Двумя годами ранее. Санкт-Петербург
Экономка взглянула на пришедшего посетителя: одежда была на нём приличная, вид – опрятный, статная фигура и приятное лицо. Да и возраст его не подходил для студента. Не обнаружив ничего её смущавшего, она спросила:
– Что вам угодно, сударь?
– Я бы хотел увидеть профессора. В университете мне дали его адрес. Могу я с ним встретиться?
Визитёр извлёк из кармана визитную карточку и протянул женщине:
На карточке значилось: «Никон Архипович Суздалев, путешественник». Экономка перевела взгляд на господина, стоявшего перед ней, и ответила:
– Извольте подождать тут, сударь. Я доложу.
Через пять минут Илья Петрович Иванов встречал гостя в комнате, которая была идеальным хрестоматийным образцом профессорского кабинета: практически все её стены занимали шкафы с фолиантами научных трудов на разных языках, свободные от мебели участки стен были украшены дипломами. На небольшой этажерке имелось подобие кунсткамеры с различными диковинками, видимо, найденными учёным либо подаренными ему коллегами. Илья Петрович был палеонтологом и, как и полагается настоящему палеонтологу, страстным коллекционером древних окаменелостей. Полноту картины дополняли массивный старинный стол, заваленный какими-то рукописями и черновиками, и три таких же старинных одинаковых кресла: одно – для хозяина, два – для его посетителей.
Илья Петрович усадил гостя на одно из кресел, а сам уселся напротив, на второе, проигнорировав своё, стоящее за столом. Он с любопытством посмотрел на путешественника и нарушил молчание:
– Итак, Никон Архипович, чем обязан?
Суздалев вздохнул, задумчиво улыбнулся и ответил:
– Видите ли, Илья Петрович, я пришёл к вам по вопросу довольно непростому и деликатному одновременно. У меня необычный род деятельности: я – путешественник.
– Ну, полно, кто же не знает вас в среде просвещённых людей? Как же, с большим интересом читал ваши дневники из последней экспедиции. Нахожу их весьма занятными.
Суздалеву была приятна похвала профессора и даже немного смутила его. Перед ним сидел известный учёный, и Никон Архипович и представить себе не мог, что его скромные труды служат не только развлечением для праздного дворянства, но и находят своих читателей в высших сферах научной элиты.
Иванов меж тем продолжил:
– Вам требуется консультация по какому-то вопросу, относящемуся к палеонтологии?
– В том-то и дело, что нет.
Брови профессора от удивления приподнялись, а его гость виновато развёл руками.
– Если честно, мне были нужны не вы, а ваш друг, ныне, увы, покойный. Но, так как с ним я пообщаться не имел возможности и чести, мне посоветовали обратиться к вам, ведь, по словам его коллег на кафедре, именно с вами он был более всего дружен. Я имею в виду Августа Альбертовича.
– А, понимаю. Вам правильно отрекомендовали меня. Август, действительно, был моим другом. – Илья Петрович на несколько мгновений замолчал и продолжил. – Вы пробудили моё любопытство.
– Чем же, позвольте узнать?
– Как известно, профессор Вернер был химиком, и вряд ли вы пришли ко мне с каким-то вопросом о химии. Было бы логично задать его на кафедре, которую вы посетили, его же коллегам. Стало быть, вопрос личного характера, но на биографа вы не похожи. Да и с чего бы путешественнику писать биографию химика?
– Всё верно. Но, как я уже сказал, вопрос деликатный. И начать стоит, пожалуй, с того, что я представляю интересы наследников промышленника Михаила Николаевича Стужина. Вы слышали о нём?
– Ах, это… – понимающим тоном ответил палеонтолог. – Ну конечно же. Эта тёмная история здорово подкосила Августа. Целый год после возвращения из Сибири он был не в себе. Отмалчивался и не хотел обсуждать поездку.
– Его что-то там напугало?
– И да и нет. – Иванов поджал губы, на его лбу проступили морщины. Он нахмурился.
– Поделитесь со мной? – спросил Суздалев. – Мне будут ценны любые сведения касательно этого дела. Если, конечно, ваш покойный друг не завещал вам хранить его рассказ в тайне, или если вы не думаете, что это как-то повредит его посмертной репутации учёного или человека.
Некоторое время Никон Архипович выжидающе смотрел на Илью Петровича, а тот погрузился в раздумья. Видимо, что-то для себя решив, старый профессор, наконец ответил:
– Пожалуй, я расскажу всё, что знаю. Обстоятельства этой истории и правда туманны и при определённом толковании могут кинуть тень на моего друга. Поэтому я хочу сразу вас уверить: Август Альбертович был человеком порядочным в высшей степени и учёным, который свою добросовестность в научных исследованиях почитал наиглавнейшей ценностью. Попрошу вас держать эти два факта в голове, когда вы услышите мой рассказ.
– Разумеется. – Суздалев кивнул с совершенно серьёзным видом. Илья Петрович, не заметив в собеседнике и намёка на улыбку, продолжил:
– У нас в университете ходили разные пересуды, почему профессор Вернер оставил кафедру химии и решил поехать со Стужиным в Сибирь. Люди злые и недалёкие полагали, что дело в деньгах. Дескать, богатый промышленник ради своей прихоти заманил известного учёного быть советником в личных вопросах, а тот в свою очередь оставил академическую науку ради развлечения и прожектов очередного сумасбродного богатея. Однако скажу вам со всей ответственностью, что эти люди очень далеки от истины. Мой друг был человеком добрым и кротким, и его до глубины души тронула история отца, который готов положить любые средства на здоровье своей дочери. Но это частный мотив. Был и общий. Начинание Стужина имело благородные цели. Безусловно, как отец он в первую очередь хотел вылечить Софью. Кажется, так звали несчастную девочку. Но этим желание Михаила Николаевича не ограничивалось. Он хотел найти способ вылечить всех людей, страдающих душевными недугами. А вы знаете, как ныне обстоят дела в этом вопросе?
– Да, знаю. Я сам врач, – ответил Суздалев. – Хоть и не по этой специальности. Но в целом мне известно, что человечество только-только начинает приоткрывать тайны человеческого мозга, а к разгадке излечения душевнобольных не приблизилось вовсе. Всё, чего мы пока достигли, – смогли лишь описать некоторые болезни, классифицировать их и по возможности обеспечить уход, если средства семей несчастных позволяют это сделать.
– Именно. Но Август не верил в термин «душевнобольные». Да, собственно, он и в душу не очень верил. Его холодный рациональный немецкий взгляд на вещи сформировал у него уверенность, что причина повреждения рассудка в каких-то физиологических изъянах, возможно, связанных с ходом биохимических процессов нашего организма в целом или мозга в отдельности. Когда он услышал от Стужина, что в Сибири есть озеро, вода которого помогает его душевнобольной дочери, он буквально загорелся желанием устроить туда экспедицию. Ведь если он найдёт средство лечения болезней мозга – это будет сенсация! Революция в медицине!
– Вне всякого сомнения, это так, – подтвердил Суздалев, слушавший Илью Петровича очень внимательно и, как показалось профессору, с большим интересом. Поэтому старый учёный воодушевлённо продолжил:
– Стоит ли удивляться его согласию, когда вместо экспедиции Стужин предложил Августу устройство научного стационара, оборудованного по последнему слову современной науки, и возможность проводить исследования на месте, да ещё и имея согласного на опыты пациента.
– А Софья была согласна? Или просто была покорна воле отца?
– Насколько я понял, девочка была больна нетяжело. Точнее не так. У неё случались тяжёлые помутнения рассудка, однако большую часть времени Софья была мила, болезнь свою осознавала и очень хотела от неё избавиться.
– Понятно. Продолжайте, пожалуйста.
– Как я и сказал, Август видел в предложении промышленника не способ сделать себе карьеру или сколотить состояние, а возможность совершить великое открытие на благо всего человечества. Он был из тех исследователей, которые не заботятся регалиями, званиями или богатством. Даже перспектива войти в историю его не волновала. Наука в чистом виде и благо людей. Квинтэссенция гуманизма. Ах, какой был человек! Знали бы вы, как его любили студенты!
Иванов на некоторое время замолк, и было видно, как он сдерживает навернувшиеся на глаза непрошеные слёзы гордости за друга. Он достал платок и промокнул края глаз. Суздалев деликатно молчал, ожидая, когда палеонтолог справится со своими эмоциями. Тот несколько раз глубоко вздохнул и продолжил:
– Август договорился, что покинет кафедру на время. Неопределённое, впрочем. Но его авторитет был настолько велик, что его уверили, что он сможет вернуться к своим лекциям в любое удобное для него время. Потом, когда всё было подготовлено к его работе в Ирие, он с Михаилом Николаевичем отправился в Сибирь. Я долгое время не получал от него вестей. Понятное дело, жили они в уединённом месте, без постоянной связи с ближайшим городом. Да и зная моего друга, предположу, что он просто увлёкся работой и по рассеянности забывал мне писать.
– А когда вы в следующий раз увиделись с другом? – поинтересовался Суздалев.
– Это случилось примерно через полгода после его отъезда. Он приехал ко мне в один из выходных. Я поразился, увидев, как изменился Август. Он осунулся, постарел, вид имел неопрятный, будто забывал следить за своей внешностью. Но это не главное. Более всего меня поразила его подавленность. Я начал расспрашивать его о поездке и об исследованиях. Но он отвечал без интереса, привычного, когда он говорит о работе. Вид он имел угрюмый. Было видно, что его что-то тревожит и мучает. Ему хотелось кому-то открыться, но то, что он хотел рассказать, похоже, пугало его самого.
– Он рассказал вам, что приключилось в Ирие?
– Да, позже, когда он немного оправился от пережитого потрясения. Рассказ его, впрочем, не проливает свет на судьбу усадьбы, так как некоторые события он объяснить затрудняется, а некоторые мои вопросы остались без ответов, или ответы были сформулированы туманно, что не свойственно той ясной и чёткой манере Августа изъясняться, к которой так привыкли все люди, его знавшие.
– Насколько мне известно, Стужин и профессор благополучно добрались до Ирия. И некоторое время дела в усадьбе шли хорошо.
– Именно так. Август рассказал, что разместились они с удобством, место было живописным, а его исследования свойств воды из озера мало-помалу продвигались. Софье действительно становилось лучше. И в первое время он не мог понять почему, испытывая свойства воды и ставя различные опыты. В какой-то момент ему показалось, что он нашёл ниточку, которая, возможно, приведёт его к выходу из лабиринта этой научной загадки, но… – Илья Петрович неожиданно умолк и погрузился в себя.
– Но… – подбодрил его Суздалев, который настолько увлёкся историей, что хотел быстрее услышать её продолжение.
– Вы знаете, он сам толком не мог сформулировать, что произошло потом. Всё началось с каких-то мелких происшествий. Потом пропал любимый пёс Софьи. Потом появились какие-то странные фигурки из веток на берегу озера. Но это всё были незначительные события, пока не начали пропадать и умирать люди.
– А как они умирали? – не удержался от вопроса Суздалев.
– По-разному. Кто-то от несчастного случая, кто-то от неизвестной болезни, а кто-то и вовсе пропал. Но дальше случилось и вовсе непредвиденное – вода в озере начала меняться.
– Она перестала помогать Софье?
– В тот-то и дело, что нет. Софье становилось лучше, хотя анализы показывали существенное изменение состава. Я не очень понимаю в тонкостях химии, но Август говорил, что сделанные им прежде выводы оказались неверными. Если бы его первоначальная гипотеза подтвердилась, то Софье, очевидно, должно было становиться хуже, и она ни под каким видом не должна была пить воду из изменившегося озера. Но новый состав воды оказывал даже более сильный положительный эффект на здоровье девочки.
– Любопытно. Но почему же профессор Вернер вернулся?
– Это самая необъяснимая часть его истории. Он рассказал, что перемены начали происходить и с Михаилом Николаевичем. Он стал подозрителен и резок с дочкой. Временами куда-то пропадал. Несколько раз между ним и Софьей происходили ссоры. Что до того момента считалось немыслимым для всех, кто знал Стужиных. Ведь его любовь к дочке была притчей во языцех. Промышленник так обожал девочку и так потакал ей во всём, что было трудно представить, чтобы он не то что гневался, но даже голос на неё повысил. В какой-то момент он объявил профессору, чтобы тот прекратил давать Софье воду до окончания исследований. Август возражал и говорил, что видит положительный эффект, но Михаил Николаевич был категоричен и не желал слушать доводы моего друга.
– Это Стужин выслал его из Ирия?
– Выслал – не вполне подходящее слово, и сейчас вы поймёте почему. Август имел характер мягкий и первое время послушал Стужина. Но мой друг стал замечать, что состояние Софьи ухудшается. Он несколько раз заговаривал с Михаилом Николаевичем о том, что для девочки было бы хорошо возобновить приём воды, но тот оставался непреклонен. Дело дошло до того, что промышленник после одного из таких споров заявил, что если Август Альбертович соизволит ещё раз поднять этот вопрос, то он готов компенсировать ему все издержки и отправить обратно в Санкт-Петербург, а исследования свернуть. Как я и говорил, мой друг был гуманистом и мечтал, что сделает важное для человечества открытие, поэтому долгое время колебался, не смея перечить Стужину, ради продолжения своих научных изысканий.
– Но в какой-то момент что-то толкнуло его на решающий конфликт?
– Именно так. Дело было в Софье. Как я и упомянул в начале, большую часть времени она была прелестным ребёнком, и что самое важное – осознавала свою болезнь и хотела излечиться. После запрета отца она несколько раз приходила к Августу, упрашивая его дать ей воду. Поначалу мой друг отказывал ей, ссылаясь на распоряжение Михаила Николаевича и советуя объясниться с отцом, чтобы уговорить его продолжать лечение. Но девочке становилось всё хуже, приступы безумия стали сильнее и всё чаще имели над ней власть. После одного из них она снова пришла к Августу, умоляя дать ей воду. Она пообещала ему, что найдёт способ покончить собой, если он ей откажет.
– А почему она сама не набирала воду из озера и не пила?
– Ах, да… совсем забыл упомянуть! Память уже не та, – пожаловался Илья Петрович, – подводит временами. Последние две недели до этого, так сказать, ультиматума Софьи, Стужин велел не выпускать её из дома в его отсутствие и запирал её в комнате на ночь.
– Но, я так понимаю, профессор ослушался Михаила Николаевича?
– Верно. Он начал тайно давать воду девочке, и та снова стала поправляться. Её душевное здоровье начало крепнуть. День ото дня ей становилось лучше. И Август рассудил, что ничего дурного он не делает. Более того, он был уверен, что поступает правильно, а распоряжение Стужина считал ошибкой. Так или иначе, Софья раз в день приходила к нему в лабораторию получить порцию воды. За одним из таких визитов их и застал Стужин.
– Это и послужило причиной возвращения профессора в Санкт-Петербург?
– Нет, тогда всё обошлось, но, как признался мне Август, он в первый раз испугался всерьёз. И за себя, и за девочку. Вначале он попытался спорить, приводить свои аргументы, но промышленник и слышать ничего не хотел. Тогда мой друг попросил объяснить причины, по которой Софье отказывают в лечении. Но Стужин лишь ответил, что это личное семейное дело, и следующее ослушание его прямого наказа в отношении дочки может привести к роковым последствиям. Сказано это было таким тоном, что Августу стало не по себе. И он на время снова перестал давать девочке воду. А Софью Стужин стал опекать ещё сильнее.
– Довольно странно, – заметил Суздалев. – По словам людей его знавших, промышленник имел репутацию человека рассудительного, спокойного и безмерно любящего свою единственную дочь. Что же могло его так изменить?
– Как я уже упоминал, в Ирии стали умирать и пропадать люди. Возможно, Стужин что-то знал или догадывался о причинах их несчастий. Возможно, произвёл собственное расследование. Трудно сказать. Август был так увлечён своей работой, что считал происшествия несчастными случаями, не вдаваясь в подробности и обстоятельства смертей, полагая это делом властей и хозяина. В конце концов, ведь убийств как таковых не было. А пропажа человека в тайге – дело хоть и трагическое, но не такое уж и невероятное.
– Неужели он не заметил, как Ирий стремительно обезлюдел?
– Конечно, заметил. Но Стужин его успокоил и сказал, что ничего страшного в этом нет, что в город послана весть, и вскоре прибудут новые поселенцы, а среди них и доктор, который будет тщательно следить за здоровьем всех обитателей усадьбы.
– Что же тогда послужило причиной отъезда профессора?
– Софья, конечно же. Последние несколько ночей её мучили приступы. Она кричала и стучала в запертую дверь, попеременно требуя и прося, чтобы её выпустили. В последнюю ночь мольбы о помощи были так неистовы и отчаянны, что Август не выдержал и пошёл в лабораторию, где он набрал для девочки воды. Он уже подошёл к её спальне и полный решимости собрался взломать дверь, когда чуть не лишился чувств в тот момент, когда пуля вошла в дверной наличник прямо над его ухом. В коридоре стоял Стужин с револьвером в руке. И хотя он не кричал и не буйствовал, тон его не оставил сомнений: если мой друг не подчинится ему – его ждёт верная смерть. В тот момент в Ирие оставались только он и Стужины. Михаил Николаевич дал Августу несколько минут собраться и потребовал покинуть усадьбу немедленно. Он был так одержим этим решением, что даже позволил моему другу забрать последнюю лошадь.
«Август Альбертович, – произнёс промышленник, – к моему великому сожалению, пути наши сейчас расходятся. Я не могу объяснить вам всех причин моего решения. Да вы, скорее всего, в них не поверите. Возможно, нам будет суждено ещё встретиться. И если мне удастся решить возникшие тут трудности, я обязательно извещу вас, а скорее, даже появлюсь лично с самыми подробными объяснениями для вашего суда о правильности моих поступков. Возможно, даже мне получится снова убедить вас вернуться и продолжить исследования, ведь мы оба понимаем, какую важность они имеют. Возможно, всё так и будет. Но сейчас я вынужден потребовать от вас покинуть Ирий немедленно. Софья остаётся со мной. Это наше семейное дело. Собирайте личные вещи, забирайте последнюю лошадь и бегите отсюда так быстро, как только можете. Если вы решите остаться, я не гарантирую, что это утро вам посчастливится встретить живым».
– Так описал мне причину своего отъезда Август, – продолжил Илья Петрович. – Он впопыхах собрал вещи, всё самое необходимое, помещавшееся в дорожную сумку. А когда вышел к конюшне, ему навстречу шёл Стужин, придерживая под уздцы осёдланную лошадь. Он помог моему другу усесться в седло, приторочил его сумку и с какой-то торжественной грустью произнёс: «Храни вас Бог, профессор». И добавил со странной усмешкой: – «Впрочем, я сильно сомневаюсь, что Бог в этих местах бывал. Здесь правят другие, не знающие нашего Бога силы». Мой друг хотел было ещё раз попытаться уговорить Михаила Николаевича оставить его в усадьбе, чтобы помочь Софье, но лицо того сделалось какой-то неживой маской, он странно посмотрел на Августа, поднял руку с револьвером и взвёл курок, давая понять, куда может привести дальнейший спор.
– Невероятная история, – задумчиво проговорил Суздалев. – Насколько я понимаю, Август Альбертович был последним человеком, который видел Стужина. Интересно, если бы Михаил Николаевич появился в Санкт-Петербурге, профессор согласился бы вернуться в Ирий к своей работе?
– Строго говоря, – заметил Илья Петрович, – последним человеком, который видел Стужина, была, вероятнее всего, его дочь. Ведь, полагаю, после того как мой друг уехал, Михаил Николаевич вернулся к ней в дом. А что касается вашего вопроса, то да, думаю, вернулся бы. И в первую очередь из-за Софьи. Ах, если бы вы знали, как его тяготило остаток жизни то обстоятельство, что девочка осталась там, в таёжной глуши, наедине с отцом, отрицающим всякую ей помощь. Он испытывал какое-то странное чувство вины, что бросил её там. Я много раз пытался переубедить его, что он жертва трагических обстоятельств, что ничего дурного он не сделал, занимался наукой на благо людей, и что Софью он не бросил, а оставил с родным и, как все знают, любящим её отцом. Он соглашался со мной, и согласился бы окончательно, если бы не тот прискорбный факт, что ни Стужин, ни его дочь так не вернулись из Ирия и пропали без вести. «Возможно, – говорил Август, – если бы я сумел убедить Михаила Николаевича оставить меня, всё было бы иначе».
– Возможно, ваш друг и был прав, – произнёс Суздалев. – Но возможно так же и другое. Вместо двух сгинувших людей было бы трое.
– Я тоже это ему говорил. Но это не сильно утешало его.
– Понимаю. А скажите, Илья Петрович, может, всё же вы помните какие-то подробности о том, какие именно исследования проводил профессор и к каким выводам пришёл?
– Он несколько раз пытался объяснять мне. То ли я был не в том настроении, то ли биохимия не тот орешек, который мне по зубам, но я так и не смог вникнуть в суть. Впрочем, кое-что, пожалуй, вам может показаться полезным. Если вы отправитесь в те края и сумеете попасть в Ирий, поищите журнал, в котором Август фиксировал ход своих опытов и личные наблюдения. Он очень сокрушался, что от страха за свою жизнь и, переживая за Софью, совсем забыл о своём долге перед наукой. Журнал остался лежать в лаборатории на его рабочем столе. Вероятно, там вы сможете найти то, что поможет раскрыть тайну, окутавшую мраком судьбу несчастного промышленника и его дочь. И, конечно, коллеги Августа на кафедре будут вам безмерно благодарны, если вы сможете доставить его записи сюда.
– Ничего обещать не могу, – улыбнувшись, сказал Суздалев, – ведь я ещё даже не отправился туда. Могу лишь уверить, что если мне выпадет удача найти журнал покойного профессора, я обязательно постараюсь его привезти, если позволят обстоятельства.
В этот момент в кабинет вошла экономка и пригласила:
– Илья Петрович, ужин готов. Не изволите ли пройти в столовую с гостем?
Профессор повернулся к Суздалеву и, лукаво улыбаясь, сказал:
– Ну что, Никон Архипович, я вас рассказом, надеюсь, развлёк. Не откажите старику в удовольствии, развлеките меня и вы за нашей скромной трапезой. Уж больно соблазнительно услышать о ваших приключениях из первых рук. Вы в одной главе своих дневников писали, что встретили какие-то необычные кости среди пустыни…
Поддержать онлайн роман можно по ссылке ниже. Поощрение читателей не позволяет рукам автора опускаться.
