«Мягкотелость». Я не выдержал и врезал по груше коленом.
Я тогда попытался спорить, но Северов прищурился и сказал:
«Мне доказывать не надо. Если считаешь, что прав — то пусть. Только вот Воронов тоже так считает. И если он выйдет на площадь жечь повязки, кто в этом будет виноват?»
«Он не выйдет», — жалобно возразил я.
«Выйдет. Потому что ты его пожалел. Потому что показал, что с нами так можно. Но заметь — я не вмешивался. Это твой выбор. И тебе за него отвечать».
Я не нашёлся что ответить, и тогда Виктор Егорович меня добил.
«Ты не мягкий, нет. Просто чистеньким хочешь остаться. Чтобы и нашим, и вашим, и кругом со всеми дружить. А так не бывает, понимаешь? Особенно в Заставе, особенно если ты — трибун».
Трибун. Я размахнулся и хорошенько врезал по груше.
Груша закачалась, жалобно поскрипывая цепью. Но это всего лишь груша, а на Штажке будут люди. В том числе друзья. Пусть и бывшие.
Воровато оглянувшись, я достал из сумки лист и моток изоленты. Приложил листок к груше, откусил изоленту, пригладил.
На меня смотрел улыбающийся Джавад. Я эту фотку сделал летом, когда мы дурачились на Диком поле. Рядом с Джавадом стояла Маруська, но я её обрезал — и с фотографии, и из памяти. Прав Виктор Егорович — очень я хочу чистеньким остаться. Незапятнанным. Чтобы и в Заставе, и с Генрихом, и с Родриго. Нет уж. Пора определяться!
Я ударил — сильно, прямо по фотографии. Листок прорвался, сквозь Джавада проглянул потрёпанный чехол.
Послышались шаги, в зал вошёл Юрка. Заметив меня, он подошёл и потрогал изорванного «Джавада».
— Молодец, — протянул он. — Давай подержу.
Он встал позади груши и обхватил её руками.
— Плевать! — В Юркиных глазах гуляла весёлая злость. — Не жалей меня, ну!
И я не жалел. Я лупил что было мочи и пару раз чуть не заехал Юрке по голове. Потом мы поменялись. Потом стали бить грушу вместе.
— А если Тимофеева придёт? — кричал Юрка.
— Н-на! — Я впечатывал в грушу «хук».
— А если Зотова? — вопрошал Юрка.
— Шмотова! — орал я. И прописывал такой «лоу-кик», что груша отлетала в сторону.
Мы закончили и согнулись, пытаясь отдышаться. С нас градом лил пот. Футболки вымокли насквозь.
— Уважаю, — хрипло выдавил Юрка и протянул руку. — Мир?
Я пожал холодную и влажную ладонь. Юрка улыбнулся.
— Про Воронова не волнуйся, — добавил он. — Разберёмся.
Я тоже улыбнулся и сказал, что не волнуюсь.
И не соврал. Потому что точно знал, где теперь свои.
— Стройся, — скомандовал Северов.
Мы построились — треугольником. Впереди стоял я, за мной — деканы во главе с Юркой. Дальше в несколько шеренг выстроились ребята.
С реки дул зябкий ветер, небо заволокло осенними тучами. Я поёжился, но так, чтобы не заметили.
— Сегодня — особенный день, — сказал Виктор Егорович. — Подобно Юргену-Защитнику, — он отвёл руку и указал на памятник, — мы должны отстоять родной город. В этот раз предатели не захватили гарнизон — они вышли на улицы, с плакатами и красивыми лозунгами. Они хотят сдаться без боя. Хотят позволить врагам надругаться над страной и историей.
Рубежье лихорадило с утра, Пролив с Готландией — тоже. В новостях показывали огромные демонстрации. Голубые знамёна, транспаранты… В Тополе даже ввели в город армию. Власти обратились к местной Заставе за помощью.
— Сегодня все: и патриоты, и простые граждане, борются с синей чумой, — продолжил Северов. — И я с гордостью вижу, что ведём их за собой мы — Третий фронт. Тихореченск — наша малая родина. Моя родина. И мы не позволим кучке отщепенцев её марать!
— Ура! — присоединился я.
— Ура! — громыхнули ребята.
— Наша сила — в единстве и дисциплине. — Взгляд Северова замер на мне. — Легко не будет. Готовы ли вы?
— Готовы! — гаркнул я, что есть мочи.
Виктор Егорович улыбнулся. Я был уверен, что Юрка всё ему рассказал.
— Трибун Наумов, выводите людей, — приказал Северов.
— За мной! — громко скомандовал я.
Я весь звенел, словно натянутая струна. Сегодня мы им зададим. Сегодня я никого не пожалею!
У ворот форта стояло шесть автобусов. Я распределял толпу и командовал погрузкой.
— Молодец, — подошёл ко мне Северов. — Достойная смена растёт.
Я улыбнулся — краешком рта, но отвлекаться не стал.
— Куда лезешь, Виноградов? — гаркнул я Марку. — Тебе в третий. Чего? Какой ещё друг? В третий, я сказал!
Марк втянул голову и засеменил к своему автобусу. Вообще, он сегодня старался. Но всё равно — балбес.
Потом ко мне подошла Вика — в форме, в юбочке, с пилоткой. Она жалобно посмотрела и сказала:
— Ну возьмите. Что за дискриминация?
— Сегодня девчонок не берём. — Я помотал головой. — На всякий случай.
Вика вздохнула и замерла рядом скорбной тенью.
— Я за ранеными ухаживать могу, — сообщила она. — Перевязки делать.
— Типун тебе на язык! — Я аж поперхнулся. — Какие раненые, какие перевязки? Разгоним синих и по домам. Больше разговоров.
Я сердито отмахнулся, и Вика ушла.
Когда перед автобусами остались только я с деканами, Атаман принёс и раздал нам резиновые дубинки.
— Для самообороны, — предупредил Северов. — Не вздумайте просто так размахивать!
Я поиграл с дубинкой и сунул её в держатель на поясе. Юрка немного согнул свою и нехорошо протянул:
На Штажке было не протолкнуться. Народу пришло куда больше, чем когда открывали завод, но ощущения праздника не было. Всё было как-то тревожно, а тут ещё дождик начал накрапывать.
Трудсоюзники были тут как тут. В сторонке спорил со стражей коренастый парень в голубой повязке. Над головами развевались транспаранты.
«Мир, труд, хлеб», — прочёл Юрка.
— Чушь какая-то. «Утюг, заяц, топор».
Мы построились, рассекая площадь длинной цепью. Трудсоюзники заметили нас и нехорошо загомонили. Кучкующаяся в стороне стража не вмешивалась. Я поднёс ко рту мегафон.
— Предателям и коллаборантам тут не место. Расходитесь.
Ветер разносил над площадью мои слова. Северов стоял позади, и я чувствовал, как он одобрительно на меня смотрит.
Из толпы вышел Генрих Людвигович. Следом шли Джавад и Максим.
Я сцепил зубы и оскалился. Прав был Северов, ой, прав!
— Здравствуй, Никита, — поздоровался Генрих.
Он смотрел спокойно и без злобы. Но я не смутился.
— Собирайте людей и расходитесь. Иначе будет хуже.
— Сегодня мы не уйдём, — твёрдо ответил Генрих. — Особенно сегодня.
Он тоже поднял мегафон и обратился к сгрудившимся вокруг людям:
— Они хотят запугать нас. Думают, что сильнее народа. Они заблуждаются.
— Что ты рассусоливаешь? — оскалился Юрка.
Я прервал его жестом: молчи, мол, сам разберусь.
— Дубинки захватили, — прогудел Генрих неодобрительно. — Всё прямо по классике.
— А ты чего уставился? — Я повернулся к Джаваду. — Думаешь, пожалею по старой дружбе?
Джавад сжал зубы и спросил:
— Бить будешь? Кого? За что?
— Буду, — кивнул я. — Поэтому предлагаю по-хорошему…
— Не будет по-хорошему, понял? — взорвался Джавад. — Это наш город, а не ваш.
— Какой он ваш, ты, чурка?
От этих Юркиных слов Джавад побледнел. Генрих положил ему руку на плечо — мол, не реагируй.
— Никита, послушай меня, — обратился ко мне Максим. — Ты нормальный парень, не такой, как эти.
— Думаешь, опять уши развешу? Не надейся. Зря я тебя пожалел.
— Нет, не зря, — настаивал Максим. — Не зря! Я такой же, как ты был дурак. А потом понял, что нас всех тупо используют.
— Это сейчас тебя используют, — взвился я. — Снюхался с предателями, лишь бы белым и пушистым остаться!
— Что ты несёшь? — разозлился Максим. — Что ты вообще понимаешь?
— Только попробуйте что-нибудь устроить. — Я выпятил челюсть и положил руку на дубинку. — Народ за нами, понял?
— Это какой же такой народ? — едко усмехнулся Генрих. — Рутгер Хан? Держиморды ваши наёмные? — Он кивнул на стоящих поодаль ударников. — Или, может, вождь ваш, он же бывший учитель физкультуры?
— То есть это не народ? — Я обвёл рукой ребят. — Только вы народ, да?
Трудсоюзники тоже загомонили. Кто-то крикнул:
— Что ты сказал?! — рявкнул Виль.
— Последний раз предлагаю. — Я старался говорить спокойно. — Расходитесь. Сейчас же.
— Мы имеем право здесь находиться. Это мирная демонстрация.
К нам протиснулся Северов.
— Мирная? — усмехнулся он. — Вы хотите сорвать оборонные заказы в то время, когда враг стоит у границ. Это не мирная демонстрация. Это диверсия.
— Ложь! — крикнул кто-то из трудсоюзников.
Толпы двинулись навстречу друг другу.
— Что смотришь? — крикнул Юрка.
И, не дожидаясь ответа, ударил Джавада по лицу.
Дальше всё смешалось в одну страшную, кровавую кашу. Я попытался сорвать с пояса дубинку, но меня толкнули в сторону. Потеряв равновесие, я упал на людей. Меня больно пихнули в спину.
— Отряд, — хрипло выкрикнул я. — За мной!
Но никакого отряда больше не было. Каждый дрался сам за себя — как умел.
Джавад сцепился с Юркой — молча, ожесточённо. Юрка попытался кинуть его через бедро, но Джавад вывернулся и больно ударил его в грудь. Гелька боролся с коренастым, Виль самозабвенно рубился с каким-то пацаном.
Долговязый Воронов ожесточённо сопротивлялся, но я оказался сильнее. Я повалил его на мостовую и уселся сверху. Я бил куда придётся.
Кто-то схватил меня за шиворот и отшвырнул. Я перекатился и вскочил. Передо мной стоял Генрих. Лицо жёсткое, глаза холодные и колючие.
— Доволен? — спросил он. — Зверёныш.
Я зарычал и выхватил дубинку. Генрих напружинился, голубые глаза нехорошо сузились.
— Давай, — протянул он. — Попробуй. Видел бы тебя сейчас твой дед.
Откуда он?.. Родриго с Хасаном рассказали? Я издал звериный вопль и кинулся на врага. Но силы были слишком неравны.
Вырвав дубинку, Генрих повалил меня на мостовую и прижал коленом. В спину больно впились булыжники. От боли я закусил губу.
Я приготовился, что меня сейчас ударят, но Генрих медлил.
— Джавад! — крикнул он. — Вы что творите!
Я удивлённо повернул голову и замер. Джавада били. Даже не так — избивали! Вшестером, повалив на землю.
Я разглядел Юрку, Виля и Славку. Кажется, среди них был Марк.
— Прекратить! — прохрипел я. — Да пусти ты!
Генрих отпустил, и я вскочил, лихорадочно озираясь. Толька бился неподалёку — на него наседали двое трудсоюзников.
Я подбежал к ним и рявкнул:
Трудсоюзники удивлённо замерли, а мы с Толькой рванули к Джаваду. Я сходу врубился в толпу и принялся расшвыривать всех в стороны. Меня огрели по спине. В ответ я заработал дубинкой.
Сложнее всего оказалось с Юркой. Он уворачивался и норовил ударить в ответ, словно зверь, не желающий отпускать добычу. Он попытался достать дубинку — она так и болталась у него на поясе. В ответ я сильно врезал ему по руке.
— Ты что… — зашипел Юрка, потирая ушибленный локоть.
— Совсем сдурел? — заорал я. — Джавад, ты как? Джавад?
Джавад стонал, зажимая разбитое лицо. Я посмотрел на Юрку и вскинул дубинку.
Я схватил его за плечи и резко рванул. Затрещала ткань, в стороны отлетели пуговицы. Я скомкал сорванные погоны и швырнул Юрке в лицо:
Юрка глянул на меня — бешено, словно не верил. Я только сейчас заметил, что его карман странно оттопыривается.
Я подошёл к нему и что было сил толкнул. Юрка попятился. Я развернулся к ребятам.
Мне не ответили. Гелька тяжело сопел, Виль потупился.
Мне показалось, что в спину ужалила оса. По лопатке потекло что-то тёплое. Дыхание перехватило.
— Ты… — Я развернулся к Юрке и попытался встать. Ватные ноги не слушались.
Осев на землю, я заморгал. Всё расплывалось. И сам я тоже расплывался.
— Скорую! — проорал он. — Ты что наделал, идиот?!
Юрка не ответил. Он так и стоял с пистолетом, как заколдованный. Его глаза были широко раскрыты. Он смотрел на меня — и словно не видел.
Северов ещё что-то крикнул, но я не разобрал. Я попытался улыбнуться и начал медленно заваливаться набок.
Вокруг кто-то суетился, но мне стало легко и всё равно. Словно в вату проваливался — сахарную. Мягкую и воздушную.
В шею кольнуло холодным, сердце дёрнулось и забилось. Я продрал глаза и увидел майора Герхарда.
— Не спать! Не спать, слышишь?
К нему подскочил Атаман и попытался оттащить. Худощавый майор перехватил его руку и вывернул так, что Атаман скривился от боли и грохнулся на колени.
Кто-то бинтовал мне плечо. Я думал, это Вика, но это была Хельга. И Фёдор Николаевич там был. Он показывал Северову какие-то бумаги.
— Что?! — возмутился Северов.
В ответ майор протянул ему телефон. Северов взял его, послушал и переменился в лице:
— И Джавада, — прошептал я. — Без Джавада… не поеду.
Я посмотрел на друга. Он лежал и не шевелился, прижимая руки к боку. Лицо его было серым, губы — синими. На шортах набухало пятно.
