Следующие фото - перцы различных сортов: сладкий, халапеньо, блендед лемон, хабанеро красныц и шоколадный, руж нуар. Часть растут на гидропонике, часть в грунте. Появляются мелкие светлые пятна, на некоторых кустах эти пчтна коричневеют и сохнут.

Изначально были без аэрации, но начали гнить корни из-за высокого уровня жидкости. Промывал слабым раствором марганцовки, потом замачивал в растворе фитоспорина и ставил в свежий раствор. Чуть позже добавил аэрацию.

Пару кустов с коричневыми пятнами опрыскал ХОМом, когда замачивал в фитоспорине, но пока не прнятно, помогло или нет, так как не сильно вырос ещё.

Собственно, нужен совет опытных домашних огородников: чем болеют растения и чем обрабатывать? Есть ли какие-то средства, что можно влить в гидропонный раствор?

***

— Луна светит, мертвец едет, тебе страшно?

— Я с тобой ничего не боюсь.

Мы сидели в машине перед зданием ритуального агентства, и нервно хихикали, вспомнив старую пугалку, как хихикают маленькие дети при игре в прятки. Двоюродный брат, которого я не видел много лет, и я, приехавший издалека, чтобы решить вопросы с погребением чужого, по сути, человека.

Вдалеке забрезжил рассвет, и, наверное, раньше Яшка думал, что никогда больше не увидит света восходящего солнца после пережитой ночи. Нам было сказано явиться для опознания, мол, убедиться, что в гробу лежала именно наша бабушка и именно ее поглотят языки пламени в печи крематория. И мы предпочли дожидаться назначенного часа перед кованными воротами, нежели выехать попозже и прибыть ровно к моменту открытия агентства.

Яшке, названному в честь прадеда, едва-едва исполнилось девятнадцать, он пытался отшучиваться, правда, временами сквозь маску веселья проступал ужас перед происходившим. Я не видел Яшку с тех самых пор, как приезжал провожать в последний путь его отца, моего крестного. Брат из пухлощекого мальчугана превратился в долговязого парня с чахоточной тоской в глазах, обрамленных синяками от вечного недосыпа. На похоронах крестного я еще носил длинные темные волосы, а теперь щеголял с седым ежиком под девять миллиметров. Яшка честно признался, мол, увидь я тебя в толпе незнакомцев, ты бы остался для меня одним из них. Я признался в том же самом. Однако мы сплотились и старались держаться вместе, пусть и сплотило нас не горе, а нечто другое.

Весть о кончине родственницы мне сообщила соседка бабушки, позвонившая в разгар новогодних праздников, передала трубку тете, которую тоже выдернули из—за повторно накрытого праздничного стола по случаю кончины не самого близкого и приятного для нее человека, и тетя, сквозь всхлипы, попросила срочно одолеть тысячу километров и помочь. Отказать не получилось, зная ситуацию и ее последствия. Я далеко забрался и не желал приезжать раньше ни под каким предлогом, но не мог позволить беде унести еще парочку жизней понапрасну.

А она бы унесла.

***

Первым, что я ощутил на пороге квартиры, был тошнотворный запах фекалий и разлагающихся тел. Грешным делом подумал: опоздал. Но нет, на трель дверного звонка меня выбежала встречать плачущая тетя, затем появился взъерошенный Яшка. Он семенил следом за матерью, устало потирая зареванные глаза.

Запах шел из комнаты деда, и от прабабушки. Старуха, кутаясь в ночную сорочку, перемазанную кровью, тоже выглянула посмотреть на гостя, застыла у трюмо, почесывая седую голову с остатками белых волос. Там, где волосы отпали, красовались гнойные корки. Левой груди не было у нее, давно еще удалили из-за рака молочной железы, и под просвечивающей сорочкой из стороны в сторону моталась лишь правая, похожая на полупустой холщовый мешок.

— Ты кто такой? — глухо протянула старуха, уставившись на меня выцветшими глазами.

Я помнил ее совершенно другой. Крепкой, сильной, способной перепахать в одиночку целое поле. Волосы она собирала в пучок на затылке и ни в коем случае не хотела отрезать их. Страстно любившей дачу, на которой угробились не одни каникулы молодого поколения. Лупившей меня кабелем от телевизора  за любую оплошность. Конечно, я тоже был не подарком и на каждый удар отвечал обещанием обрить ее под ноль ночью, за что получал еще сильнее. Бывали моменты примирения, когда прабабушка рассказывала про своих многочисленных братьев и сестер, про тяжелый труд крановщицы, про трудную жизнь в родной деревне. Про то, как прадед в их первую брачную ночь изнасиловал ее, как пытался придушить молодую жену ее собственной косой в постели. Про то, как сама прабабушка положила на лицо первенца подушку, измучившись от постоянного плача, визгов и нечеловеческого хохота. Про то, что у первенца шла красная пена изо рта и как этот новорожденный ребенок заговорил страшным голосом, поклявшись прийти через кого-то другого и пожрать всю семью, чтобы добраться до того единственного потомка, в котором сможет обрести плоть.

Я невольно поморщился, отогнал воспоминания, назвал свое имя. Она сначала обрадовалась, а затем наморщила лоб, будто пытаясь что-то вспомнить. Повисла гнетущая тишина, прерываемая лишь тихим плачем тети и бормотанием деда из спальни. Дед ходить не мог, ноги уже пару лет отказывали ему в этом удовольствии.

— ПОШЕЛ ПРОЧЬ! — взревела старуха, закончив с раздумьями.

Тетя заплакала пуще прежнего, когда прабабка заметила ее и принялась поносить на чем свет стоял. Яшка тяжело вздохнул, увел свою мать в комнату, где запах испражнений был не таким едким, пригласил туда пройти и меня. Я торопливо разулся, стянул куртку, бросил ее на продавленный диван, примостился на стуле. Яшка опустился в кресло, тетя всхлипнула еще разок, достала пачку сигарет и скрылась на лоджии, бросив короткое:

— Сейчас вернусь.

Я выжидающе посмотрел на Яшку. Тот, нервно дергая ногой, выдавил из себя грустную улыбку.

— И чего у вас тут? — поинтересовался я, осматриваясь по сторонам.

Вокруг почти ничего не изменилось со времени моего прошлого визита. Вдоль стены напротив дивана — нагромождение лакированных шкафов с древними книгами, за стеклянными дверцами, заляпанными отпечатками пальцев и ладоней, сидел фарфоровый мальчик с дудочкой. Он делил полки с хрустальными бокалами, которыми никогда не пользовались и оставляли для приема гостей. С салатницами в виде лодочек, набором рюмок, окруживших графин для водки. Чахли на подоконнике комнатные растения. Чахли не от отсутствия воды и ухода, к сожалению. В углу, у двери на лоджию, ютилась швейная машинка, накрытая кружевной салфеткой. Здесь я провел почти каждое свое лето, рисуя за столом простыми карандашами, восковыми мелками, акварельными красками. Рисовалось не от большого таланта, это просто приносило удовольствие и отвлекало от неприятного брюзжания над ухом. Ведь возвращаясь к реальности, я слушал, что персонажи на рисунках похожи на чертей, и стоит ночи опуститься на землю, как они оживут и выпотрошат меня живьем или вывернут наизнанку. Альбомы мои безжалостно рвались на части, заканчивали существование на помойке. Меня кляли на чем свет стоял, называли выродком, а затем робели перед лицом матери, которая побелев от злости, кричала о последствиях. Каких именно — на тот момент мне было неведомо. Зато теперь они явили себя во всей красе.

Неприглядные перемены проявились комьями пыли, сетью паутины на хрустальной люстре, кучей одежды на ковре, разбросанными документами, выпотрошенными фотоальбомами. Какие-то фотографии оказались безжалостно порваны, какие-то окроплены кровью. Видел на обрывках лица родителей, видел, что на снимках отцу прожгли глаза, видел, что красным фломастером перечеркнули лицо мамы. И подними я ковер с пола или убери ковер со стены, я бы узрел под ними то, что не захочется увидеть никому и никогда.

В холодильнике тем временем догнивала еда, гниль добралась даже до невскрытых продуктов в вакуумных упаковках с хорошим запасом срока годности, в кастрюле с супом успела образоваться новая форма жизни. Скорлупа яиц почернела, капуста с заплесневелой кочерыжкой грустно распадалась на части среди таких же несчастных помидоров. Липкие полы там, где не лежали ковры, кладовка, до отказа забитая упаковками чая, пакетами с сахаром, бесконечными вереницы бутылок подсолнечного масла, мешками с издохшим луком и картошкой, готовилась дохнуть на первого, кто добрался до несметных продовольственных сокровищ, тухлятиной.

— Ничего хорошего, — понурил голову Яшка.

— Подробности?

Брат поджал губы, скрестил руки на груди.

— Помнишь, мой папка все шутил про деменцию?

Я покосился на коридор, где у трюмо с зеркалом и дисковым домашним телефоном все еще стояла старуха и, силясь, вслушивалась в наши речи. Она топталась на месте, дергала головой, как птица, теребила сорочку, ковырялась в ухе.

— К сожалению, помню.

— Ты ведь не приезжал не просто так, правда? Ты знаешь, что это не деменция.

Я потер подбородок.

— Не деменция. Но легче не становится. Потому что названия штуке, поселившейся здесь, не нашлось.

Сначала от этого скончалась дедушкина сестра.

Ну, не скончалась, скорее, сожралась, испилась до самой последней капли. Ломая и выгрызая собственные ногти до мяса, оставляя на стенах след из гноя и крови. Вырывая собственные зубы, с помощью невесть откуда взявшейся силы, и жадно их проглатывая. Из набора, который был при ней при поступлении на доживание в облезлую и сгнившую больницу для умалишенных за сотню километров от города, у нее осталось только два зуба. Обломок, прямо посередине верхней десны, и зеркально расположенный ему брат-близнец на нижней. Остальные обнаружились при вскрытии в желудке, где они укрепились на стенках, пародируя ротовую полость.

Имитируя сострадание и пряча за имитацией отвращение и ужас, приставленный к ней персонал, измученный еженощным воем и перепуганный какофонией звериных голосов, пустивших корни в старушечьей глотке, сообщил о кончине. И, к их уже неподдельному прискорбию, похоронить скрюченное тело с несколько раз сломанной шеей пришлось на территории больницы, ибо дедушка, услышав о подробностях умирания, положил трубку и больше никогда не подходил к телефону.

Не подходил, поскольку то, что сидело в его сестре, перегрызло ему способность ходить, вонзило в глаза невидимые иголки, превратив человека, питавшего страстную любовь к чтению, в узника радиоэфира, угнездившегося среди грязных подушек, загвазданного в испражнениях одеяла и горы тряпья, выполнявшего роль салфеток и полотенец.

То, что сидело в его сестре, перебралось в бабушку, но успело лишь немного побаловаться, прежде чем ее сердце не выдержало.

— Откуда взялась эта штука? — проблеял Яшка, втягивая голову в плечи, увидев, как прабабушка подошла к дверному проему и застыла, свербя нас взглядом.

— Не имею ни малейшего понятия, — протянул я. — Разве необходимо понимать ее происхождение, чтобы спастись?

Хлопнула дверь лоджии и мы вздрогнули.

Тетя в нерешительности застыла у швейной машинки. Старуха смотрела и на нее тоже.

— Вы бандиты! Вы пришли, чтобы квартиру отобрать! — прабабка раззявила почти беззубый рот и заверещала. — Вам она не достанется! Здесь все мое! Мое! Мое!

— Она не спит вторые сутки, — прошептал Яшка. — И не дает спать нам.

— Что она делает ночью? — спросил я.

Брат стиснул кулаки.

— Ничего особенного, просто ходит по квартире. Пытается зайти сюда, открывает дверь и смотрит на нас. Я сплю в кресле, мама спит на диване. Вернее, не спим, а пытаемся. Но…

— Но? — я вздернул правую бровь, не отрывая взгляда от старухи, которая снова притихла и начала прислушиваться к разговору.

— Иногда мне кажется, что ее глаза горят красным.

— Прекрати ерунду городить, Яша, — буркнула тетя, усевшись рядом с куртками.

— Вы знаете почему она не может к вам зайти, а просто приходит и смотрит? — я похлопал себя по карманам джинсов.

Сигареты и зажигалка остались в машине.

— Конечно, — кивнула тетя. — Она же не в своем уме!

Я пожал плечами.

— Тут как посмотреть. Вы носите нательные крестики?

Тетя вытащила из-за пазухи серебряное распятие, Яшка достал свое.

— На лоджии лежат два топора. Но она не может до них добраться, потому что крестики и… Минутку.

Яшка побледнел, я же встал со своего места, попросил старуху уйти в свою комнату, отдохнуть. Она сначала глупо заулыбалась, а затем, покачиваясь, прошлепала по полу босыми ногами обратно к трюмо. Я прикрыл дверь в комнату, немного приподнял край ковра.

Ничего.

Взял стул, снял со стены часы, висевшие над проемом. За часами обнаружилась полусгнившая картонка с изображением лика неизвестного мне святого, пришпиленная к обоям ржавой английской булавкой.

— Считаешь, что до топоров она не доходит из-за иконки и крестов? — ехидно усмехнулась тетя. — Откуда вообще взялась иконка?

Я пропустил вопрос мимо ушей. Зато перед глазами всплыла яркая картинка, как мама, вскарабкавшись на шаткую стремянку, воровато обернулась на меня мелкого, приложила указательный палец к губам, быстро сняла часы и пришпилила к обоям заготовку с ликом святого.

— Если вы не верите, то я буду ночевать в гостинице, а вы снимите крестики и уберите икону.

Тетя помрачнела.

И ее я помнил ее совершенно другой. Высокой, дородной женщиной с толстой черной косой почти до пят. Ей бы доспехи и меч, вполне сошла бы за богиню-воительницу. И, как истинная воительница, тетя на своих плечах вывезла немало. До Яшки у нее случилось несколько беременностей и каждая закончилась выкидышем. Муж ее, мой дядя, погиб в автокатастрофе, когда брату стукнуло девять. Тяготы, свалившиеся на долю тети, сделали лицо осунувшимся, посеребрили волосы цвета вороного крыла серым пеплом. Взгляд потяжелел, лицо потемнело, пальцы рук стали узловатыми.

— Не буду снимать, — Яшка спрятал крестик за пазуху, таращась на меня испуганными глазами. — Что делать будем?

— Похороним бабушку и уедем.

— Ты что, предлагаешь бросить деда и прабабку?! — ощерилась тетя.

— Почему же бросить, пристроим в медицинские учреждения или наймем сиделку. Но, думаю, до данного пункта в списке дел мы просто не успеем добраться. Сначала, правда, нужно скататься до больницы, забрать личные вещи покойной, и найти документы вместе с похоронными деньгами.

Тетя брезгливо наморщила нос.

— Я в этом дерьме копаться не хочу.

— Придется. В отличие от меня, который внук ей только по документам, вы приходитесь усопшей кровными родственниками.

— Нет, ты не понял, — тетя махнула рукой, подошла к одному из шкафов, достала шкатулку, где бабушка при жизни хранила украшения.

Протянула мне.

Вперемешку с золотыми кольцами, серьгами, янтарными бусами, лежали человеческие зубы. Самые обычные, только вырванные с корнем, и на корнях запеклись крохотные капельки красно-бурого.

Я присвистнул.

— Ничего себе!

— Не буду ничего искать, — тетя снова полезла за сигаретами, стараясь не смотреть на шкатулку. — Я и так не знала в каком состоянии она тут стариков содержала, зашла в квартиру и просто ахнула. А тут еще такое.

Мелькнула мысль, что бабушка специально не допускала никого до лежачего мужа и матери, якобы впадающей в маразм, пока с ней самой был относительный порядок. Как и не выпускала этих двоих за пределы жилья.

— Ладно, — я закрыл шкатулку и убрал ее на место. — Съежу до больницы. Яшка, поедешь?

Брат мигом нацепил куртку и побежал обуваться. Тетя смиренно прикрыла глаза, затем покивала, как будто соглашаясь на что-то, одной ей понятное. А затем озвучила то, с чем согласилась:

— Поезжайте, я присмотрю здесь за стариками, а то мы с Яшей один раз в магазин ушли за продуктами, так прабабка изнутри заперлась на щеколду, кое-как уговорили открыть нам.