Фотограф: Джордж Баррис XI Сет 01 июля 1962 года

Побережье, оранжевый купальник:

Продолжение сета в комментариях.

Список всех частей 1-70 Тут:

70 Великолепная Мэрилин Фотограф: Джордж Баррис VIII

--------------------------------------------------------------------------------------------------

71 Великолепная Мэрилин Фотограф: Джордж Баррис IX

72 Великолепная Мэрилин. Часть 72 Фотограф: Джордж Баррис X

Сегодня власти города обещали зрелища после полудня. Нетерпеливые языки мелят, будто казнят несколько человек, что были из числа еретиков, и советовали запастись тухлыми яйцами, помидорами и прочей снедью, дабы закидать ненавистные лица вероотступников, и не видеть их безумных глаз, и не слушать их бред, несущийся из разбитых ртов, отвергающих Учение.

Маленький подмастерье Якуб смотрел во все глаза, потому что ремесленник Шимон, у которого он учился делу, послал того за инструментом к кузнецу в соседний квартал, и обещал выпороть, ежели тот не успеет вовремя обернутся. А получить по своей многострадальной спине мальчику совсем не хотелось, так как еще с прошлого раза кожа на ней нестерпимо ныла и покалывала, словно проклиная своего неудачливого хозяина.

Казнь все не начиналась: палач нетерпеливо поглядывал на епископа, епископ смиренно глядел в дощатый пол, что, по обыкновению, выдраили дочиста к приезду короля, а король все не являлся. Мальчик судорожно сглотнул, спиной ощущая фантомные удары розгами, но не спешил уходить, так как желание увидеть казнь превосходило нежелание принять наказание. Вместо этого он прижался к редкому забору, что ограждал эшафот от толпы ленивых зевак и, приоткрыв рот, вдохнул запах сырых досок и железа. Впрочем, это мог быть запах заветревшейся крови, так как, недалече недели тому назад, на этом же самом месте казнили старую Грету, которую обвинили в фальшивомонетчестве и четвертовали. «Странное дело, - подумал Якуб. – За кусочек круглого металла старуху разорвали на дыбе, словно кошку. Я бы всыпал ей пару раз плетью, да и дело с концом. А тут на те…»

Тем временем на балконе дворца выглянул король и лениво махнул белоснежным, словно нарождающийся месяц, платочком, тем самым запуская безжалостную машину казни. Палач хмыкнул и, грузно взвалив массивный топор на плечи, двинулся к одному из обреченных, а епископ забормотал молитву, спасая пропащие души казнимых еретиков. Каждый винтик выполнял свою функцию, будто в танце, чтобы, в конечном итоге, доставить удовольствие зрителям. Несчастных не казнили сразу, а поначалу долго и смакуя мучали, чтобы крики их жертв медом вливались в уши наблюдателей, и камнем ложились в сердца сомневающихся.

Один из казнимых упал на колени без сил, и бесслезно заплакал, обращая лицо свое к свежему ветру, что витал по площади, ободряя смертников. Другой же еретик, тот, что был ближе всех к Якубу, сел на коричнево - желтые доски, скрестив ноги и безучастно смотря на безликую толпу страждущих зрелища – ни дать, ни взять, на рыбалке сидит, выискивая ленивую рыбу в застоялом пруду. Какая разительная разница была в этих двух людях, стоящих на пороге дома, ожидая приглашения костлявой пани!

Якуб посмотрел на лицо того, что был ближе всех, и сердце его отозвалось холодным содроганием, будто кухонным ножом провели по нему плашмя: медленно, с ощущением скорой смерти, пусть не своей, но все же смерти. Множество кровоподтеков усеивали черты вероотступника, лишь издали напоминавшие человеческие; кровь сочилась из уголков рта, крупной каплей, смешавшись со слизью, свисла с носа; заполнила собой белки глаз, так, что они казались одним большим зрачком. Человек издал невнятный звук и без всякой мысли, пристально, из-под косматых бровей посмотрел на подмастерье. Послышался глухой дар – то обух топора раздробил грудную клетку первого вероотступника. Тот выпучил страшно глаза, будто удивляясь чему-то, его дыхание перехватило, и он схватился узловатыми пальцами за ставшую мягкой и податливой грудь.

-Так его! – крикнул стоящий рядом с подмастерьем Айвон, сын булочника. Он грыз изрядно потемневшее яблоко, и его сок тек по рыхлому подбородку, капая на массивную грудь, смешиваясь с хлебными крошками. Его пухлые пальчики мягко обхватили витую решетку эшафота, а глаза с интересом оглядывали импровизированную сцену с еретиками.

В ответ на его выкрик раздался нечеловеческий утробный голос ещ одной из жертв, ибо палач опустил свое тяжелое орудие на кисти изможденного человека, что покорно лежал будто поваленное ураганом дерево. Сокрушающий удар перемолол тонкие кости, и рука повисла, тотчас же наливаясь иссиня – бордовым цветом. Якубу, даже стоящему чуть поодаль от места экзекуции, стало видно, что от удара множество капилляров лопнуло, образуя единое пятно, похожее на те пятна, что вышли на трупе старой Греты, после ее бесславной смерти.

Айвон радостно вскрикнул и засмеялся, едва не поперхнувшись своим яблоком, отчего из его рта вылетело несколько пережеванных комков ябловины. Его восторженные глаза уставились небесной голубизной на Якуба, и мягкий, будто гуттаперча, кулачок ткнул подмастерье в жилистую руку:

- Эк, его! Видал, видал? – на что тот слегка кивнул, давая понять, что все-таки за этим он здесь и пришел. Но тем не менее Якубу вдруг стало жаль этих изможденных людей. Да, король объявил их преступниками, да, Святая Католическая Церковь отлучила их от своего материнского лона, но разве хоть одно живое существо заслужила бы подобные пытки? Якуб сотни раз видел, как ремесленник резал кур, овец, но ни разу не видел, чтобы кто-нибудь измывался над животным прежде, чем предать его закланию. Овцы умирают во имя блага человеческого, но какое благо понесет предсмертная пытка несчастных? Ответа в маленькой вихрастой голове так и не возникло, несмотря на очевидность, будто что-то мешало осознать сей факт.

Раздался короткий сухой звук рассекаемого воздуха, и вслед за ним сочный звук раздвигаемого дерева плахи, и к ногам епископа подкатилась голова еретика, беспомощно разверзая в паническом ужасе, окровавленный рот. Его глаза умоляюще часто моргали, глядя на кроваво – черную сутану священника, который поспешил отодвинутся в сторону, стараясь не замарать полы своего платья о торопливо разливающуюся кровь.

Айвон оглушительно заулюлюкал, впрочем, как и остальная толпа, и бросил остатки яблока в отрубленную голову. Огрызок, пролетев по небольшой дуге, кувыркаясь, врезался во влажный затылок головы и отлетел в сторону, разбрасывая семена будущих яблонь.

- Почему ты так делаешь, Айвон? – недоуменно спросил Якуб. – Разве он сделал тебе что-то плохое?

- А ты разве не знаешь? – удивился сын пекаря. – Они же преступники! Их осудил сам король!

- Мне кажется, что они слишком жестоки к ним, – подмастерье попытался сглотнуть нарастающий комок в горле. – Что они сделали?

- Мне папа рассказывал, что они подстрекали народ, наш добрый народ, к делам злым, против короля и Святой Церкви, а это – ууу! – и он погрозил еретикам своим кулачком.

— Это я знаю. – какая-то мысль сверлила любопытством мозг Якуба. – Но что именно сделали они, прости их Господи? Неужели словами можно протоптать себе дорожку до могилы?

- Я почем знаю? – насупился Айвон. – Мой папа сказал, они злые, а что-что, а мой достопочтимый отец, да храни его Создатель, лгать не может.

Вместо ответа Якуб протянул свою грязную ладонь сквозь решетку и коснулся большого пальца голой ноги казнимого. Любопытный взгляд мальчика выхватил ноготь на этой ноге, который треснул, словно старый щит на ристалище, и из-под него сочилась сукровица – значит их пытали еще в темнице, вырывая ногти раскаленными щипцами. Об этом подмастерью рассказывал сам ремесленник, будучи пьяным на позапрошлую пятницу. Он долго говорил, в пьяном угаре, про короля, про церковь, и людей, и самое главное, про то, как церковь умеет уговаривать особо несговорчивых.

Взгляд Якуба поднялся выше и встретился со взглядом приговоренного.

- Почему они вас убивают, пане? – мальчик прошептал, будто боясь, что его услышит палач и епископ, и заставят стоять маленького Якуба рядом с изнуренными еретиками.

- За правду, мальчик… - тот выкашлял свои слова, будто вырывая их из своих легких. – За правду…

- За какую, пане?

- Мы говорили им, что король изжил свою власть, мальчик… Мы говорили им, что власть должны быть не в руках Церкви, не в руках короля, а в руках народа… - человек закашлялся, исторгая из себя бордовые сгустки. – Ежели ты будешь последним кому я исповедаюсь сегодня, то запомни мои слова, мальчик: ни церковь, ни король не вправе попирать народ своей пятой, ибо без народа они – ничто! Запомнил? Хорошо, хорошо… Запомни, и передавай всем эти слова, и когда-нибудь король с церковью будут служить нам, простым людям.

Якуб внутри себя даже улыбнулся, представив себе эту нелепую картину, как король Сигизмунд кланяется ему, маленькому Якубу, а тот брезгливый епископ, что бормотаньем своим отправлял этих людей на смерть, будет мыть его загрубелые пятки. Ну и чудеса же рассказывает этот еретик, ей-богу!

- Да, - продолжил смертник. – Но почему ты, Айвон, ненавидишь нас, милое дитя? Я помню твоего отца, хороший человек…

-Мой отец велел ненавидеть вас, пане, - смутился сын пекаря.

- Но почему? – руки человека чуть дрогнули в удивлении. – Разве мы убили кого- то из твоих близких? Разве я забрал скот твоего отца, или я обидел словом каким твое семейство?

-Я не знаю, пане, мне сказал отец, как вести себя, я так себя и веду. – насупился Айвон. – А что до слов, так королю виднее, коли приговорили к казни еретиков всяких да разных.

- Господи, тьма -то какая. – опустил голову его собеседник. – Тьма опустилась на ваши головы, и не скоро рассеется.

Мальчик не ответил, исподлобья глядя на его пропитанные кровью лохмотья, в которых угадывалась дорогая одежда, а не грубая рубаха простолюдина.

- Одно знаю, мальчик, - продолжил мужчина. – Ненавидишь ты, так же, как и любишь – по указке отца. Отец твой ненавидит вероотступников по указке Церкви, да и Господа – Бога любит тоже по наущению Церкви. И платит пекарь свои кровно нажитые гроши королю по указу самого Сигизмунда Яркого, и думает, что так и должно быть, потому что так жили и отец его, и дед его, и прадед его. Тьма по рождению окутала вас, и мой свет может быть погаснет зря…

Раздался еще один короткий звук рассекаемого воздуха и голова последнего еретика отлетела в сторону, и душа его недоуменно полетела прочь, расправив прежде свои крылья над окровавленным трупом. Тело завалилось на бок, и из шейной артерии брызнул фонтанчик теплой крови, окропив испуганные лица мальчиков. Якуб машинально облизнул губы и почувствовал сладко – соленый привкус, который разлился по всему рту жгуче, дурманом, отчего тотчас же закружилась голова и подогнулись дрожащие ноги.

— Вот ты где, чертов лодырь! – мальчик вдруг услышал до боли знакомый рычащий голос ремесленника, вслед за которым его железные пальцы ухватились за ухо подмастерья, и понесли прочь, прочь от этого места, прочь из этого времени…

Спустя много лет этот же самый подмастерье, изрядно повзрослевший, с болезненной походкой, поднимался к плахе, подставляя бледное лицо утреннему ветру. Его давно не стриженные волосы развевались словно веревки на фок-грот-рее, а взгляд из-под опухших от ударов век сквозил умом и решительностью. Перебитая палачом нога еле волочилась, но он медленно шел навстречу молоденькому, оттого и испуганному священнику, и палачу.

Солнце ободряюще светило, поднимаясь над горизонтом, но свет невольно ослеплял смертника, и Якуб слегка отвернул голову, скрывая свой взор, и в тот момент увидел в толпе знакомое лицо Айвона, сына пекаря, который сам стал пекарем и уважаемым человеком в деревне. Сам он не узнал Якуба, но наклонился к своему сыну и указывал мясистым пальцем на бывшего подмастерье. До его уха долетели обрывки фраз:

— Вот этот человек, враг нашему светлейшему королю, сын, нашему Господу, и нам, избегай таких как он, ненавидь их всем своим сердцем, сын…

Якуб улыбнулся. Поколения сменяются, идут века, но модель поведения передается от отца к сыну, от сына к его сыну. Век за веком, поколения за поколениями, и уже никто не вспомнит почему, но потомки будут так же их ненавидеть. И если их спросить

-Почему?

Они ответят:

-Так делали наши отцы, наши деды, и наши прадеды.

Вот и весь ответ.

Якуб еще раз оглядел толпу. У заржавевшей решетке стоял, прижавшись грязными щеками к металлу, мальчишка лет десяти, испуганно приоткрыв рот.

- Пожалуй, что, и мне есть кому исповедаться в последний раз. – сказал, улыбнувшись, Якуб, мягким движением руки отсраняя священника. Он подошел к самому краю эшафота, и, с трудом сел, сложив ноги, будто собираясь порыбачить.

-Послушай же меня, мальчик…

Всех приветствую. Обращаюсь за советом, может кто-то разбирается и подскажет. Еще чуть больше года назад началась аномальная чувствительность в правой лопатке. Проявлялась не сильно . При некоторых движениях было ощущение, как будто лопатка там внутри слегка задевает какой-то нерв, было неприятно, но не больно. А также было легкое онемение на небольшом участке лопатки, и еще когда проводил рукой (ногтем) по одному месту, то ощущения (как щекотка) были слегка в другом . Еще, отдельно от этого уже продолжительное время трудно поднимать голову наверх (больно между позвонками) . Тут, для ясности картины, отмечу, что "телоскрепление" у меня очень слабое (видимо "дисплазия соединительной ткани"), и весь скелет и связки "ходят ходуном" Возможно позвоночник искривился, возможно лопатка сместилась, возможно это произошло само собой, а возможно как-то повлияло то, что в какой-то период я проводил какую-то часть времени полулежа, уперевшись на правый локоть . Но так или иначе, из-за своего смещения лопатка (или что-то другое) начали задевать (или как-то тревожить) нерв .

Собственно вопрос: несколько дней назад онемело правое ухо (и немного вокруг него) . Довольно таки резко, буквально за одно утро . Не чувствую ни уха, ни кожи вокруг него . Появилась "искаженная" чувствительность также в плече, и шее . Воспаление нерва, (думаю) можно исключить, так как там были бы совсем другие ощущения . А что тогда могло произойти? Просто "умер" нерв, ведущий к уху? И что бы вы посоветовали мне сейчас делать? (посетить врача возможности нет) . Чувствительность уха пропала навсегда, или еще может восстановиться?

Понимаю, что лопатку уже не сдвинуть на ее правильное место, и из позвоночника "конфетку" уже не сделаешь. Не поможет тут никакая физиотерапия, и прочие там "растяжки-перетяжки" . В связи с этим такой вопрос: может ли нерв со временем подстроится под изменившееся положение скелета, или он так и будет до конца жизни болезненно перекатываться под лопаткой? Может ли нерв, ну как бы это сказать, отмереть там, где на него происходит постоянное болезненное воздействие, и в компенсацию этого "проложить" себе новый путь к необходимым органам? И продолжить выполнять свою функцию? И скажите, пожалуйста, чувствительность уха уже не восстановится? И может есть (хотя сомневаюсь) какие-то процедуры (препараты), которые могут как-то этому способствовать? Очень большое спасибо за ответ .

Товарищ скинул фото из тырнета с вопросом "смогеш?") А чё бы нет(ответил я) Ранее я ему уже делал рабочий [стол](Стол для "электронищика"!)

Обрисовал микросхему по чертежам (со поставил размеры) Решил делать из 20 мм. и 12 мм. фанеры. Накладки на торцы фрезернул из 16 мм мдф. Попалась капризная фанера (отправила пару новых фрез к проотцам).

Собирал на шпильки и полиуретановый клей.

"Полость" для облегчения конструкции! Оставил послание для потомков (прочесть можно только раскурочив табуретку.)

Склеил и стянул заглушки. К ним потом торцы крепил на много клея и финишные гвозди.

Шпакля, шлифовка, шпакля. Думаю для таких вещей надо использовать двух компонентную авто шпаклю(как советует Лихой топорь) а то акриловая для дерева дает усадку и обрабатывать ее паршиво. Но не исключает и жопорукость! Жопорукость тут основной элемент.

Первый слой покраски.

Не получилось сделать углубление как на оригинальной ne555 (коронка умерла

Маркировка и залачил все жирнее!

Вот такой повтор тырнетовской идеи у меня вышел.

Да простят меня профессионалы за добавления тега!

В Берлине переименовали станцию метро «Улица Мавров» (Mohrenstraße) в «Улицу Глинки» (Glinkastraße). Всё потому, что называть кого-либо мавром неполиткорректно.

Композитор Михаил Глинка же часто бывал в Берлине, очень его любил — и умер тоже там. Кроме того, в честь него названа соседняя от станции улица.

Переименовывать саму улицу Мавров пока не будут. Нужно ли это делать, решат местные власти. Я же предлагаю гениальный по своей изящности вариант: поставить над буквой «o» умлаут (две точечки) и превратить улицу в Морковную. Морковь по-немецки — die Möhre.

Мавр сделал своё дело, мавр может уходить)))

https://t.me/vplnd/91