Peschaniy

Как только они переступили порог комнаты, то хором закричали: «Хайль Гитлер!». Мы рассмеялись. В этот момент Гитлер, вероятно, уже готовил себе яд, а они здесь орали «Хайль!».

Обнаруженные в карманах пленных летчиков документы давали исчерпывающую характеристику каждому из них. Один из пленных, Бениг, — старший офицер воздушного флота, национал-социалист, награжденный многими орденами и медалями; второй, по фамилии Штумфор, — борт механик, тоже член национал-социалистической партии; третий — Витер, награжденный многими орденами и медалями, в том числе железным крестом; четвертый — Линнер, радист, член гитлеровского союза молодежи.

Во время допроса пленных мы получили очень важные сведения, которые были немедленно переданы нами в Киев, в партизанский штаб.

Во время обыска у командира самолета Бенига была обнаружена металлическая пластинка овальной формы. На пластинке было нацарапано какое-то непонятное слово. Свет был очень слабый, и мы никак не могли разобрать, что за слово было написано на этой пластинке.

Вершигора очень заинтересовался пластинкой. Он долго вертел ее в руках. Затем он задумался и проговорил, передавая пластинку переводчику:

— Я еще никогда не встречал у пленных подобного предмета. А ну-ка, спросите его, какое назначение имеет эта пластинка, что это за надпись?

Бениг усмехнулся и сказал только одно слово: «Ковпак».

Мы не верили своим ушам. «Ковпак?» — несколько раз повторили находившиеся в комнате партизаны. «Да, Ковпак», — повторил гитлеровец. Мы снова стали рассматривать пластинку, и наконец сами разобрали, что на ней было вырезано по-немецки слово «Ковпак».

На вопрос, что это значит, Бениг рассказал следующее: «В апреле 1943 года я получил задание подвергнуть бомбежке береговую оборону партизанского отряда Ковпака на реке Припять. В те дни соединение Ковпака уничтожило большую часть нашей речной флотилии.

Я вылетел на выполнение задания. На рассвете я достиг большого белорусского села Аревичи. Находящиеся в этом селе партизаны открыли по самолету ожесточенный огонь. Я получил ранение в плечо и еле сумел довести самолет до аэродрома. Я с большим трудом посадил самолет. С аэродрома меня отвезли прямо в госпиталь. Там у меня извлекли из плеча пулю. И вот я в память об этом бое с партизанами превратил извлеченную пулю в пластинку и вырезал на ней памятное для меня слово — «Ковпак».

Мы с интересом выслушали рассказ пленного гитлеровца. Перед нами стоял «старый знакомый», уже раз битый нами фашист, командир воздушного корабля Бениг.

Командование начало выяснять, какая рота сбила сейчас самолет Бенига. Детальный опрос пленных показал, что самолет был поврежден пулеметным огнем, который велся со стороны укрытия нашей главной разведки. Таким образом, было установлено, что самолет сбил заместитель командира разведки соединения лейтенант Семченок.

"Кровью героев" Бакрадзе Д.И.

- Мне не нужны лентяи. Те, кто не хотят ехать со мной, могут остаться. С теми, кто поедет, будут обращаться хорошо, если они будут хорошо трудиться. Хотите поехать со мной на работу?

Он смотрел нам прямо в глаза. Было видно, что наш будущий начальник обладал немалой властью и был настолько уверенным в себе человеком, что ему вовсе не было необходимости демонстрировать свою власть.

- Да, - ответили мы в один голос, невольно поддавшись его обаянию. Мы чувствовали себя достаточно хорошо и здесь, но этот человек излучал доверие.

- Хорошо, - заметил он, как бы признавая нашу сделку. – Вам нужно будет взять с собой личные вещи и матрасы. У меня вас будут хорошо кормить. Я знаю, что, когда немца хорошо кормят, он и работает хорошо.

Я быстро попрощался с Машей, которая вряд ли плакала больше, когда ее мужа увозили в Сибирь [До работы в новом колхозе автор рассказа был назначен помогать колхозницам в работе и дома, жил он в доме с одной из них - Машей], и впрыгнул в грузовик, где уже сидели мои товарищи. Нас отвезли примерно на восемь километров в направлении на Смоленск. Место, куда мы приехали, оказалось хозяйством, принадлежащим НКВД, а человек, который нас отбирал, был его директором и имел звание майора. По прибытии он лично проверил, что всех нас устроили достаточно удобно. Нас поселили в здании бывшей бани, где мы устроили себе кровати из досок. Мы радовались, как дети, приводя в порядок этот домик, расположенный в глубине сада. Всегда приятно, когда к тебе относятся по-человечески. Следующим днем было воскресенье. Нам выдали хлеб, картошку и молоко, и мы приготовили себе еду в немецком армейском котле, что сделало эту пищу особенно вкусной для нас.

Мои товарищи были типичными скромными немецкими солдатами. Эрнст, которого мы выбрали поваром, очень гордился этой работой. Если какое-то непродолжительное время мы испытывали перебои с продуктами, он демонстрировал чудеса изобретательности, проявив себя непревзойденным «организатором и импровизатором». Он говорил на живописном тюрингском диалекте и, если был в хорошем настроении, радовал нас типичными для этой местности песенками, такими как Unser Gas de hat zwa Hеrnа («У нашей козы два рога»). В прежней гражданской жизни Эрнст был помощником мясника и, как мы подозревали, пользовался большим успехом у женской части клиентов. Когда он женился, его жена пыталась бдительно контролировать его жизнь, чтобы не дать ему завести флирт на стороне, но у нее не всегда это получалось. Живописные рассказы о его приключениях, большая часть которых, я уверен, была выдумана, всегда вызывали у нас взрыв безудержного хохота.

Бывший портной из Нижней Баварии Отто обладал совсем не таким характером. Скромный, как девица, невинный, как ангел, он становился пунцовым от смущения, когда начинались споры вокруг «темы номер 1», то есть о женщинах. А поскольку разговоры на эту тему были довольно частыми, Отто краснел постоянно, за что его немилосердно поддразнивали.

Альбрехт обладал разнообразными талантами. Дома у него осталась процветающая плотницкая мастерская, и при наличии инструментов он мог творить в этой области настоящие чудеса. В нашей бригаде он исполнял обязанности ремонтника. Он умудрялся поддерживать в рабочем состоянии нашу обувь, которая была настолько изношена, что должна была годиться только на свалку. Будучи настоящим мастером, Альбрехт не мог удовлетвориться только однообразным монотонным трудом. Он предпочитал решать сложные задачи и находил для них самые изящные решения. Но любовью его жизни была музыка, и нам казалось, он мог бы сыграть на любом инструменте, который попадет в его руки.

Вилли, напротив, был готов заниматься чем угодно. Он был надежным, как камень, импровизатором. Нам нужны полки? Сковородки и кастрюли? Несколько стульев для дома? Вилли было достаточно только подумать, и вскоре все было готово. Человек, который сочетал бы в себе энергию и умение приспосабливаться Вилли, мастерство Альбрехта и искусство попрошайничать Эрнста, был бы способен завоевать мир! Увидев, как строят одну из огромных русских печей, ту самую, на широкой верхушке которой можно было с комфортом спать, Вилли загорелся идеей построить такую же. Он строил свою печь для женщины, работавшей в колхозе. Готовое изделие, по крайней мере, с виду ничем не уступало тому, что было построено русским мастером. И все же, хорошо зная Вилли, я не стал бы платить за его детище те же деньги.

Одного из наших бригадиров звали Хейнрих. Он был родом из Бад-Тёльца (к югу от Мюнхена), где, как он утверждал, пользовался репутацией завзятого сердцееда. Стремление к сексу превратилось у него в хобби, которое отнимало все время и не оставляло рабочих часов для чего-то другого. Если нам вдруг требовалось срочно его разыскать, мы неизменно находили его в женской компании.

К нашему удивлению, в том колхозе было довольно много симпатичных девушек. Они прибыли туда как «осужденные», термин, который в России пользуется для определения лиц, совершивших многочисленные проступки, очень часто вполне безобидные. В июне 1945 года для таких людей была объявлена амнистия, но некоторые решили добровольно остаться в колхозе, а не возвращаться домой. Будучи сами бывшими заключенными, эти люди были нам чем--то близки, и многие, в особенности Хейнрих, всегда были готовы этим воспользоваться.

Герман и Фриц из Швабии по праву пользовались репутацией настоящих обжор. Они могли поглощать огромные количества даже самой непритязательной пищи. Например, когда не было картошки, мы готовили еду из травы и крапивы. Эти двое могли сесть у восьмилитрового ведра и дважды в день с аппетитом есть оттуда эту зеленую субстанцию. Когда картошка снова вернулась в меню, они вновь стали поглощать и ее в таких же количествах. К осени в колхоз доставили несколько реквизированных в Германии лошадей, но они прожили в изгнании еще меньше нас, людей. Им не подходил корм, а холодный русский ветер, продувающий конюшни насквозь, стал для них фатальным. Но по злому капризу судьбы именно мы, военнопленные, получили больше всех выгоды от смерти несчастных животных. Фриц и Герман наедались до такого состояния, что мы, остальные, начинали заключать пари, у кого из них первым лопнет брюхо. Самым смешным в этом состязании обжорства была разительная разница между его участниками: Герман становился все толще и толще, и вскоре он догнал по комплекции Вилли. Фриц же оставался тощим, как глист.

- Тебе нужно побольше есть, Фриц, - подбадривали мы его, - а то тебя совсем не станет видно.

- Я стараюсь, - отвечал он серьезно во время коротких пауз между пережевыванием пищи, - но Герман берет себе больше, и это нечестно.

- Мне нужно поддерживать свой организм, - резко возражал Герман.

- Не тратьте драгоценное время на разговоры, вы двое! - выкрикивал Эрнст. - Назад, к корыту!

Так в довольно приятном времяпрепровождении проходили месяцы. Нам нравилась наша жизнь, а директор часто заявлял нам, что доволен нашей работой. В ответ он, в свою очередь, старался держать слово и хорошо нас кормить. По местным меркам, наш колхоз был процветающим хозяйством, его прекрасно снабжали. Здесь было тринадцать лошадей, пятьдесят коров, восемьдесят овец и стадо свиней, за которыми присматривала пожилая женщина по имени Евгения. Всю свою жизнь она провела среди свиней.

Она очень любила своих питомцев, что выражалось и в ее неряшливом внешнем виде, и в том, что она часто ела их корм в дополнение к обычному хлебу с кашей. Евгения часто сидела у свинарника и вела долгие разговоры со своими подопечными. Завидев приближающегося мужчину, эта женщина сердито кричала:

- Уходи! Знаю я вас, мужчин. Всем вам нужно одно и то же, но от меня вы этого не получите.

К счастью, более привлекательные колхозные дамы не были такими неприступными. После работы я много времени провел с Хейнрихом, которому удалось добиться своей цели: он стал самым популярным для женского населения мужчиной в колхозе. Помимо других, менее серьезных вещей, мне удалось значительно продвинуться в знании русского языка. Это знание очень мне пригодилось в дальнейшем.

Когда наступила зима, директор вызвал меня к себе.

- У меня для вас особое задание, - заявил он. - Вы знаете, что лес вокруг принадлежит колхозу. Но окрестным жителям нечем топить печи, и они рубят наш лес. Все это незаконно. И вы будете выполнять работу лесника и не позволите им делать это. У каждого пойманного следует отбирать топор, а самого виновного приводите ко мне для наказания. Я выбрал для этой работы вас, потому что вы показались мне человеком, заслуживающим доверия. Вместе мы должны спасти лес, иначе, проснувшись однажды утром, мы вдруг обнаружим, что вокруг совсем не осталось деревьев. А что это за лес без деревьев?

На первых порах я систематически выходил патрулировать лес и препроводил несколько пойманных правонарушителей в кабинет к директору, не обращая внимания на их протесты. Тот обращался к ним с яростной речью о порче государственного имущества, антиобщественном поведении и необходимости соблюдать законы. Но он и сам нарушал закон, не сообщая обо всех этих нарушениях наверх, как должен был поступать. После потока ужасающих угроз директор отпускал нарушителей по домам, удовлетворившись конфискаций орудий преступлений в виде топоров. Это само по себе было тяжелым наказанием. Кроме того, такое наказание приносило пользу колхозу, где постоянно ощущался недостаток инструментов.

Но через какое-то время мой характер стал меня подводить. Пойманные женщины рыдали и сквозь слезы бормотали о маленьких детях, которые мерзли в неотапливаемых избах. Я знал, что они говорят правду. Поэтому вместо того, чтобы задерживать бедняжек, я отпускал их по домам, а иногда, когда был особенно склонен поддаваться жалости, даже помогал им поскорее нарубить и собрать дрова, чтобы их не успели заметить жители колхоза. Природа создала меня таким, что я совсем не подходил на роль полицейского или судьи на игровом поле. Мне были слишком симпатичны эти «преступники» и «браконьеры», а их искренняя благодарность за то, что я хоть как-то помогал им в их бедственном положении, заставляла меня все больше пренебрегать своими обязанностями.

Наконец, меня снова вызвал к себе директор.

- Как могло получиться, - начал он допрос, - что количество пойманных при рубке леса так резко сократилось? Я хорошо знаю от местных жителей, что лес так и продолжают вырубать, просто вы больше не ловите нарушителей. Как такое может быть? На вашем посту слишком холодно, чтобы спать, но, если бы вы следили за происходящим, вы обязательно что-нибудь увидели бы. Как вы все это можете объяснить?

Я ответил:

- Я не буду прибегать к отговоркам, а скажу вам правду. Эти женщины с их рассказами о замерзающих в холодных домах детях ранят мне сердце. Я просто не могу арестовывать их. Как мне возвращаться с холода и ветра в теплый дом, зная, что у этих людей нет места, где они могли бы согреться? Я человек, а не зверь.

- От вас никакой пользы, - констатировал директор. - Думаю, что своим поведением вы еще больше поощряете этих людей. Нужно убрать охрану, и, может быть, кражи прекратятся сами по себе.

Тем самым он как бы искал себе оправдания за то, что не делал то, что должен был делать по закону. Подозреваю, что и он сочувствовал бедным крестьянам. Я был рад встретить в качестве примера такой доброты сотрудника зловещего НКВД в чине майора. Время, которое я провел в тех двух колхозах, было лучшим периодом моей жизни в плену. И половиной этого времени я обязан директору-майору. Как когда-то при других обстоятельствах генерал Дрешер, этот человек сумел заслужить мое самое глубокое уважение. Это был один из лучших людей, встретившихся на моем жизненном пути. Он всегда вел честную игру, был открытым и трудолюбивым человеком и отдавал окружающим все, чего мог для них добиться. Под его руководством наши повседневные работы - сев и сбор урожая, заготовка дров, строительство свинарников и коровников - начинали доставлять настоящее удовольствие. Человек всегда счастлив, когда он ближе к своему естественному состоянию, а здесь мы никогда не чувствовали себя пленниками и рабами. Мы были полезными членами общества, мы помогали производить продовольствие, чтобы прокормить себя и других.

Может, кому-то нужно шампанское и пуховые перины. Я же чувствовал себя по настоящему счастливым в той почти примитивной жизни в колхозе.

Беккер Ханс – «На войне и в плену». Воспоминания немецкого солдата 19З7 -1950

Сколько раз обессиленный смехом Ковпак восклицал:

— Уберите с моих глаз этого черта, не могу больше, бока ломит от смеха...

Однажды «Клоун» сильно пострадал из-за одной своей очередной затеи. Вот как произошло это.

Вершигора приказал Кульбаке выслать по всем направлениям разведку, подытожить и уточнить донесения и доложить ему. Кульбака выделил несколько групп разведчиков и направил их в разные стороны. С одной из этих групп пошел в разведку «Клоун». Выйдя на шоссе, разведчики заметили несущуюся навстречу легковую машину. Сейчас же была устроена засада, и как только машина поравнялась с укрытием, партизаны открыли по ней огонь. Шофер и находившийся в машине немецкий полковник были убиты наповал. Когда из карманов убитого полковника доставали документы, у «Клоуна» мелькнула в голове озорная мысль. Он нарядился в костюм полковника, нацепил его ордена и стал упрашивать товарищей:

— Ребята, дорогие, давайте свяжите меня, отведите в таком виде к Кульбаке и скажите ему, что захватили в плен полковника...

Партизаны взглянули на «Клоуна» и покатились со смеху. Он напыжился, словно индюк, выкрикивая, как очумелый, немецкие слова, и хлопал стеком по голенищам лаковых сапог.

И вот партизаны повели в лагерь «немецкого полковника».

Пришли они в лагерь, когда уже стемнело. Кульбака о чем-то оживленно беседовал с партизанами. Вокруг него находилось около тридцати человек. Несмотря на сумерки, они разглядели, что разведчики ведут пленного немецкого офицера. «Полковник» гордо выступал, окруженный бойцами. Приблизившись к группе партизан, «полковник» бросился вперед, разорвал кольцо своей стражи, одного сбил с ног, другому даже дал тумака, третьего лягнул ногой, затем поднял высоко два пальца и выкрикнул три раза истерическим голосом: «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! Хайль!»

Партизаны рассвирепели. Как было не обозлиться: наглец попал в плен и тут продолжает безобразничать! Один из партизан залепил «полковнику» такую оплеуху, что тот растянулся на земле, другой огрел его плеткой. Все это произошло так молниеносно, что сопровождавшие «Клоуна» разведчики не успели произнести ни слова. А сам «Клоун», как это с ним случалось всегда во время волнения, потерял дар речи, и только после того, как его как следует угостили, он с трудом вы давил «ада»...

Сразу все стало ясно.

«Клоун» и после этого не оставил своих затей, однако стал осторожнее.

***

В честь отъезжавших прославленных партизанских руководителей был дан концерт силами нашей художественной самодеятельности, которой руководил Гриша Дорофеев, ленинградский циркач. Наиболее активными участниками самодеятельности являлись разведчики и партизаны третьей роты Журов Алексей (партизанский Паторжинский), Миша Демин (партизанский Лемешев), Демин Вася и Никаноров («Черный глаз»)— сатирики. Дорофеев выступал во всех жанрах, но лучше всего удавались ему цирковые номера. Надо сказать, что программа была составлена продуманно. Особое место занимала сатира. Наиболее удачными номерами были сцены, изображавшие Ковпака и Павловского. Все со смеху за животы хватались, а Павловский восклицал: «Вот скопировали, точка в точку. Ох, чертовы дети, уморили!»

Бакрадзе Д. И. «Кровью героев»

Как правильно смеяться над начальником?

— Лос! Шнель! Нох айн маль!..

Но нас не надо подгонять. В эти дни мы работаем как черти, бодро и весело. Каждый понимает, что от свободы его отделяют считанные дни. Многие даже начали готовиться к этому событию заранее. Некоторые лагерные модники, пользуясь тем, что старосты бараков теперь сквозь пальцы смотрят на мелкие нарушения дисциплины, поспешили наголо обрить головы.

Есть такой модник и в нашей команде. Это жизнерадостный, никогда не унывающий поляк Метек. По профессии он военный музыкант, трубач-подхорунжий из полка вольтижеров. В нашу команду Метек попал не случайно: по воскресеньям он играет в лагерном оркестре и поэтому его вызволили из каменоломни и нашли местечко потеплее.

Пан подхорунжий, как и все польские кадровые военные, большой щеголь. Даже в лагере он не перестает следить за своей внешностью. На нем — ушитая по его стройной фигуре полосатая куртка, отутюженные брюки, начищенные до блеска альпийские башмаки и — это в апреле! — кожаные перчатки. Можно быть уверенным, что Метек не один вечер протолкался на лагерной толкучке, прежде чем подобрать для себя такую обновку и обменять ее на украденный хлеб.

А вчера вечером Метек появился в бараке с наголо обритой головой. Стефан, Адам и другие поляки из нашей команды пытались поднять его на смех, но не удалось.

— Кретины! — сказал пан подхорунжий. — Вы что, и домой собираетесь заявиться со «штрассой»? А я хочу выйти из лагеря с нормальной, человеческой прической...

«Штрассой» в лагере называют полосу, пробритую ото лба до затылка. Такие почерневшие от загара полосы украшают всех узников, кроме почетных заключенных. Заботиться о том, чтобы эта полоса не зарастала, — первейшая обязанность каждого лагерника. Забыл пробрить «штрассу» — значит, готовишься к побегу и пощады не жди!

Вот почему в день бритья (обычно это пятница) к парикмахеру барака длиннющая очередь. А парикмахер — не последняя фигура в лагере: в его инвентаре «холодное оружие» — несколько бритв, за которые он отвечает головой. Он сдает их дежурному по главным воротам в субботу утром и получает в следующую пятницу — после вечерней поверки.

...Наша повозка медленно преодолевает подъем. Обливаясь потом, мы тащим громоздкую колымагу на вершину холма, в которую упирается дорога.

— Разем! Разем! — покрикивает неунывающий Метек.

— Нох айн маль! Лoc! — вторит капо Роберт — огромный гамбургский мясник, попавший в лагерь за чересчур усердную торговлю на черном рынке.

Наконец мы выкатываем повозку на ровную площадку, где пересекаются две дороги.

— Хальт! — командует Роберт. Он дает эту команду не из жалости к нам, не для того, чтобы мы отдышались. Наш путь пересекает колонна эсэсовцев, уходящих на фронт. Впереди колонны ковыляет старая кляча, влекущая повозку с ранцами и чемоданами. А за повозкой, не в ногу, вразнобой понуро шагают любители парадов. Ох как они любили отбивать шаг перед Гитлером, Гиммлером и другими вожаками третьего рейха! А сейчас для них пришло время последнего парада, когда не столь уж важно умение маршировать и орать: «Хайль!»

Мы, воспользовавшись неожиданной передышкой, поставили повозку на тормоз, бросили лямки и сгруппировались вокруг неунывающего Метека. А тот, как всегда, острит:

— Берегитесь, русские! Теперь, когда в бой пошла последняя тотальная кляча, советским танкам не устоять!

Чувствуя, что мы понимаем и оцениваем его юмор, Метек в порыве смелости срывает с себя черную бескозырку, машет ею в сторону эсэсовцев и кричит:

— Глюклих райзе! Счастливого пути!

Эсэсовцы делают вид, что не слышат и не понимают насмешки. Однако один из них снимает с плеча автомат и приближается к нам. Я узнаю в нем своего бывшего командофюрера Унтерштаба. А с этим не пошутишь!..

Так оно и есть.

Унтерштаб подходит к Метеку, упирает дуло автомата ему в грудь и тихо спрашивает:

— Где у тебя полоса, собака?

Метек молчит. Да и что тут объяснишь...

—  Приготовился к побегу! — так же тихо резюмирует Унтерштаб. — Будь у меня время, я вытряс бы из тебя душу... Жаль, что у меня нет времени.

И он нажимает спусковой крючок автомата. Эхо выстрелов прокатывается и замирает в ущельях каменоломни. Прикрывая перчатками рваную рану на животе, падает лицом вниз Метек...

— Капо. Где капо? — так же тихо и спокойно спрашивает Унтерштаб.

— Я здесь! — с необычной для него прыткостью выскакивает из-за повозки Роберт. — Я вас слушаю...

— Заберешь эту падаль с собой, — говорит Унтерштаб. — А дежурному по главным воротам доложишь, что этот дерьмо-поляк был убит при попытке к бегству. Ясно?

— Так точно! — отвечает Роберт.

Всеволод Остен «Встань над болью своей»

Как не занять самую опасную роль в тусовке?