Peschaniy

У Богдана Хмельницкого похожая история. После смерти отца местные власти – польские шляхтичи, - стали отжимать дом и землю сына, то есть Богдана, хутор Субботов. Он, как гражданин Речи Посполитой, начал было отстаивать свое право юридическим путем и дошел до самого короля в Варшаве, тот выдал Богдану «привилий» - документ, подтверждающий право на владение имуществом. Но этой бумаге шляхтичи особой цены не придали, «тем более, что он был дан человеку русской народности, а когда дело касалось русских, польский закон отличался необыкновенной эластичностью».

Вскоре дом Богдана сожгли, сына убили, жену похитили. Пришлось ему бежать за Днепр, на Сечь к запорожским козакам…

Вспомним еще одного, но уже вымышленного персонажа - доктора Питера Блада, об удачных приключениях которого писал Рафаэль Сабатини. А начались они, эти приключения, так же, как и у предыдущих двух персонажей – с «правоохранительной» системы.

Коротко напомним в чем было дело. Доктора Блада обвиняли в государственной измене как участника мятежа против короля Якова II-го Стюарта (м-да, опять Стюарты). Якобы он, Блад, был в сговоре с одним из руководителей мятежа, лордом Гилдоем, - об этом якобы свидетельствовал тот факт, что доктор Блад находился в доме лорда, когда туда нагрянули королевские солдаты. Однако Блад в мятеже не участвовал, более того считал это глупой затеей – «глупой опереткой», как выразился бы товарищ Тальберг, - а прибыл к вышеупомянутому лорду по зову врачебного долга, т.к. лорд был ранен.

Однако судья не стал себя утруждать вызовом свидетелей, которые могли бы подтвердить слова доктора Блада о его непричастности к мятежу:

«— <…> Так, так! И это все ваши свидетели?

— Почему же все, ваша честь? Можно вызвать из Бриджуотера и других свидетелей, которые видели, как я уезжал вместе с Питтом на крупе его лошади.

— О, в этом не будет необходимости, — улыбнулся верховный судья. — Я не намерен тратить на вас время.»

Доктору Бладу отказали в приглашении свидетелей защиты, - ведь по мнению суда «в этом не будет необходимости», - и так будут поступать с невиновными, видимо, всегда. Приведем, к примеру, фильм об обезьяньем процессе, «Пожнешь бурю» 1960 г., там адвокату отказали в вызове свидетелей защиты – а ими были, между прочим, профессора и доктора наук.

Однако страх перед людьми мыслящими присущ не только американской глухой провинции, - красочно показанной в «Пожнешь бурю», - но, к сожалению, и нашей. Вспомним судебное разбирательство 2018-19 гг. в «тульском Чикаго», городе Суворов, получившее название «Чиновники провинции против столичной профессуры». Там суд запретил выступление хоть каких свидетелей защиты. Разрешили выступать только свидетелям обвинения. Да и то, прокурор попросил остановиться на четверых из шести, потому что эти свидетели обвинения стали нести такое, ну такое, что не записать это на камеру было бы грехом. Так что записали – ценные кадры (см. ниже). А допрос пятого и шестого свидетелей, видимо, сделал бы обвинение настолько абсурдным, что оставалось бы только рассмеяться.

«— Вы смеётесь на пороге вечности, стоя с верёвкой на шее? — удивлённо спросил верховный судья.

И здесь Блад использовал представившуюся ему возможность мести:

— Честное слово, у меня больше оснований для радости, нежели у вас. Прежде чем будет утверждён мой приговор, я должен сказать следующее: вы видите меня, невинного человека, с верёвкой на шее, хотя единственная моя вина в том, что я выполнил свой долг, долг врача. Вы выступали здесь, заранее зная, что меня ожидает. А я как врач могу заранее сказать, что ожидает вас, ваша честь. И, зная это, заявляю вам, что даже сейчас я не поменялся бы с вами местами, не сменял бы той верёвки, которой вы хотите меня удавить, на тот камень, который вы в себе носите. Смерть, к которой вы приговорите меня, будет истинным удовольствием по сравнению с той смертью, к которой вас приговорил тот господь бог, чьё имя вы здесь так часто употребляете».

Англия. XV век. Идет паршивая Война Роз – два главных дома страны: Ланкастеры и Йорки истребляют друг друга. В 1471 году Генриха VI Ланкастера свергают во второй раз, королем становится Эдуард IV Йорк. Казалось бы, Йорки победили, но одному из претендентов на трон со стороны Ланкастеров – 14-летнему Генриху Ричмонду, племяннику свергнутого короля – удается бежать заграницу.
Пройдя шторма и причалив в небольшой рыболовецкий порт Ле-Конке, Генрих и его дядя Джаспер вскоре становятся пленниками герцога Бретани.

Бретань тогда была, благодаря умелой дипломатии герцога Франциска II, независимым герцогством: Франция хотела бы присвоить этот кусочек себе, но тогда за этот кусочек вписалась бы Англия.

За Ричмондом охотились Йорки (сперва Эдуард IV, позже брат его - Ричард III), король Франции тоже хотел заполучить пленников, поэтому для герцога Бретани «гости» стали неплохой разменной монетой, которую отдавать он не спешил (в течение 9 лет пленники жили в разных замках Бретани).

«Они живут в замках с должным количеством слуг, им оказаны все почести… Да, это так. Но о главной правде умолчали: они не свободны. И живут пусть в богатой, но тюрьме».

Если посмотреть на карте, где находились замки, в которых проживал Генрих, то увидим, что большая их часть была расположена недалеко от Атлантического океана или Кельтского моря.

«Еще в октябре 1472 года их (Генриха и Джаспера) перевезли в уединенный замок адмирала Бретани Жана де Келенека. Затем их перевезли в Нант (дворец Келенека был все же очень доступен со стороны моря)».

Впрочем, и Нант являлся тогда крупнейшим портом на юго-востоке Бретани.

Некоторое время проживал Генрих и в Ванне, в Шато де Лермин.

Один из замков – Шато де Сусиньо - и вовсе был «охотничьим домиком» на болоте (почему на болоте?) у берега океана.

Глазами невольника смотрел Генрих на рыбаков и моряков. Хотя одни охотятся на рыбу, а другие – на вражеские суда, улов зависит от удачи. И тюремный взгляд на рыбалку (или наоборот?) помог молодому Ричмонду сообразить в этой теме достаточно, чтоб совершить удачный побег от приставов, которые вели его на казнь.

Примечательно, что сбежал Генрих в пиратском городе Сен-Мало. Не исключено, что именно от рыбаков или странствующей труппы актеров – вспомним что труппа Мольера бывала и в Нанте и в Ренне, - Генрих и услышал о пиратской столице Бретани – Сен-Мало. Помимо того, что там пираты построили свой форт, известно также, что основал город монах-путешественник Мало. Путешественником его считают из-за участия в экспедиции, которую возглавил Брэндон Мореплаватель, ставший впоследствии покровителем моряков и китов (не китобоев ли?). По одной из версий город начался с монастыря – который монах Мало устроил в опустевшей римской крепости, оставшейся здесь со времен завоеваний. Такой вот исторический фундамент выбрали пираты для своего города.

Итак, приводим сам эпизод из книги «Становление династии Тюдоров»:

«В ноябре 1476 года Тюдоров под усиленной охраной перевезли в Ванн. И тут же новое распоряжение Франциска (герцога Бретани): Генрих отправляется в Англию, где его с нетерпением ждет мать и король Эдуард IV, чтобы женить Тюдора на принцессе Елизавете Йоркской.

Английский корабль уже стоял наготове у северного побережья Бретани, откуда он отправился к порту Сен-Мало с довольными собой парламентерами и Генрихом, чья жизнь еще никогда не представляла такой ценности. А там уж до Англии рукой подать. Но в Сен-Мало пришлось задержаться. Генрих то ли действительно заболел, то ли притворился. Как бы то ни было, вынужденное промедление обернулось большой удачей.

Несколько лет Франциск отказывался выдать Тюдоров (а чего ему только не обещали!) и вдруг изменил решение. В чем-то на него повлияли придворные советники: идея помолвки Генриха пришлась им по душе. Да и посланцы Эдуарда были как никогда красноречивы и настойчивы. Адмирал Бретани Жан де Келенек как раз находился в отъезде. Вернувшись и узнав, что Генрих уже в пути, он ужаснулся. Не только потому, что Франциск нарушил клятву, данную Тюдорам, когда они добрались до Бретани пять лет назад. Адмирал не доверял Эдуарду IV и считал, что Франциска одурачили как английские, так и бретонские советники. В данном случае они продемонстрировали редкое единодушие, имеющее самое тривиальное объяснение: и те, и другие предвкушали вознаграждения разного рода от благодарного короля Англии. По возвращении Жана де Келенека в Бретани созвали новый совет. Выслушав все «за и против», Франциск приказал догнать английский корабль в Сен-Мало, вернуть молодого Тюдора обратно или хотя бы помешать его возвращению в Англию. Отвечал за операцию казначей Бретани Пьер Ландэ. Не задержись английское судно в Сен-Мало, все могло быть иначе. Из-за «нездоровья» Генриха бретонцы успели как раз вовремя. Стороны вступили в длительные переговоры. И так увлеклись, что Тюдор сумел улизнуть и скрыться. Он нашел убежище в одной из церквей Сен-Мало.

Англичане спохватились, устроили облаву, чуть ли не оцепив город. Но им пришлось умерить пыл: горожане расценили их действия как посягательство на святилище. Отпор жителей Сен-Мало был мощный. К церкви в Бретани относились трепетно. Генрих Тюдор вернулся в герцогство. Франциск II на удивление быстро поправился и почувствовал себя опять хозяином положения. Он уверил Генриха, что больше такой оплошности не допустит, объясняя недавнюю свою опрометчивость, сослался на старость и немощь. Незадачливым английским послам, потерявшим и деньги, и вожделенную награду оставалось лишь горевать».

Удачливость даётся через одновременное рассмотрение тюрьмы и странностей рыбалки

Неужели оно наступило? Глубоко уважаемая английская актриса, Джульет Стивенсон (на фото), сыгравшая большинство главных женских персонажей Шекспира, недавно написала статью в «Сандей Таймс». Там она замахнулась как никогда на Вильяма, нашего, Шекспира - она настаивает на «отмене» двух пьес: «Укрощение строптивой» и «Венецианского купца».

«Отменять» людей и книги, картины и музыку, стало любимым занятием тех, кто жаждет смотреть на историю, как на отцензуренный и припудренный под свои сексуальные предпочтения сценарий, а не как на богатейшую и неизгладимую память воззрений и поступков, пронесенную сквозь века развития. Люди делали то, что было нормально в их время, но теперь их поступки вызывают отвращение – ничего тут не поделаешь. Удаление напоминания о них – например, таблички и памятников – ни к чему хорошему не приведет, наоборот – убавит богатство истории: детали и контекст, и нарисует ложную картину.

Уже проводились компании по отмене «Гекельберри Финна» Марка Твена и других книг и авторов, например, Энид Блайтон. Относительно недавно предлагали вычеркнуть некоторых лучших американских писателей двадцатого века (Сол Беллоу, Джон Апдайк и Филип Рот) за «женоненавистничество» и «плохое отношение к женщинам», и Нормана Мэйлера за слово «негр» в названии одной из его книг. Плохо это все, но на Уильяма Шекспира батон крошить? Слыхано ли это?!

Джульет Стивенсон пишет: «Некоторые пьесы Шекспира, которые пережила история, следует просто похоронить». На ее взгляд, сюжеты, завязанные на, как она говорит, женоненавистничестве или антисемитизме – термины, которых в диалекте раннего современного английского и не существовало – следует отменить.

История пережила пьесы Уильяма Шекспира? Может ли писатель, в чьих пьесах со времен первых постановок каждое поколение находит нечто новое и важное, когда-нибудь стать неактуальным? Трудно представляется, чтобы история пережила пьесы Шекспира или чтобы их всерьез назвать неактуальными.

Мисс Стивенсон настаивает: «Нельзя ставить «Укрощение строптивой» сейчас – хребет этой, так сказать, комедии тот, что мужчина женится на женщине, которую не любит и, наслаждаясь своей патриархальной властью, губит ее». Конечно, определенно, общая канва такая, ну и что?

Такие отношения были тогда, да и сейчас нередки. Трудно понять точку зрения мисс Стивенсон. Почему такой распространённой житейской истории не место на сцене?

Мы ведь не знаем, что Шекспир думал о таких мужчинах или женщинах, или даже о таких парочках, которых изобразил в пьесе. Что мы знаем, так это то, что он услышал или прочел об этом где-то и решил, что это неплохая завязка для пьесы. Он показал эти отношения правдоподобно, отсюда и убедительность в его трудах. Он не считал своей работой судить, а, как он передал это словами Гамлета в совете актерам, «держать зеркало перед природой» - показать что есть что на самом деле.

Какой резон Джульет Стивенсон отстаивать отмену пьесы? Если бы Шекспир поощрял такое агрессивное поведение мужчины и такую уничижительность женщины – то резон бы появился, но в описании таких отношений – ничего оскорбительного нет. Вот если бы мисс Стивенсон могла рассказать нам о взглядах Шекспира на взаимоотношения людей (включая коитус), она бы превзошла тысячи шекспироведов.

Так, следуя логике мисс Стивенсон, может и «Гамлета» отменим? Важный персонаж пьесы – Офелия. Отец ее тюкает, принижает, запугивает, понукает ей и использует против Гамлета. Клавдий тоже ее использует, и Гамлет непомерно жесток с ней: то ругает, то сближается. Все трое мужчин так относятся к женщине, словно это их право. Сломавшись под давлением этих трех альфа-самцов, она совершает самоубийство. Да разве можно, чтобы такое ужасное отношение к женщине и ее трагический уход игрались на сцене? Нужно определенно отменить «Гамлета»!

А «Отелло»? Ее (лучше сказать ЕГО – прим. ред.) тоже нужно отменить! Бедняжка Дездемона, униженная жертва безумного ревнивца; когда он ее убивает в конце, она даже не шевелится, принимает это как должное. А что насчет Джульетты Капулетти, (тоже умерла, кстати), когда ее отец настоял на том, чтобы она выйшла замуж за мужчину ЕГО выбора, и как он жестоко с ней обошелся, когда она отказалась?

Шекспир держит зеркало перед женщинами в любой ситуации. Катарина в «Укрощении строптивой» - только один из типажей. Как насчет Виолы? Или Порции? Совершенно другие. Могла ли одна из них вообразить себя жертвой мужчин? А где еще во всей английской литературе сыщется такая прекрасная феминистка как Беатриче? Вот случится, допустим, лет так через сто-двести, такое, что мужчины вернут себе власть и феминизм станет табу, возникнет ли этакая мужская версия Джульет Стивенсон, которая будет отстаивать отмену «Много шума из ничего»? Катарина и Беатриче, обе описаны одним автором: ни на что не намекает?

Чем же «Венецианский купец» насолил? Некоторые люди – те, кто ленятся попытаться понять о чем пьеса – сразу видят, что Шекспир – антисемит. А его пьеса «Венецианский купец» - «антисемитская вещица». Помимо мисс Стивенсон есть Майкл Морпурго, писатель-лауреат детских романов, предпочётший не включать эту пьесу в его собрание сочинений Шекспира для детей. Пьеса «может быть антисемитской», сказал он.

Что он имел в виду, что пьеса может быть антисемитской? Обратимся за пояснением к Мисс Стивенсон: ««Венецианский купец» исключительно сложна из-за Шейлока. Антисемитизм неизбежен». Опять же, ну и что? В пьесе много антисемитских моментов. И? Что плохого в пьесе об антисемитизме? Писатели сейчас каждый день освещают антисемитизм. Как это ни странно, но, возможно, это то место, в котором мы можем ближе всего подойти к пониманию взгляда Шекспира на общественные явления. И может оказаться, что он не антисемит, а совсем наоборот.

Те, кто напирает на разделении пьес Шекспира на комедии, трагедии, хроники и т.д. спотыкаются на пьесах вроде «Венецианского купца», однако из-за любовной истории и схождения любовников в конце, пьеса отправляется в корзину с ярлыком «комедии». Но если заглянуть в такую корзину, то обнаружим в каждой комедии темные стороны и что-то тревожное, жутковатое в зеркале («Шекспировское зеркало», знаете, как «Чеховское ружье» – прим. ред.) – люди ухаживают друг за другом, влюбляются, весело проводят время и, наконец, сходятся вместе, но всегда над такой парочкой зависает беспокойное облачко, из которого так и ждешь осадков.

В «Венецианском купце» темная сторона – антисемитизм в основных своих проявлениях, и это чертовски неприятно. Шекспир держит зеркало крепко и четко. У нас тут кучка молодых венецианцев-христиан, с которыми мы себя отождествляем. Мы так же, как и они наслаждаемся их приключениями. Растворяемся в их обществе и нам нравится. Тем не менее, они откровенно гадкие люди, каждый из них, хотя и привлекательные. Их отношение к Шейлоку ужасно. Шейлок у Шекспира делает нечто из ряда вон, что эффектно ставит его на другой уровень, он более симпатичен, чем почти все другие шекспировские персонажи. Вот это Шекспирова магия! Он может заставить нас питать симпатию к злодею и относиться к его жертве, как к злодею. До тех пор, пока не задумаемся. Потом присмотримся к тексту внимательнее и обнаружим некие черты в поведении христиан, от которых ужаснемся подобно Шейлоку. Благодаря одному из лучших монологов, можно увидеть, каково было еврею в Венеции в то время. Шейлок признает, что под личиной еврея скрывается чувствительный, ранимый и обиженный человек.

Актрисе простительно то, что она играет персонажей без понимания сути происходящего в пьесе, но ей не следует во всеуслышание говорить о смысле пьесы, пока не разберется, что имел в виду автор. Даже если кто-то кое-что понял в пьесе, то отвратительной степенью самонадеянности будет нести от человека, который осмелится отправить пьесу Шекспира на свалку истории.

А что до Морпурго, то ему прощенья нет. Он не считает «Купца» подходящим для детей, но вот трудностей ему не избежать – дети потом спросят и нужно будет что-то придумать. Тем не менее, он не призывал к отмене этой пьесы, но можно с уверенностью считать, что ход истории заглушит зов Джульет Стивенсон к отмене пьес Шекспира.

Шекспир в безопасности, и нам не нужно собираться в Стратфорде, чтобы снести его статую.

Источник

Григорий Шмуйловский (справа) и Максим Селескериди.

Но у этого парня было одно не свойственное партизану, как это может показаться на первый взгляд, увлечение. До войны он подготовил доклад в институте о вырезанной или утерянной сцене из «Гамлета». Его «Записки» вполне занимательное чтиво, особенно в нынешнее время, когда некоторые (условно) режиссеры и постановщики, зарвавшиеся всеми неправдами опошлить произведения Вильяма сами понимаете, нашего...

Конечно, за более чем четыреста лет существования пьес Шекспира накопился длинный список этаких художников, от слова «худо», которые как только не изворачиваются, чтобы возвести побольше препятствий между великим автором и зрителем. Увязая в ядовито-приторном атмосферном слое, которым заволок худой режиссер красоту пьесы, зритель скорее искушается, сокрушается, падает духом а не очищается (по Аристотелю) и крепнет.

Но вернемся к Грише Шмуйловскому, - так звали этого партизана, - набросавшему этюд о шуте Йорике за те самые дни в засаде. Короткое пребывание Гриши в отряде (с марта до гибели 19 июня 1943-го) сквозь пронизано мысленными нитями, связанными с «Гамлетом».

«Что благородней духом, - покоряться, торчать в Москве, выступать с воззваниями по радио иль, ополчась на море смут, сразить их противоборством, быть здесь, у этих костров? Наконец-то я среди вас! Здравствуйте, доктор!»

Так, спустя полтора года разлуки, Шмуйловский приветствовал своего товарища Альберта Цессарского, известного «партизанского врача». Благодаря А. Цессарскому и была опубликована работа Григория. В отряде они репетируют и ставят сцену из «Гамлета», и горячо ее обсуждают.

«Любовь! - застенчиво говорил Максим. - Ведь это же любовная сцена, ребята. Смотрите, он сомневается, признается, отрекается, убегает, возвращается.

- Он любит, любит! И хочет верить!

- Хочет, но не верит! - упорствовал я. - Здесь философский вопрос!

- А может быть, и то и другое? Как в жизни? - тактично вставлял Гриша. - Спросим у Шекспира? Возьмем текст.

И мы втроем вновь склонялись над книгой».

Уходя на смертельно опасное задание, Гриша берет с собой карандаш дабы поразмышлять о бедном Йорике. Почему бы и не подумать о вечности на примере великих, когда сам в шаге от нее?

Человек в той или иной мере зависим от внешних факторов, в том числе и от общества, в котором находится. Тогда невольно встает вопрос: что это был за отряд, где не только нейтрально относились к такому досугу бойцов, как репетиция сцен из «Гамлета» и других произведений, но и всячески поощрялась такая художественная самодеятельность?

«Драмкружок медведевцев репетировал «Гамлета» Шекспира. Роль Офелии взял на себя боец-ифлиец Г. Шмуйловский. Участники кружка Базанов, Цессарский, Шмуйловский сыграли перед бойцами сцены из оперы «Евгений Онегин» под сопровождение самодеятельного «оркестра». Однажды Базанов предложил бойцам завести рукописную книгу стихов любимых поэтов. Этой книгой зачитывались бойцы. В некоторых отрядах действовали даже библиотеки, скомплектованные из книг, взятых с собою бойцами или же найденных в деревнях и селах». [“Ненависть, спрессованная в тол” А.И.Зевелев]

В том ли дело, что на войне люди чувствуют острее, каждый день рискуя жизнью? Или все зависит от командира и комиссара? Каким образом они будут закалять дух своих бойцов: муштрой (на манер оккупантов), превращая человека в грубую и послушную до поры до времени псину или иным, «оживляющим» способом, наделяя силой лучшие стороны человека?

Не даром, значит, Дмитрий Николаевич назвал одну из своих книг «Сильные духом», а отряд, в составе которого был маэстро разведки Николай Кузнецов – «Победители».

II

«… русские, которые завоевали мир и безопасность после волнений первых лет XX столетия, пожалуй, смогут понять Шекспира даже лучше, чем его собственные соотечественники».
«Британский союзник» 17 (89) Воскресенье, 23 апреля 1944 года

«Гамлет поднялся с пня и воскликнул:

— Офелия! В твоих молитвах, нимфа, Да вспомнятся мои грехи!

Офелия вышла из-за куста и, прислонив автомат к дереву, робкими шагами направилась к принцу.

— Мой принц, Как поживали вы все эти дни?

— Благодарю вас: чудно, чудно, чудно». [“Записки партизанского врача” А. Цессарский]

Эта сцена в исполнении трех партизан не оставляет равнодушным никого, кто за ней наблюдает – удивление, смех, возражение возникают у зрителей репетиции.

Философская ли это сцена, или любовная? Придает ли автомат в руках, как кажется, хрупкой, нежной и ранимой Офелии какой-либо оттенок ее словам? Куда удобнее было бы оставить его в стороне, скажем, у пня, на котором лежал раскрытый том Шекспира. Однако мы видим, что у партизан было свое видение этой сцены и, скорее всего, «Гамлета» вообще.

Так как известна польза сравнения, то любопытно было бы прочесть о постановке этой сцены полицаями или фашистами. Если они еще знали о том, что ставить можно не только к стенке… Но скорее всего эти представители нового цивилизованного, эуропейского режима на досуге заливали шнапсом влажные фантазии о богатом участке русской земли с бесплатной рабсилой. А очнувшись от бодрой стрельбы на окраине разграбленного ими села, вяло поднимут морды лиц из липкой лужицы все тех же сладких грез и едва ли последней мыслью в их головах, пробитых партизанскими пулями будет: «Ой, дурак…».

Но допустим, что если «в поле» сцены из «Гамлета» нацисты не репетировали, то это вовсе не исключает возможности постановки этой пьесы в одном из их театров.

В книге современного шекспироведа А.В. Бартошевича «Для кого написан “Гамлет”: Шекспир в театре. XIX, XX, XXI» встречается упоминание об исполнении роли Гамлета опекаемым Г. Герингом и ставшим популярным в тогдашней Германии актером Густавом Грюндгенсом. Его Гамлет «пытался выразить <…> железную волю к власти “расы господ”». Гамлета Грюндгенса описывают как «манерного, соблазняющего, гордого, с надменными интонациями и самолюбованием» [“О постановках пьес Уильяма Шекспира в нацистской Германии” З. Бороздинова]. Казалось бы, сам текст пьесы не приемлет такой интерпретации, однако встречается мнение, что Грюндгенс «… вырезал флегматичные монологи Гамлета» [“Как «Гамлет» стал главной пьесой человечества” А. Паукер, А. Киселев].

Густав Грюндгенс «Гамлет» и Марианна Хоппе «Офелия»

Такая каменная и грубая трактовка Гамлета, что и говорить, идет в разрез с философской - где возможно «и то, и другое: как в жизни», в том числе автомат в руках Офелии и поиск вырезанных сцен.

В первой части статьи мы скользнули по некоему королевству кривых зеркал, где все выглядит наоборот от того, чем является на самом деле – в том числе и пьесы Шекспира. С подобными зеркалами можно сравнить постановки, где «искривляется» образ ключевого персонажа. Кромсая полотно пьесы на куски, вырезая «лишнее» (сложное для понимания) и сшивая оставшееся, припудривая его килограммами косметики, постановщик выпускает «монстра Франкенштейна», лишенного силы и красоты духа, но полного мертвой жизни. На наш взгляд примером подобных «монстров» можно назвать сцену убийства Юлия Цезаря в трактовке Юрия Грымова.

Примечательно, что автора постановки противоположной по смыслу постановке Грымова – шекспироведа Алексея Меняйлова – так же, как и Григория Шмуйловского заинтересовала редко упоминаемая сцена из «Гамлета» на кладбище (Акт 5, сцена 1).

«В сцене на кладбище ты будешь говорить об Йорике. Ты должен хорошо знать его, доктор. Кто он? Откуда родом? Как попал во дворец? Вот я и представил себе…»
[“Мой друг Гриша” А. Цессарский].

Роль кого имеет в виду Григорий: Гамлета или первого могильщика? Обсуждая эту сцену с кружком любителей творчества Шекспира, Меняйлов уделяет немало внимания значению первого могильщика и Йорика в жизни Гамлета.

Эпизод из «Первый могильщик в «Костюмере»» А. Меняйлов

Но что касается королевского шута? Шмуйловский в «Заметках» приходит к следующей мысли: «У Шекспира всегда перед серьезным поворотом событий появляется шут»
[“Записки о Гамлете” Г. Шмуйловский].
То есть уже в композиции произведения на шута возлагается некая функция. Но если копнуть глубже? Увидим, что некоторые шуты у Шекспира люди странные – вполне философы. Взять, к примеру, монолог Шута из «Короля Лира» (Акт 3, сцена 2).

Опять-таки, этот монолог нередко вырезают в «искривленных» постановках. Но, выше упомянутый кружок любителей, попытался все-таки заглянуть «с той стороны, где твои сны» и подсмотреть кто такие шуты. Какова их роль во дворце? И как они туда попадают?

Эпизод из «Прием волшебника Мерлина, который перенял Тарковский» А. Меняйлов