Прах предков. Рассказ
Жертвам репрессий 1937 года Лыжиным: Василию, Андрею, Егору и тестю моему, солдату Великой Отечественной войны – Федору Егоровичу Лыжину посвящается.
Месит глину ватага лихих молодцов,
Невдомек им суровый упрек мудрецов:
«Перед вами не глина, а прах ваших предков,
Обращайтесь почтительно с прахом отцов!»
Омар Хайям
На краю города, на территории СМУ облпотребсоюза прокладывали автотрассу. Землю возили на строившийся дом, что против автобазы. При выгрузке вместе с грунтом выкатился человеческий череп. Он был пробит пулей. Теплотрасса пересекалась с траншеей, в которой оказались останки людей.
Василий Васильевич Отрижко спустился в траншею вместе с прорабом. Из земли слоями торчали кости, останки одежды, сапоги, высокие ботинки со шнурами, простреленные черепа. Стояли молча, стараясь запомнить увиденное на всю жизнь.
- Такое впечатление, что вели к траншее и сразу же стреляли, - сказал Отрижко.
- Где-то и мой дед здесь, - выдавил из себя прораб.
Слухи о найденных останках пятидесяти четырех человек быстро распространились по городу. В автобусах, на работе, в бане или в пивной только и было разговоров, что о них, убиенных. В те времена далекие почти что у каждого кто-то сгинул.
Информация о находке в Горно-Алтайске облетела страну. Заинтересовалось телевидение, чтобы снять фильм. Надо было реагировать. Горисполком создал комиссию. Обком реагировал тоже: в СМУ позвонил секретарь по идеологии т. Алушкин и распорядился: «Траншею засыпать. Не время этим заниматься, страна в экономическом упадке, а мы слюни распускать – мало ли, что было…».
Концы прятать умели: траншею засыпали песком, предварительно вытащив все кости. Обкому рапортовали: задание партии выполнено.
В газету и партийные органы шли письма. Люди вспоминали – как было, где было. Обком негласно дал установку: ни на какие происки не реагировать, в дискуссии не ввязываться. Около пивных и винно-водочных появились люди, слушавшие, что говорят, о чем говорят. Однако водку почти что не брали. Город оцепенел. Обком безмолвствовал.
В исполком и областную газету пришло письмо из Красноярска. Какая-то женщина писала, что в детстве была невольной свидетельницей, как на овощной базе (так раньше называлось это место) видела штабеля трупов в складских помещениях. Она описывала комнату, в которой уничтожали людей электричеством. Это было образцовое уничтожение «врагов народа».
...Кости убиенных, останки истлевшей одежды и обувь сложили в мешки из-под макарон. Они, не выражая никакого протеста, спокойно стояли в одной укромной избушке.
- Василий, брат, тебя-то за что? Ты же командиром партизанского полка был, потом, в двадцатых годах, председателем Горно-Алтайского ревкома, орден Красного Знамени имеешь!
- Егор, братик, а где же брат Андрей?
- В соседнем мешке.
- Ты что, Андрюшка, молчишь, не отзываешься?
- Задумался. Вдвоем партизанили, за колхозы, за кооперацию здоровья не жалели, и вот, на тебе, пришли ночью, взяли, с Шебалино до Горного пешком гнали. По дороге многих в расход пустили. Земля там, около Чуйского тракта, как слоеный пирог, как бутерброд. Слой земли, слой людей, слой земли, слой людей…
- Тише ты, братка, услышать могут.
- Соскучился я, братка, наговориться не могу.
- А меня, Егорушка, били сильно, все кричали, что я – враг, - сказал мешок Василия. – А какой я, Егорушка, враг-то? Все жизнь на Советскую власть ломался.
- А за мной первый раз-то пришли, я наган вытащил, не дался. Сказал: «Всех перестреляю». Так со второго раза взяли, ночью, - вступил в разговор Андреев мешок.
- Может, сейчас нас погребут, по-человечески, в гробики положат, а то сыро в земле-то лежать.
В соседних мешках слышались тихие разговоры. Кое-где спорили. Кто-то разыскивал свою руку, ногу. Возмущался, что не в тот мешок засунули.
- Ах, кабы встать да разыскать по мешкам все свое, а то ведь и в гробу лежать не со своими косточками придётся. Да, и не встать уже, мешки завязаны, в руках силы нет, косточки переломаны.
- Мне начальник НКВД говорил: «Ты, Василий Лыжин, враг всего нашего трудового народа, - и орден в груди содрал. – Ты не так воевал, как надо». Вот, братки, поди сейчас, разбери, - продолжал он тихо.
Во дворе избушки, встрепенувшись, загорланил петух. Шел рассвет.
- Ну, все, братки, спим теперь, завтра договорим, - сказал мешок Егора.
Все смолкло…
В горисполкоме не знали, что делать с этими мешками. Обком давил, чтоб закрыли, и все тут. Нечего тут выяснять. Исполком в лице главного архитектора Отрижко сопротивлялся. В городе седьмой месяц после «находки» было неспокойно. Василий Васильевич, как член комиссий, настаивал произвести захоронение в обстановке гласности, провести митинг, поставить обелиск с надписью «Жертвам сталинских репрессий». Обком встал на дыбы: никаких демонстраций, никаких гробов, никаких имен! В лучшем случае похоронить около старого кладбища, поставить камень и написать «Репрессированным в 30-40-х годах». Ведь там же среди пострадавших могли быть и преступники. А это не дает основания считать найденные останки жертвами сталинских репрессий.
Когда-то лицом к городу, посреди кладбища, стояла белая церковь. Ее было видно издалека, она стояла на горке. Малиновым звоном радовали людей ее колокола. Эхо отпрыгивало от одной горы, ударялось о вторую, потом в третью. Долина между гор, в которой был расположен областной городок Ойрот-Тура*, вся как бы звенела. Старушки бросали ковыряться в огородах и блаженно крестились на белевшую церквушку. Потом, после войны, церковь сломали, нужен был кирпич. Кладбище заросло тополями, черемухой. В начале брежневских времен кладбище хотели сравнять с землей и на его месте построить парк культуры с танцевальной площадкой, но народ не дал, и этот вопрос как-то отпал сам собой.
Могилу рыли на краю кладбища. Лет двадцать назад здесь были обнаружены останки древнейшего человека. И стоянка эта стала известна как Улалинская, потому что внизу бежала речка Улалушка. Перед войной там водились щуки, окуни, чебаки, по ней сплавляли лес. Сейчас речку можно было спокойно перейти, не снимая туфель, прыгая с камушка на камешек. Потому что в ее верхнем течении вырубили лес.
В областной газете появилось объявление о времени захоронения. Из-под горки, от речки, к могилкам проложили ступеньки.
В ночь перед похоронами Федор Егорович Лыжин сидел на кухне с соседом – поминал отца Егора, братьев его родных, Василия да Андрея, сгинувших в тридцать седьмом. Выпивши, поплакал, пожаловался отцу, что тяжело ему было, как сыну врага народа. Тыкали все, кому не лень, иные сторонились. Хорошо - война, попал в разведку, забылся немного. В двадцать-то лет с войны уже пришел, весь в орденах да в медалях. Как-то Бог берег, ни разу даже не ранило (то ли за отца, невинно загубленного?), контузило вот только раз. Потом председателем работал в колхозе. Строил социализм. Про отца и братьев ни у кого не расспрашивал. Нельзя было. Может, тоже в земле гниют их косточки безымянные?
Федор Федорович Пыльников в два часа ночи, спотыкаясь обо что-то, в темноте пришел к избушке. Достал из сумки бутылку, стакан, поздоровался со сторожем. Налил ему, выпил и сам. Покурили.
- Ну, что, молчат убиенные?
- Молчат, - ответил старик, радуясь невесть откуда свалившемуся счастью.
- Я вот, Федор, ночью хожу и плачу, не могу что-то удержаться. Ты вот посиди с бутылочкой тут, а я пойду к ним, посижу, поговорю с ними, - сказал Федор. – Где-то и мой дед также вот, наверно, - и, съежившись, зашел в избушку.
В избушке стояли и лежали мешки.
- Ну, здравствуйте, - сказал он. – Как вам тут?
Зажег свечку, достал бутылку, налил.
- Давайте, ребята, я вас помяну, - и выпил за них. Присел, поплакал, не сдерживая себя, полил из бутылки на мешки, как бы спохватившись, сказал: - Попейте со мной немного, а то когда теперь подадут.
Достал папиросу, закурил. Посидел, молча, глядя на пламя свечи. Спросил у мешков: «Может, моего деда кто видел, Федора Пыльникова? Может, знаете, где лежит?». Мешки молчали, захмелели, наверно, отвыкли уже…
...К могилкам стекался народ. Старики и старушки кое-как поднимались по скользким ступеням - прошел дождь. Находили себе места поудобнее около ямы и, горестно сомкнув сморенные губы, стояли, думая о своем.
- Не могли в гробы положить, денег пожалели, - шумел подвыпивший Анатолий Щербанин. - У меня где-то здесь дед должен быть, - не унимался он.
Из ямы на него молча смотрели пятьдесят четыре мешка из-под макарон.
Народу собралось немного. В основном, старшего и среднего возраста. Молодежи это было неинтересно. Митинг начали только с появлением начальства. По ступенькам потихоньку поднимался народ. Внизу остановились четыре «Волги» и «Уазики», из них вышли человек двадцать и молча растворились в народе, встав вполоборота, будто решили запомнить: кто будет говорить, что будут говорить - так, на всякий случай. Вдруг все по-старому обернется, тогда посмотрим.
Но вот наконец по ступенькам, скорбно потупив взоры, прошли два представителя обкома, те самые, которые запретили написать «Жертвам сталинских репрессий». Они поднимались и думали: довела демократия… Как хорошо было раньше, в семидесятых. Тогда тоже в районе кирпичного завода, где разрабатывали глиняный карьер, совсем неглубоко, в черноземе, экскаватором выкопали этих расстрелянных. Так закопали тут же, а экскаваторщику сказали, чтоб заткнулся и убирался в другое место. И все, никаких митингов, никаких общественных мнений. Пивзавод вон тоже весь на костях стоит. В Каясе их сколько, в Алферово, в Кызыл-Озеке, да мало ли. Что теперь - митинговать каждый день, орать на каждом перекрестке? Так и до смуты недолго.
Председатель горисполкома был немногословен: «Митинг в связи с перезахоронением репрессированных в 30-40-е годы считаю открытым». Никаких микрофонов не было, свое горло он не напрягал. Складывалось впечатление, что кто-то специально не выделил автобусы, чтобы привезти людей проститься с убитыми, кто-то распорядился, чтобы не было микрофонов – не сказали бы лишнего. Народ, обнажив головы, молча стоял. Кто-то крикнул: «Что ж не могли в гробы положить, чтоб по-человечески!». Как об стенку, будто не слышат. Только те, которые вполоборота, запоминают, кто кричит, что кричит…
Вот по одному начали выходить те, у кого родные или близкие были расстреляны, что-то говорили у могилы, плакали. К могилке подошел и Федор Лыжин. Он сказал, что вот где-то отец его Лыжин тоже в земле лежит с братьями. Сказал, что тяжело было без отца расти. Он говорил и смотрел на людей, он не смотрел в яму, на мешки из-под макарон. А один мешок шептал: «Федя, сынок, я здесь. Сынок, возьми меня, похорони по-человечески. Развяжи меня, я хоть посмотрю на тебя, какой ты вырос, сынок… И дядя твой здесь. Рядом, в мешках, красные партизаны лежат. Это они нас, которые вполоборота среди вас стоят, они сынок, били и расстреляли потом…». Федор не слышал. Он, стиснув кулаки и растирая ими нахлынувшие слезы, говорил и говорил: «…Это не Сталин, Сталин не знал, он не при чем, это они, НКВД. Это они…». Сердце зашлось, он отошел к жене, к внучке.
Отец в мешках затих, приготовился к чему-то…
- Я Федор Анатольевич Пыльников, - послышалось у могилы. - Мой дед сгинул в сталинских концлагерях. Позор нашему обществу, нашей обюрократившейся коммунистической партии! Позор, что мы не могли по-человечески похоронить этих, ни в чем не повинных, людей. Долой КПСС, в том виде, в каком она существует!
Когда Федор, со слезами на глазах отошел от ямы, ему жали руку, а кое-кто из знакомых старался отойти подальше.
Митинг шел на убыль. Никто из работников КГБ не подошел к яме и не сказал: «Мужики и бабы, простите нас за наших бывших работников, за ошибки наши. Мы ВСЕ ПОНЯЛИ, мы откроем архивы, мы вам поможем разыскать родных и близких. ПРОСТИТЕ, РОДНЫЕ…». Нет, не подошли, не сказали, не покаялись. Только стояли вполоборота…
Могилу начали засыпать.
- Пошли отсюда, - сказал Саша, взяв за руку дочь. – Говорят, в Томске КГБ уже уничтожает архивы, заметают следы. Пойдемте, тяжко что-то. Помянем наших.
И два Федора молча пошли за ним.
*Ойрот-Тура - так назывался г. Горно-Алтайск с 1932 по 1948 г.
Александр Иванцов
https://proza.ru/2011/10/01/805
