Он знал пыль дорог, что въедается в поры глубже окопной грязи. Знал холод приклада у щеки, единственную незыблемую вещь в мире, где все остальное было дымом, иллюзией, мишенью. Его звали по-разному, но имя было лишним грузом. Он был инструментом, точным, безотказным, как швейцарский механизм смерти. Армейская закалка, не доблесть, а привычка, как шрамы на теле, довела ремесло до автоматизма. Видишь цель, исключаешь помехи, нажимаешь курок. Дальше - тишина, звон в ушах и счет в банке. Ни раскаяния, ни гордости, только усталость. Глубокая, костная, как после многодневного марша по выжженной земле.
Задание было рутинным. Городской парк, сумерки. Цель - мужчина на скамейке у фонтана, читающий газету. Окружение идеальное - гуляющие парочки, дети, гоняющие голубей. Шум воды заглушит хлопок. Он занял позицию на крыше старого дома. Камень под коленями был холодным и твердым, как его решимость. Ветер шевелил воротник рубашки - единственное движение в его застывшем мире. Прицел, дыхание ровное, сердцебиение - метроном. Палец на спуске, легкое давление...
И тогда она встала на пути. Неожиданно, как вспышка света в кромешной тьме. Маленькая девочка, лет пяти, в ярко-красном платьице. Она отстала от родителей, увлекшись погоней за белым голубем, который приземлился прямо на плиты перед скамейкой цели. Девочка подбежала, присела, протянула крошечную ладошку с хлебной крошкой. И обернулась. Не на цель. Вверх. Прямо в его прицел.
Огромные, темные, непостижимо чистые глаза. Глаза, которые еще не знали цены жизни, потому что знали только ее начало. Они смотрели сквозь линзу, сквозь сотни метров, сквозь броню его цинизма - прямо в него. В того мальчишку, который когда-то, до войны, до всех этих смертей, тоже гонял в голубей и верил в доброту.
Он замер. Палец онемел на спуске. Весь его отлаженный механизм - расчеты, дыхание, сердце - дал сбой. В прицеле была не мишень. Была жизнь. Хрупкая, беззащитная, сияющая нелепым красным пятном в серых сумерках. И эта жизнь стояла между ним и его долгом. Между ним и оплатой. Между ним и привычной пустотой после выстрела.
Он знал, что должен сделать. Исключить помеху. Ждать или сменить позицию. Ремесло не терпело сантиментов. Сантименты убивали быстрее пули.
Но эти глаза... Они были зеркалом всего, что он растоптал в себе за долгие годы. Невинность, доверие. Саму возможность света.
В его внутреннем мире, где обычно царила мертвая тишина перед выстрелом, вдруг зазвучали голоса. Крик молодого лейтенанта, накрывшего собой гранату в афганском ущелье. Хриплый смех старого сержанта, отдавшего последний паек пленному мальчишке. Глупость. Бессмысленная, прекрасная глупость тех, кто верил во что-то большее, чем пуля и выживание.
Рука дрогнула. Впервые за много лет. Дрожь пошла по предплечью, к локтю, к плечу. Не от страха, от чего-то иного, от острого, режущего воспоминания о том, что он – человек. Не инструмент. Человек.
Он отвел винтовку. Резко, почти судорожно. Закрыл глаза. За спиной послышались шаги - его наводчик, удивленный задержкой. Он не обернулся, а просто снял палец со спуска, отодвинул оружие, как отодвигают раскаленный уголь.
- Отмена, - произнес он хрипло. Голос был ему незнаком. - Помеха неустранима.
Больше он не объяснял. Собрал винтовку с движениями автомата, но внутри все было перевернуто. Как после близкого разрыва - звон в ушах, дезориентация, тошнота. Он спустился с крыши. Прошел мимо наводчика, который что-то говорил, спрашивал. Слова долетали как сквозь вату. Он вышел на улицу. Сумерки сгущались. Он увидел девочку ее уже держала за руку молодая женщина, вероятно мать. Они уходили. Девочка несла в руке не голубя, а оброненную кем-то тряпичную куклу. Ярко-красное платьице мелькнуло в последних лучах и исчезло за углом.
Он стоял посреди тротуара. Люди обтекали его, как камень в потоке. Он чувствовал вес пистолета под мышкой, холод стали у щиколотки. Орудия его ремесла. И вдруг они показались ему невыносимо тяжелыми, грязными, чужими, как амуниция мертвеца.
Он не вернулся. Ни к клиенту, ни к брокеру, ни к деньгам на счету. Он исчез, как призрак, растворившийся на рассвете. Инструмент сломался.
Прошли месяцы, годы. В узких кругах, где цена человеческой жизни измеряется в нолях на чеке, появился новый игрок. Не киллер. Телохранитель. Говорили, он был дорог. Безумно дорог. И безупречен. Как отточенная катана. Его брали только на самые сложные случаи. Когда угроза была не абстрактной, а конкретной, как нож в спину. Когда защищать нужно было не просто VIP, а тех, кого обязательно надо было защищать. Политиков-идеалистов, разоблачителей мафии, врачей в горячих точках. И, странно, часто - детей. Особенно детей.
Он не носил костюмов. Носил старую кожаную куртку и вечную усталость в глазах. Движения его были экономны, точны, выверены годами войны. Он знал все уловки убийц, потому что сам когда-то был их мастером. Чуял засаду за километр, слышал щелчок предохранителя сквозь грохот толпы, читал намерение в малейшем движении зрачка. Он стал живым щитом. Человеком-крепостью.
Однажды, охраняя дочь дипломата в зоне этнического конфликта, они попали в засаду. Машину расстреляли. Он вытащил девочку лет восьми, с косичками и испуганными, огромными глазами из перевернутого авто, прикрыл своим телом, отстреливаясь, ведя ее через ад свинца и огня к спасительной каменной стене. Пули цокали о камни рядом. Он чувствовал мелкую дрожь маленького тела, прижатого к его спине. Слышал ее прерывистое, всхлипывающее дыхание.
И в этот момент, прижимаясь спиной к холодному камню, меняя магазин с привычной, убийственной ловкостью, он поймал ее взгляд. Огромные, темные, полные ужаса, но и бездонного доверия глаза. Такие же, как тогда, в парке.
Он не улыбнулся. Улыбка была роскошью, на которую у него не оставалось сил, лишь кивнул, коротко, по-военному, и прикрыл ее голову своей ладонью, когда рядом, за углом, разорвалась осколочная граната, осыпая их дождем пыли и щебня.
-Тихо,- прошептал он хрипло. - Я здесь.
Он снова стал щитом. Но теперь щитом для чужой, хрупкой жизни. Он знал цену пули. И цену того света в глазах, который пуля может навсегда погасить. Он искупал старую вину не покаянием, а новой войной. Войной против самого себя прежнего. И каждый спасенный ребенок, каждый чистый взгляд, который он защищал от тьмы, был крошечной победой. Победой, которая не стирала прошлое, но давала силы дышать сегодня.
Он все еще носил оружие. Но теперь, когда его рука ложилась на рукоять пистолета, это было движение не убийцы, а сапера, обезвреживающего мину. Мину, заложенную им самим в далеком прошлом, на крыше, глядя в бездонные глаза ребенка в красном платье. Война для него не закончилась. Она просто сменила фронт. И на этом фронте он стоял насмерть.
