещё не хватало случайное внимание привлечь.

В общем, на то, чтобы всё сделать как надо, убил уйму времени. Сначала думал ещё там всякую оккультную ерунду соблюсти. Время там по планетам выбрать, дополнительные значки пририсовать. Но решил, что нынче времена другие, значит, и символы надо современные. Так что день выбрал по гороскопу в газете, когда там написали, что сегодня произойдёт важное событие. А вместо всего остального решил просто телефон использовать с открытой криптобиржей.

Нарисовал, в общем, звезду в круге, да один уголок не закрыл. Положил телефон в центр, и только после этого дорисовал фигуру. Всё, теперь пересекать линию нельзя, чтобы всё, что внутри, оставалось внутри. Ну и прочитал фразу призыва, да своё желание, которые заранее гугл-транслейтом перевёл. Четыре раза повторил. На латыне, на иврите, по-русски и по-фински ещё. Потому что финский вообще как заклинания какие-то звучит.

И именно в момент, когда я всё это читал, какой-то придурок додумался мне позвонить. Номер незнакомый, да ещё и код в начале неизвестно откуда. Иностранный какой-то. И звонит, и звонит. Я знай своё долдоню. Но как дочитал, то тут и звонок прекратился. Настырный там чувак попался, но до момента, когда я телефон взял, буквально секунду не дотерпел.

Я уже перезвонить хотел, а тут мне эсэмэска приходит. Мол, Имярек Батьковичь, имеем к вам предложение о найме. Явитесь на собеседование к нынешнему полудню по такому-то адресу. Наконец-то, думаю. Столько я везде резюме разослал, что ими уже вместо обоев квартиру свою мог бы оклеить. А что, недурна идея: через несколько поколений жильцы моей квартирки будут делать ремонт, обдерут стены ‒ а там я под нескольким слоями. Весь такой хороший да пригожий, как в резюме положено. И мне память, и потомкам пример.

Ну да ладно. Я, короче, руки в ноги и бежать по адресу. Время как раз впритык было. Пентаграмму не стал стирать. Не то чтобы я каких-то спецэффектов ждал. Понятно, что дьявол должен был не тушкой прийти, а как принцип. Новое направление в жизни, так сказать. Вот чтобы ему было к чему крепиться, я пентаграмму и оставил.

Приезжаю я, значит, куда сказано. А там здоровенная такая домина. Вся из света и золота. Вроде, гостиница какая-то особо крутая. Ну, по виду судя, так-то я о ней раньше не слышал. Швейцар передо мной дверь открывает, девушка на ресепшене улыбается. Прям всё по-взрослому. Я аж как-то приосанился от всего этого благолепия. Девушке, значит, в нос телефоном тыкаю, мол, ждут меня. А она такая, позвольте вас проводить, и каблучками такая цок-цок-цок, словно горная козочка по камням.

Привела меня в ресторан, указала на столик. Там мужик какой-то сидит. Внешности неопределённо-южной, но упакован по самое не балуйся. Эдакий арабский принц в европейском прикиде. И такой на меня глаза поднимает и молчит. Мол, чего припёрся?

Я, понятно, начинаю ему задвигать про эсэмэску, про работу, про свою стрессоустойчивость и коммуникабельность, но прямо чую, что первые пять секунд, в которые формируется представление о собеседнике, насмарку пошли. В общем, прикрыл варежку и тоже на него пялюсь.

Вот тогда он кивает, и на соседний стул мне указывает: присаживайся, мол. А потом говорит такой, с акцентом, мол, ты, конечно, вша бесполезная. Я, в смысле. И обычно он с такими, как я, даже воздухом одним дышать брезгует. Но, мол, его на ностальгию пробило от того, как по-старомодному я к нему обратился.

Я поначалу не понял ничего. А потом вдруг как понял. Чёрта же во все времена чужаком изображали. Да не простым, а тем, который ещё и враг. А тут, считай, нефтяной магнат. Квинтэссенция того, что люди нынче не любят. Ад же ‒ он под землёй. Там же, где и нефть. И горит как она.

Ну, я тогда грудь колесом выпятил, я ж, получается, и правда его призвал. Ну и давай выкладывать свои влажные экономические мечты. Он послушал, вздохнул, и так блюдо к себе пододвинул с какими-то белыми кусочками, мол, интерес ко мне потерял. Но говорит, что если типа хочешь денег, покупай акции с облигациями да диверсифицируй. Тогда со сложным процентом ты за тридцать лет поднимешься как хочешь. И рукой так делает, типа, всё, свободен.

Но я не пальцам делан. Понимаю, что раз он призвался, то теперь мы уже на равных. Так что разваливаюсь на стуле, зубом цыкаю, мол, нет, дядя, так дело не пойдёт. Тридцать лет ‒ это на разводилово похоже. Мне богатство сейчас нужно. И, кстати, насчёт тридцати лет: а сам-то ты за это время не откинешься? Выглядишь-то ты как человек. На самом деле-то ты кто? Реально демон?

Он поморщился, но понял, что я понял. Так что стал отвечать. Я, говорит, лицо демона. Как лицо фирмы. Потому что это одно и то же, считай. Демоны ж, они бывшие ангелы. А ангел не имеет физиологических потребностей, но при этом живой. Прямо как юридическое лицо. Да и почему как? Они так в нынешнем мире и живут. Так что мой концерн ‒ это и есть чертяка, которого ты вызвал. А я ‒ его речевой аппарат.


А насчёт второго ‒ тут всё не так просто. чтобы богатым стать, надо им быть. Тут не в деньгах дело. Тут вся суть в том, что бедные богатым по факту должны, и этот долг такую границу возводит, которую так просто не преодолеешь. Потому для элиточки самый лютый кошмар – когда они что-то у плебея покупают или что-то ему продают. Потому как великий уравнитель ‒ это не ствол, а договор купли-продажи. А уравниваться элиточка не хочет.

Но, говорит, ты, парень, своё заслужил. Иначе бы не сидел сейчас здесь. Так что есть один способ. Не зря ж я тебя собеседоваться вызвал. Найму на работу. Но не нефть толкать, а товар более эксклюзивный.

Я сразу смекнул, и спрашиваю, мол, что, душами барыжить надо будет? Он опять морщится, но разговор продолжает. Говорит, если б ты в душу верил, так не стал бы с адом связываться. Не так, говорит, всё устроено.

Душа в человеке, мол, это частичка бога. То самое “по образу и подобию”. Но оно не про внешность, а про то, что человек может мир менять. И продажа души состоит в том, чтобы менять мир так, как покупатель захочет. А потом жить в том аду, который из этого получится. Но ты, говорит, не очкуй. Можно и в аду устроиться, особенно если при бабле быть.

Ну и начал дальше какую-то схему задвигать с секьюризацией долгов и ипотеками. Я ещё вдуплить не успел, а тут к нашему столу официанточка подваливает. Я на неё глянул и обомлел. Такой красоты ни в жисть не видел. Не знаю, сколько на неё пялился, но смотрю, она у меня перед лицом ладошкой машет, мол, приходи в себя, болезный.

Смотрю на мужика, он откинулся назад, руки на груди скрутил, и лицо в такую дулю свернул, словно чего-то потухлей своего нутра отпробовал. А тут девица опять включается. Говорит, мол, не слушай его. Он змий и тебя с пути истинного сбивает. А я, говорит, от конкурирующей организации послана. Про свободу воли напомнить. Это, говорит, вам, смертным, ‒ дар поважнее всяких там изменений мира. Так что, говорит, не профукай.

Ну и тут я включаю гуру пикапа, и ей задвигаю, мол, а правда ли, что самая мощная спасительная штука ‒ это любовь? Я, мол, видишь ли, погряз, так что прямо спасать надо. Не готова ли ты, создание небесное, ради души моей полюбить меня?

Она так серьёзно на меня смотрит. А потом вдруг раз ‒ и улыбнулась. И прямо так мне от той улыбки хорошо стало. Встал я из-за стола, араб мне что-то говорить пытался, но я его не слышал уже. Она меня за руку взяла, и я за ней хоть на край света готов был идти.

На край света не пришлось. Хотя в некотором смысле на краю я побывал. Раньше я всегда старался быть на лаве. А тут с ней вообще это не важным казалось. Мы там каких-то собак спасали, в ночлежках задарма работали, пропавших людей искали. Тяжко было. Прямо тяжко. Но я не жаловался. Потому что она рядом была.

А потом как-то вдруг сломалось во мне что-то. И сказал я ей, мол, не могу так больше. Или уже на небо забирай меня, потому что живу с тобой как святой, или давай уже нормально что-то устраивать. Потому что ты, может, и ангел, а мне иногда и шавуху навернуть надо, и пивка попить.

Она грустно так улыбнулась и говорит, мол, не могу я тебя на небо взять. Не святой ты, а уже почти что чертяка аццкая. Всё тебя спасти пытаюсь, вытащить, но ты в своей же ловушке сидишь и даже не видишь этого. Я, говорит, иллюзии твои развеять могу, но боюсь, очень тебе от того больно будет.

Я тут взбеленился, мол, что за бред ты несёшь? Я ж с тобой и в огонь, и в воду не за медный грош, а всё одно ‒ для тебя ‒ чертяка? Давай, мол, сбивай свои иллюзии. Больнее не будет уже. Она грустно так вздохнула, взяла моё лицо ладошками да в лоб поцеловала.

И тут же я очутился в той своей пентаграмме, которую чертил в развалюхе. И память вернулась. Оказалось, если ты к аду обратился, то уже что-то чертовское в тебе есть. А я не просто обратился, так ещё и преуспел. В общем, не выпускала меня пентаграмма после того, как я за телефоном потянулся. А то, что случилось, это в фантазиях произошло. Права была ангелок, я сидел в ловушке иллюзий. Все те дни я тут просидел, что со своим ангелочком в фантазиях бегал.

И, видать, рай мне её прямо в голову послал, чтобы человечность вернуть, да демонючность вытравить. Не знаю, что там пошло не так. Может, дело в том, что я не спасать кого-то хотел, а за юбкой её волочился, да от того мужика в ресторане бежал. Теперь уже и не знаю, почему. Если он правду сказал, то весь мир на адский лад устроен. И лучше этому делу приспособиться. Ты вот как считаешь?

Ты отвечать не торопись. Давай до конца спич расскажу. С телефоном повезло мне. Он не разрядился до сих пор. Так что я сейчас вот это всё набираю, и постараюсь разместить, где попопулярнее. Если ты это читаешь, значит, всё получилось. Ну и у меня к тебе предложение. Приди ко мне и выпусти из пентаграммы. А я уж в долгу не останусь. Не зря я демоном стал, и не просто так всё вот это про ад и экономику вывалил. Уж поверь, устроить тебе райскую жисть я теперь сумею.

Автор: Игорь Лосев
Оригинальная публикация ВК

Мама склонилась над столом, на котором расстелена пелёнка.
— На самом деле, — говорит мама, — фейри — это мелкие вредители, которые при этом несут большую угрозу.
Я спрыгиваю со стула и подхожу к ней, тоже нависаю над столом. От маминых рук в перчатках пахнет спиртом и ещё какой-то гадостью, в пальцах блестит скальпель. Во вскрытом трупе фейри я пытаюсь разглядеть ту самую угрозу. Вижу только обломанные крылья и фиолетовые внутренности, разложенные на пелёнке. Крошечное, больше похожее на пыльный комок сердце лежит близко к краю. Я тянусь к нему. Мама больно ударяет меня по запястью, и я поджимаю губы. Серебряный браслет на моей руке тихо звенит. На маминых руках такие же, но больше и шире.
— Я тоже хочу когда-нибудь поймать такую, — говорю я. На маму я совсем не обижаюсь.
— Рановато в семь лет, Дот.
Мама всегда списывает всё на возраст, но я-то знаю, что в нашем лесу просто уже давно нет фейри. За этой мама специально ездила на другой конец страны.
Мама говорит, она хочет изучить их, чтобы больше ни у кого не пропадали дети.
А я думаю, она просто ненавидит фейри. Почему? Я не знаю, но, понятное дело, тоже их ненавижу, потому что люблю свою маму и когда-нибудь, когда она напишет книгу о своих исследованиях, буду ездить с ней на научные конференции. Мама всегда говорила, что ей нужен будет маленький помощник. Но не такой маленький, какая я сейчас, а ровно настолько маленький, какой я буду лет, скажем, в двенадцать.
— Когда у нас ужин?
Мама не отвечает. Я знаю: она, скорее всего, сейчас думает о том, как будет зашивать фейри обратно и заспиртовывать в банке. Она не слушает меня. Я вздыхаю.
— Я могу пойти в сад?
Мама молчит. Обычно она не разрешает делать это ближе к вечеру, но сейчас, слишком увлечённая рассматриванием всех пяти глаз фейри, не обращает на меня внимания. Но мне нужен чёткий ответ, иначе потом она, как часто бывает, начнёт на меня орать из-за того, что я гуляла без разрешения. Хотя в последнее время я так почти не делаю. Эти недели солнце слишком яркое, а мои глаза почему-то от него ужасно болят.
— Или я могла бы заглянуть к Мэри?..
— Нет.
Мама наконец поворачивается ко мне, сдёргивая с носа свои красивые очки в серебряной оправе.
— Иди поиграй в саду.
Я широко улыбаюсь и выбегаю за дверь. Я знала, что это сработает. Мама бы не позволила мне одной идти через лес в деревню к моей подружке Мэри, потому что боится за меня после того, как в детстве я однажды заблудилась в лесу. Расстраивать меня мама не хочет, поэтому отпускает в сад.
Я прыгаю по ступенькам лестницы, ведущей вниз, и напеваю:
— Тили-тили-бом… Кто пробрался в мой дом? Тили-тили-бом.

***

Я сбегаю со ступеней крыльца. Чуть не падаю, но продолжаю бежать вперёд, пока не валюсь в траву рядом с большим камнем, в кровь обдирая руки.
Камень слегка пошатывается, хотя я была уверена, что в мире нет такой силы, которая бы могла его сдвинуть. Он чёрный, холодный и вкопан лично мамой в землю. Вокруг нашего дома четыре таких камня — по одному на каждую сторону света.
Мама говорит, что они необходимы, потому что все знают, что фейри боятся чётных чисел. Поэтому у них всегда по пять глаз и пять крыльев, ведь, будь их, например, четыре, фейри точно сошли бы с ума. Я так думаю.
Иногда мне кажется, что мама слишком мудрит со своими правилами, которые должны победить фейри. Она заставляет меня носить два серебряных браслета и по две железные монеты в каждом кармане. Она проверяет их каждый вечер, ведь, если я потеряю хоть одну, нечётное число привлечёт фейри.
Так говорит мама, а я, конечно же, знаю, что она всегда права.
Открою секрет — однажды одна из монет всё же выпала из моего кармана, но я быстро нашла её между корней деревьев. Ради этого пришлось сделать целых четыре шага на территорию леса. Вообще-то хватило бы и трёх, но я решила, что пусть на всякий случай их будет чётное число. Маме я об этом, конечно же, не рассказала, иначе она бы снова на меня наорала. Ей же не объяснить, что самое страшное, что со мной случилось, — это укусы комаров. Хоть их и не видно, но всё тело теперь чешется.
Я как раз до крови расчёсываю запястье, отодвинув браслет, когда замечаю что-то синее, мелькнувшее между ветвей.
Мне приходится обернуться в сторону дома, чтобы убедиться, что мама не наблюдает за мной через окно своего кабинета. Окно пустует, и я бросаюсь в лес. Если я поймаю фейри, которых, по словам мамы, тут быть не должно, она точно будет гордиться.
Пробежать приходится чуть дальше, чем в прошлый раз. Справа и слева я вижу ещё по два чёрных камня. Быстро прохожу между ними, не выпуская фейри из виду.
Прежде чем я успеваю подумать о том, как её ловить, она, отцепившись от ветки, испуганно вскрикивает и машет ручками. А в следующую секунду влетает мне в лоб.
Я падаю на сухую землю, подо мной шуршат листья, а в руки впиваются еловые иголки. Монеты звенят в моих карманах.
Я слышу, как фейри, тоже упавшая рядом, громко пищит. Резко поворачиваю голову, тянусь к ней, чтобы схватить.
Раньше, чем я успеваю это сделать, из-под кучи листьев высовывается огромная мохнатая рука, сжимает фейри в кулак и вместе с ней уходит под землю.
Когда я в панике и слезах бегу к дому, я уже не думаю о фейри.
Только бубню себе под нос, чтобы успокоиться:
— Тили-тили-бом... Кто таится за углом? Тили-тили-бом.

***
Когда мама спрашивает, что случилось, я говорю, что неудачно спрыгнула с крыльца и стукнулась о камень. Мама смотрит на синяк на моём лбу и верит.
А потом она, конечно же, орёт, когда я отдаю ей перепачканную в земле одежду, чтобы она её постирала, ведь мама находит в моих карманах всего три железные монеты. Видимо, одна выпала при падении.
Она орёт. Я злюсь. Злюсь, что не могу ей рассказать, как именно потеряла монету. Однако я считаю, что орёт она несправедливо. Если бы она знала, что со мной было, она бы очень испугалась. А потом пришла бы просить у меня прощения. Но к тому времени я бы уже стала учёным покруче, чем она. У меня в банках сидело бы множество фейри, пойманных в нашем лесу, и мама бы просила подарить ей хоть одну, но я бы отказалась. Всё потому, что она слишком много орала на меня.
Когда я ночью лежу в кровати и смотрю в потолок, руки снова начинают чесаться. Я вожу ногтями вверх-вниз вдоль предплечий, кровь из царапины пачкает простыню, а я всё злюсь и злюсь. В основном на маму, на дурацкую фейри, из-за которой у меня теперь болит лоб, ну и немного на серебряные браслеты, которые в тишине слишком громко звякают и не дают мне нормально почесаться.
Меня отрывает стук в окно. Я распахиваю его, выглядываю на улицу, и тогда мелкий камень прилетает мне в лоб. Прямо по синяку!
Это злит меня ещё больше. В последнее время, когда я злюсь, я не могу себя контролировать. Я тихо рычу и хватаю со стола книгу — это первое, что подвернулось мне под руку. Выпрыгиваю прямо в окошко, падая в клумбу с цветами, не думая о том, что это второй этаж. Странно, но мне вообще не больно.
Мама бы не одобрила, но сейчас мне слишком обидно. Если фейри или эта огромная рука решили, что можно кидаться в меня камнями, я их разочарую. Несмотря на мой яростный настрой, ночная роса довольно холодная. Этот холод пробирает меня до костей, и, чтобы не струсить и не повернуть назад, я крепче сжимаю книгу, шепча:
— Тили-тили-бом... Кто скребётся за окном? Тили-тили-бом.

***
Я начинаю бояться, когда уже дохожу до леса. Я вошла туда днём, но ночью этого делать не хочу.
Я выставляю книгу вперёд, потому что больше оружия у меня нет, и теперь уже радуюсь тому, как в ночной тишине звенят мои браслеты. Это успокаивает. Я оборачиваюсь на дом и вижу свет в мамином кабинете. Если что-то случится, я закричу. И тогда мама спасёт меня, ведь это — её работа. Не как учёного, а как мамы.
В следующую секунду мне кажется, что волосы на голове встают дыбом, я напрягаюсь и падаю на землю. Точно не знаю зачем, просто чувствую, что так надо.
В лесу горит огонёк.
Когда мама орёт на меня, она говорит, что я дура, готовая купиться на всё. Возможно, в чём-то она права, потому что, примерно зная, где в лесу стоят камни, я бегу к ним.
Свечение держу в поле зрения.
Цепляюсь ногтями за чёрную поверхность одного из камней, и, на удивление, мне удаётся вскарабкаться на него. Забавно, у меня ведь не когти, как у всяких кошек… Теперь я сижу сверху, прижимаю книгу к груди и заворожённо гляжу на то, как светится фейри, сидящая в деревянной клетке, подвешенной к дереву.
В её тусклом свете я вижу ещё один камень рядом. Такой же большой и чёрный. Наверное, в темноте скрываются ещё несколько.
Я зябко ёжусь, размышляя о том, как фейри попала в клетку и, что важнее, как её достать. Наверное, сложно было оттуда попасть в мой лоб. Так ей и надо, пусть теперь в этой клетке и сидит.
Когда по моему камню стучат, я вздрагиваю, вскрикиваю и падаю с него. Меня ловят вонючие, но большие и сильные руки. Справедливости ради, они всё же пахнут лучше, чем мамины, когда она вскрывает фейри.
Фейри, запертая в клетке, начинает биться о стенки, раскачивая её и визгливо пародируя мой голос.
— Тили-тили-бом! — кричит она, хотя, по теории моей мамы, они могут только повторять, а не строить предложения самостоятельно. — Троллями окружён твой дом! Тили-тили-бом!

***
Троллей трое. Они снимают с ветки фейри и ставят клетку на землю, а затем мы садимся вокруг неё и разговариваем. Оказывается, что у них не было имён, но теперь, услышав мою песенку, они называют себя Тили, Тили и Бом. Проблема в том, что два из трёх слов одинаковые, поэтому тролли вечно спорят о том, кому какое имя принадлежит.
Как запомнила я: Бом — самый высокий, у него борода, длинный нос, опускающийся до земли, и пустые глаза. Он носит шляпу. Тили и Тили взяли себе одинаковые имена, но на самом деле они совершенно не похожи. У одной волчья голова и короткое розовое платьице, а у другого большие уши, да и в целом он весь мохнатый и зелёный.
Мама всегда говорила, что надо остерегаться фейри, но Тили, Тили и Бом ведь и не фейри вовсе, а значит, всё в порядке.
Я смеюсь, видя, как Тили прижимает клетку с фейри к своему розовому платьицу, но перестаю смеяться, когда Бом говорит, что солнечный свет троллям вредит. Они питаются светом, но только не солнечным. Поэтому они и тянутся к нашему с мамой дому, а фейри тоже ненавидят. Съели всех, что жили в этом лесу, а эта — последняя.
Тили говорит, что тролли намного дружелюбнее фейри. Например, они всего раз за историю своровали у женщины ребёнка и подменили его своим. А фейри так делают постоянно, и это ужасно!
Тогда я спрашиваю, чем ребёнок тролля отличается от человеческого, а Бом говорит, что до семи или восьми лет — ничем. Потом появляется какая-то разница, но в тот промежуток времени, когда происходит окончательное превращение троллиного ребёнка в тролля, он уже обладает большой силой, но ещё не так боится солнца. Мне становится скучно. Я больше не слушаю.
Пару минут мне грустно, но потом я снова улыбаюсь: ведь, значит, мы с Тили, Тили и Бомом можем быть друзьями, раз они уничтожают фейри. Возможно, я даже познакомлю с ними маму, когда она уберёт из леса один из своих глупых камней.
Как сказал мне Тили, они хоть и тролли, но чётные числа тоже ненавидят, а мама расставила камни в лесу так, что теперь они заперты в квадрате из двенадцати чёрных камней. От этого мне снова грустно, но потом Бом начинает петь.
И вот я уже снова улыбаюсь, а мы все вчетвером (не считая фейри, разумеется) поём:
— Тили-тили-бом! Тролль устроит в лесу погром! Тили-тили-бом!

***
Утром я стою напротив зеркала, расчёсывая всё тело. Заходит мама, ахает и за руку тащит меня в свой кабинет. Я даже не успеваю рассказать ей, что под кроватью у меня лежит убитая ночью фейри. Бом вытащил её из клетки, а я оглушила камнем. Он предлагал мне её съесть, но я решила, что лучше отдам её маме.
Мама орёт, но я всё равно смеюсь. У меня хорошее настроение и щекочет где-то в районе копчика.
Когда мама укладывает меня на развёрнутую на столе пелёнку, мне уже не очень смешно.
— Всё же подменили, — испуганно шепчет она. Я снова начинаю злиться. Это нечестно, что мама не обращает внимания на моё хорошее настроение.
Скоро мне надоедает просто лежать, поэтому я сажусь на столе. Что-то мешает, я ёрзаю, хмурюсь и трогаю себя пониже спины. Немного спускаю шорты и натыкаюсь пальцами на что-то отдалённо напоминающее хвост. Смеюсь, потому что это почти как у моих друзей-троллей. Сообщаю об этом маме, но её, кажется, эта новость не радует. Она снова орёт на меня. Не так, как обычно. На этот раз она замахивается скальпелем, а мне приходится уворачиваться.
Я выскакиваю из её кабинета и кубарем скатываюсь по лестнице. В ушах у меня стоит:
— Тили-тили-бом. Тролль заполз в твой дом. Тили-тили-бом.

***
Убегая от мамы, я сразу мчусь в лес. Солнце обжигает мне кожу и светит в глаза, но я всё равно бегу. Ужасно, что рядом нет моих друзей-троллей, которые могли бы меня спасти, ведь мама совершенно сошла с ума. А ещё в какой-то момент мне становится тяжелее бежать. Примерно тогда, когда я попадаю в квадрат из камней.
Я влетаю в один из них, и он заваливается набок и катится вниз с холма, к ручью, а затем дальше, в направлении деревни. Я прыгаю за ним. Не потому, что хочу его поймать, а потому, что мамы я сейчас боюсь намного больше, чем синяков и царапин.
Я падаю, а вместе со мной падают маленькие камушки.
«Тили-тили-бом», — отбивают они в моей голове.

***
Я сижу на чёрном камне, который свалился в овраг и встал посреди ручья. Я теперь вся мокрая, но меня греет мелкая шёрстка, проросшая на руках, и хвост, который обвивается вокруг моих ног.
Когда мы с Мэри играли около этого ручья, я всегда видела наш с мамой дом. Сейчас вечер, и я должна видеть огни в окнах, но их нет.
Бом сказал, после нашей ссоры мама очень устала и ей надо отдохнуть, поэтому она рано легла спать. Да, кстати, Тили, Тили и Бом теперь меня оберегают. Но это только до тех пор, пока мы не помиримся с мамой!
Как хорошо, что я смогла спихнуть камень вниз и разомкнула круг. Теперь мы с моими друзьями-троллями можем пойти и погулять в деревне!
Я спрыгиваю с камня и беру Бома за руку. Мы договорились, что они в деревне возьмут немного света, чтобы не оставаться голодными. Я не против, и, уверена, моя подружка Мэри тоже против не будет.
Уже через полчаса я иду по главной улице деревни и пою, виляя своим новым хвостиком. Тролли идут за мной. Мы проходим мимо домов, в которых обычно горит свет и слышны разговоры, и я удивляюсь их нынешней тишине и темноте. Но я продолжаю идти и петь. А когда я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на своих новых друзей, я вижу, как они радостно приплясывают и поют:
— Тили-тили-бом! Перевернём деревню вверх дном! Тили-тили-бом!
Я вижу у Бома на руках мамины серебряные браслеты. Интересно, откуда они у него? Маме они шли больше, но я не против. Мне ничего не жалко для друзей! То же касается и маминых очков на носу у Тили.
Я смотрю на собственные запястья — мои браслеты всё ещё на мне. Это хорошо. Хоть мамы сейчас и нет рядом, но от фейри я защищена.
Я оглядываю потемневшую и молчаливую деревню.
— Тили-тили-бом… — бормочу я во внезапно оглушающей тишине.

Автор: Тина Берр
Оригинальная публикация ВК