Физически крепкий, он сумел поступить в военное училище в столице, а позже изучал науку убивать в дружественных соседних странах. Вскоре после возвращения на родину ему представился случай использовать полученные навыки в непрекращающейся вялотекущей войне с северным соседом. И хотя позже Санкара называл ту войну бесполезной и несправедливой, но именно она дала ему пропуск наверх.

В ряду отличившихся офицеров Тома попал в столицу, где его заметили видные политики и руководители страны — на фоне прочих героев войны он отличался образованностью и красноречием, сочинял стихи и играл на гитаре. Что уж говорить — чертовски харизматичный был парень.

Тома был переведён в элитные войска — спецназ, и снова направлен на учёбу за границу. Там он познакомился с Блэзом Кампаоре, ещё одним подающим большие надежды офицером, который до конца жизни стал для Санкары ближайшим соратником и лучшим другом. Вместе молодые люди вынашивали честолюбивые замыслы о том, как они пробьются на самый верх, как сумеют превратить свою страну из отсталого придатка Франции в экономически независимую, богатую страну, в которой дети не будут умирать от болезней в одиночестве, пока их родители день и ночь трудятся на полях, обрабатывая землю не только для себя, но и для местных вождей.

И через несколько лет судьба предоставила им шанс. По сложившейся в стране традиции, вновь власть сменилась в результате путча. Пришедший к власти полковник Зербо на ключевые посты в стране поставил военных, и Тома и Блэз в одночасье стали министрами.

Капитан Тома Санкара стал Государственным секретарём по информации. И почти сразу же выделился — и полугода не прошло, как в прямом эфире он подал в отставку со словами: «Будь проклят тот, кто рот народу затыкает!»

Многие посчитали такой его поступок самоубийством, как минимум политическим, но ещё через полгода — очередной поворот. Полковника у власти сменил майор, поспешивший назначить популярного в народе оппозиционера премьер-министром. Однако майор Уэдраого, как и его предшественник, быстро убедился в несговорчивости своего премьера, и не только снял его с поста, но и арестовал.

И вновь кажущееся поражение обернулось победой. На авансцену вышел его друг — Блэз Кампаоре, возглавивший очередной мятеж. Практически без единого выстрела ему и его соратникам удалось свергнуть президента, и главным человеком в стране стал обожаемый народом оппозиционер и защитник слабых, неукротимый Санкара.

Уже с первых дней у власти Тома показал, что он отличается от своих предшественников, использовавших свою власть лишь для обогащения и наживы. Начались резкие перемены. Бюрократы-чиновники пришли в ужас — их оклады были в разы урезаны, иномарки отобраны, да что там — даже дорогие европейские костюмы пришлось снять, чтобы не выделяться на фоне простых людей. Недовольных отправили в колхозы, выращивать брюкву. Подавая пример, Санкара отказался от президентской зарплаты в пользу детей-сирот, продолжая жить на жалование капитана спецназа. Народная любовь к президенту взлетела до небес.

Затем пришёл черед племенных вождей, владевших большинством земли в стране. Землю отдали крестьянам — выросшие троекратно урожаи впервые за несколько лет позволили не закупать продукты за рубежом.

Началось массовое строительство дорог, фабрик, кирпичных домов, школ. И больниц. С помощью добровольцев-коммунистов с Кубы были привиты более двух миллионов детей. И — привет антипрививочникам — это сработало. Детская смертность — настоящий бич «страны честных людей», как теперь называлось государство — уменьшилась вдвое. Впервые в Африке женщины были уравнены в правах с мужчинами — и не только на словах: некоторые из женщин были введены в состав правительства. Президент начал войну с пустыней — миллионы посаженных деревьев плечом к плечу встали на границе песков.

Санкара перестал брать традиционные кредиты у международных валютных фондов, которые фактически были средством вгонять бедные страны в ещё большие долги, так как три четверти выделенных денег всегда оседали в карманах чиновников. Но также не стал он присоединяться и к Советскому Союзу. Не многим за рубежом понравились такие независимые действия. А где текут доллары — в любой момент может потечь кровь.

Всего четыре года, два месяца и одиннадцать дней был Тома Санкара у власти. Круг замкнулся — армия, поднявшая его с самого дна на самый верх, она же и привела его к гибели. Президент пытался ограничить роль военных — и поплатился за это.

И никто, кроме, пожалуй, самого Санкары, не удивился, что военный переворот возглавил его лучший друг — Блэз Кампаоре. Занимавший пост министра юстиции (какая ирония!), он знал — Тома не обвинить в коррупции и стремлении причинить вред народу. И он просто убил своего друга, его и двенадцать других своих друзей и соратников, оставшихся честными и неподкупными. Тела их были расчленены и зарыты в безымянной могиле.

Поле битвы достается мародёрам — но в тот день им не удалось поживиться. После президента не осталось миллионов — лишь старенький «Пежо», сломанный холодильник и четыре велосипеда. Да ещё несколько гитар.

***

Первое, что сделал Кампаоре, возглавив государство — вновь позволил роскошествовать чиновникам и взял кредит от Международного Валютного Фонда под гарантии Франции.

____________

Подписывайтесь, если понравилось. Как вам вообще рассказы на исторические темы?

Если прям очень понравилось или вы вдруг миллионер, которому некуда деть деньги — можете поддержать чеканной монетой.

А вот ссылка на мой ВК, я там рассказы пощу и тому подобное всякое, если вдруг заинтересовало

Когда вероятности равны:

И да, задачу я составлял сам. Жду критику или подтверждения...

И еще один звонок разбудил чье-то дремавшее в то утро сознание. А за тем еще один и еще. Люди просыпались, не догадываясь, что ночью им будет сложно заснуть. Полицейские, врачи, судмедэксперты. Но до меня гудки добрались, когда люди узнали.

Узнали, кто убийца.

Я не бросил варить кофе и не сорвался натягивать обувь на босые ноги. Мне незачем было спешить. Закурив сигарету, впервые за последний месяц, я подошел к окну. День только начинался, небо было чистым, а на ветке за стеклом зрели будущие листочки.

Но я уже знал — этот день будет чертовски паршивым.

Жалость. Как же мы любим это чувство! Чувство, что поднимает нас над землей, над теми, кого мы жалеем. Мы говорим: «Ох, как же мне жаль! Мне так жаль тебя, бедный, бедный малыш». Мы плачем, но не долго. Мы забываем, и очень быстро. Жалость — приятное чувство. Я позволил себе им насладиться.

Может, уже сегодня, а может быть, только завтра по телевизору покажут то, о чем я грустил. Люди прилипнут к экрану, позабудут про остывший на кухне чай. Они будут качать головой и прикрывать ладонью и без того безмолвные губы. Укол жалости — незаметный наркотик. И самый желанный — когда страдают невинные. Чистая жалость, без сложностей и дилемм.

Черное — черное. Белое — белое. Но мир раскрашен совсем иначе. Мир серый, как и радужки, глядящие на меня исподлобья.

— Здравствуй, Петя, — я сажусь напротив.

Я не спешу, я двигаюсь медленно. Все ответы, итак, уже здесь. Позади глазниц, между торчащими ушами. Спрятанные в белобрысой голове.

— Здравсте, — отвечает мне мальчик.

Наш юный убийца. Маленький семилетний отниматель жизни.

— Петя, — говорю я ему, — я хочу задать тебе несколько вопросов. Хорошо?

— Хорошо, — он кивает.

«Зачем ты убил, Петя?» — не спрашиваю я. Вместо этого я достаю из своего портфеля детский альбом для рисования и цветные карандаши. Я достаю динозавра, плюшевого и зелёного. Я кладу на стол пакетик шоколадного драже.

Одна из задач детского психолога — развлекать.

— Можешь рисовать, пока мы говорим.

Я пододвигаю сладости поближе.

— И можешь угощаться. Меня, кстати, Дима зовут.

Дмитрий Иванович, если быть точнее. Но шансов на то, что мальчик расскажет свои секреты Диме, намного больше.

— Что мне рисовать? — Петя скользит взглядом по чистому листу.

Короткие рукава полосатой футболки дрожат. Не сами по себе. Где-то под столом Петя сложил ладони на колени, не переставая трясти ногами ни на секунду.

— Что хочешь.

Себе я тоже достаю карандаш. Обычный, графитовый, и черный блокнот на пружинке. Вот мы и готовы.

— Петя, скажи, пожалуйста, с кем ты живешь?

И мальчик рассказывает. Он говорит, что живет с папой, ведь мама умерла. Она утонула и совсем недавно. Зимой, в январе, когда все люди купались.

— И ты тоже купался?

— Нет, — отвечает Петя. — Только мама с папой.

Он берет из коробки карандаш. Их там двенадцать. Все, кроме одного, цветные.

— Мама не разрешила мне. Она сказала, что вода слишком холодная.

Я слежу за линией на белом листе. Она черная, она жирная. И она глубокая, словно царапина. Под столом все так же трясутся ноги.

— Петя, скажи, пожалуйста, что ты делал сегодня утром?

Мальчик поднимает на меня взгляд. Под нижними ресницами у него круги, а под кругами веснушки. И совсем нет слез.

— Гулял, — отвечает Петя.

— Один?

— Нет. С Мишей.

Он продолжает рисовать, а я продолжаю спрашивать. Нет, Миша ему не лучший друг. Они соседи, живут в одном доме. Дом разделен общей стеной, и комнаты мальчиков как раз по разные от нее стороны. Но они не друзья, нет.

Они не были друзьями, пока Миша был жив, и теперь, когда он мертв, они тем более не друзья. Миша был младше на целый год, и, в отличие от Пети, еще не ходил в школу. А еще Миша был ябедой, и это то, почему Петя не хотел с ним дружить.

— Но он все равно за мной таскался, — говорит мальчик, не отрывая глаз от своего рисунка. — И в окно ко мне подсматривал.

На этих словах карандаш у него в руках обламывается, оставляя черный кончик лежать на бумаге. Петя достает коричневый.

— Тогда почему сегодня ты решил погулять с Мишей? Еще и так рано?

Этот прием с рисованием работает не только на детях. Дайте своей жене листок и ручку, и, быть может, она расскажет вам чуточку больше.

— Он узнал мой секрет, — отвечает мне Петя.

Быть может, ее мозг слишком отвлечется, выводя каракули. Быть может, он тоже потеряет бдительность.

— Ты хотел попросить Мишу никому о нем не рассказывать?

Петя мотает головой. Он говорит, что Миша все равно бы всё всем рассказал.

— Что же ты тогда хотел, Петя?

И мальчик отвечает:

— Никто не должен знать о секрете. Никто.

В этот момент ломается коричневый карандаш. Петя откладывает его в сторону и тянется за следующим. Десять оставшихся слишком яркие, и его рука замирает, зависнув над ними. Наконец, он решает взять красный.

— Даже мама, — говорит Петя.

Вот оно!

— Даже мама? — переспрашиваю я, и мальчик кивает.

Но, может, я ошибаюсь. Может, это совпадение.

— Петя, а кто еще знал о твоем секрете? Кроме Миши и мамы.

И он говорит:

— Больше никто.

Никто, кроме мертвого Миши. Никто, кроме мертвой мамы.

— Петя, а раньше родители купались зимой? В прошлом году, например?

— Нет.

— А в церковь вы часто ходили?

— Нет, — снова отвечает мальчик. — Никогда там не был.

Я сла́бо разбираюсь в модели поведения религиозных людей. Я далек от них, но это мне кажется странным. Я смотрю мальчику на шею. Она пустая. Ни шнурка, ни веревки, которая могла бы заканчиваться нательным крестиком или оберегом.

— Петя, ты скучаешь по маме?

Над листком раздается хруст. Алая линия заканчивается жирной точкой, там, где красный обломок торчит из нее. Я жду.

— Да, — выдавливает из себя мальчик.

Я не вижу его глаз, только макушку, но голос подсказывает мне — Петя плачет. Об этом же говорят упавшие на бумагу капли. Одна, вторая.

— Ты жалеешь, что она утонула?

Третья. Очень быстро капли впитываются в сухую поверхность.

— Да, — всхлипывает Петя. — Но папа сказал, так нужно. Никто не должен знать.

Его плечи дрожат. Он маленький мальчик, пусть и убийца. Пусть даже каких-то пару часов назад его руки были покрыты холодной кровью. Пусть пальцы его сжимали кухонный нож — так написано в протоколе. Все равно, он все еще маленький мальчик.

— Петя, — говорю я, — твой секрет. Папа тоже знает о нем?

Сейчас его руки пусты. Даже новый карандаш он взять не успел, поэтому они сжимаются в тугие кулаки. Они поднимаются повыше, к самому лицу, уже мокрому от слез. Они тоже дрожат.

— Это наш с ним секрет, — отвечает мальчик и закрывает лицо ладонями.

Он рыдает в них громко и яростно. Я хочу его пожалеть, но мне нельзя расслабляться. Я здесь не за этим.

Я больше не спрашиваю его ни о чем. Теперь я только рассказываю. Словно провидец, словно какой-то волшебник, я выкладываю в словах и предложениях все то, что с ним случилось. Нет, я не умею читать мысли. Мне просто слишком хорошо известны все эти секреты.

Я рассказываю ему, что я знаю. Что именно папа делал с ним. И как мама об этом узнала, и как ей помогли замолчать. И Миша. Миша, что живет за стенкой. Миша, который услышал звуки. Странные звуки, которых не было раньше. Раньше, когда мама все еще была жива, и папа старался не шуметь. Я рисую словами картину, где Миша, везде сующий свой любопытный нос, встает с теплой постели и выходит во двор. Он крадется к окну, и он смотрит. Он видит то, что ему нельзя было видеть.

Секрет!

Я не провидец, я не экстрасенс, но Петя смотрит на меня, будто я им являюсь. Я задаю последний вопрос:

— Так все и было?

Хоть мне уже известен ответ, он должен прозвучать из уст мальчика. Для протокола.

— Да, — слышу я.

Вот и все.

Я закрываю блокнот. Убираю его в портфель, как и свой карандаш. Те, что цветные, остаются лежать на столе. Бледная ручка тянется к ним и хватает рандомный. Синий. Такой же синий, как и небо где-то за пределами здания. Наверное. Там, где мы сидим, нет окон, чтобы проверить.

— Я хотел сказать кое-что еще, — Петя заглядывает мне в глаза.

— Хорошо, Петя. Говори.

Он мнется.

— На у́шко, можно?

Конечно, можно. Я приподнимаюсь на стуле, переваливаюсь через стол, поближе к мальчику. Я жду.

Карандаши, которые я купил, абсолютно новые. Их заточили где-то на фабрике. Заточили очень качественно.

И очень остро.

Раздается крик. Он не мой. Это Петя кричит, зажмурив глаза. Он разжимает кулак, и карандаш падает на стол. А за ним на рисунок капает моя кровь.

— Петя… — теперь я расслабляюсь.

Теперь мне по-настоящему его жаль. Наркотик разливается по моим венам, он меня обезболивает. Я прижимаю к виску динозавра, ни разу не тронутого мальчиком.

— Никто не должен знать! — кричит Петя. — Никто!

Я хочу надеяться, что спешу с выводами. Что предсказанная мной безнадежность окажется ошибкой.

— Никто! — мальчик сползает со стула на пол и ложится на него всем телом. Он катается в истерике, как делают дети в магазинах, когда хотят заставить маму купить им что-нибудь. Он плачет, плачет и плачет…

В спешке и одной рукой я собираю со стола оставшиеся карандаши. Убираю конфеты. Альбом с рисунком я тоже беру в руки. И теперь мне становится больно. Черное солнце светит над черным домом. Черный человек стоит возле стены. Рядом фигура поменьше. Это женщина, она в платье коричневого цвета. А между ними маленький красный мальчик.

Паршивый, паршивый день.