NatalyTsareva

Потом привозят пиццу, и вечер продолжается… Прохладный терпкий вечер, словно созданный для того, чтобы два одиноких человека доставили друг другу удовольствие.

– Останешься у меня? – спрашивает Листовский через час.

Я качаю головой:

– Нет.

И вижу, как он едва заметно выдыхает. Мы уже сделали друг для друга все, что могли, и совместное времяпрепровождение больше не имеет смысла.

– Подвезти тебя? – любезно предлагает он.

– Не заморачивайся. Я сама.

– Неужели ты поедешь на общественном транспорте?..

– Вызову такси. Отдыхай, – я легко целую его в нос. – Я позвоню… потом… как-нибудь.

– Ага, – Листовский щурится на свет. – Что-то я и впрямь устал…

– И немудрено. Все, дорогой, до встречи.

И я выскальзываю из холодной пустой квартиры, как тень, а может, как вор. Я взяла все, что было можно взять, больше у Листовского ничего для меня нет… Всегда нужно трезво оценивать свои и чужие возможности. Они конечны.

И вызываю такси. Стою у подъезда, наслаждаюсь июньским вечером. Так светло, так свежо, так прохладно. Что может быть лучше звенящей прохлады после жарких ласк?..

Машина подъезжает почти сразу.

Но я не собираюсь домой. Зачем?.. Нет, нет.

Вместо этого я называю адрес клуба, где сегодня танцует Элли.

Она же меня приглашала.

Она меня ждет.

Или быть может… быть может, мне просто хочется в это верить.

Мы подъезжаем. Я расплачиваюсь и захожу в зал.

Из света прямо во тьму. В расцвеченную ультрафиолетом ночь.

Народа еще немного, но представление уже началось.

Она здесь, и она танцует, в высокой клетке go-go, клетке из узких витых прутьев – моя птичка, моя золотая птичка, мой эльфенок, моя ядовитая девочка, моя Элли.

Нет, нет, не моя. Вот в чем горечь и обида – не моя.

И ничья.

Элли только играет. Элли только дразнит. Она никого не любит.

Но как же она хороша, милая! Как прелестна!

На ней высокие сапоги-чулки на широком устойчивом каблуке, стянутые шнуровкой по задней части ног, смешная плиссированная черно-розовая юбчонка, из-под которой отлично видны черные стринги – кружевной треугольник спереди, узкая ленточка сзади, – черный спортивный топ и ярко-розовый галстук, похожий на высунутый язык тяжело дышащего от жары пса…

А под всем этим маленькое узкое тело, пружинистое, гибкое, свежее. Как роса, как студеная вода из колодца, как утро в глухой деревне… О, все это ложь, конечно, Элли – порождение города и вне города ей нечего делать, но какая это сладкая ложь. Как же хочется верить в ее невинность. Как же хочется ядом ее – отравиться…

Влить, влить себя этот сладко-горький сок, пить и говорить себе: это наслажденье на пользу, это счастье за просто так… Припасть губами к дивному источнику и забыть обо всем. Вон он, истинный фонтан Забвения – смотрите, смотрите.

Видели ли вы что-то прекраснее? Пробовали ли что-то вкуснее?

И если вы скажете да, простите, я не поверю…

Ее просто невозможно было не хотеть.

Смотреть на ее танец, на игру изящного, легкого тела и не млеть от этой обманчивой прелести, от разлитой в будто бы небрежных движениях неги… Да, она училась, я знаю, и занималась художественной гимнастикой несколько лет, но то, что она делает – не чистая техника, главное умение Элли – природное, главное оружие – инстинкт. Затмевающий разум, сносящий крышу, обнуляющий все доводы рассудка.

Только посмотришь – и сразу чокнешься, чокнешься, свихнешься на этих ножках, на упругих ягодицах, на крошечных грудках, скрытых под обтягивающим топом…

Она замечает меня и посылает воздушный поцелуй.

Милая…

– Ирен, ты чё зависла? – орет в мое ухо посторонний женский голос. Высокий, базарный, неуместный, абсолютно ненужный. – Ты что, в первый раз что ли?

Я, как в тумане, поворачиваю голову. Медленно выпадаю из таинственной магии, что творит Элли. Мелкими, неуклюжими рывками выпутываюсь из чудесной ее паутины.

Марго.

Она смотрит на меня, ухмыляясь. Хочется ударить ее по лицу, стереть эту чертову улыбку. Какое право она имеет смеяться? Разве то, что происходит со мной – это смешно?

– Что тебе надо? – грубо говорю я.

– Да ладно, чего ты злишься, – сбавляет она тон. – Пойдем за столик. Угостить тебя?

– Отстань.

Я отворачиваюсь. Может, она уйдет. Но нет. Марго настойчивая.

– Ирен, не заводись. Пошли выпьем.

– Я не хочу…

– Пошли, пошли. Не канителься.

Марго кладет руку мне на плечо. И снова меня охватывает безразличие и фатализм, как недавно с Листовским. Пусть все будет как будет, я все равно ничего не могу сделать… Зачем сопротивляться… Марго ведет меня за дальний столик. Здесь как будто тише, и даже не надо орать, чтобы расслышать собеседника.

К нам почти сразу подбегает девочка-официантка, и Марго диктует заказ. Коктейль мне и апельсиновый сок ей. Она не пьет на работе.

Марго – старший менеджер в клубе.

Я угрюмо молчу. Что ей от меня надо?

Вообще-то я, конечно, догадываюсь что. Не совсем же я дура. Но только мы это уже обсуждали, и какого черта надо поднимать тему еще раз…

Хотя, может, я придумываю. И она хочет просто поздороваться?

Марго немного за тридцать. Она не так хороша, как Элли – никто не хорош так, как Элли, – но все же вполне привлекательна. Следит за собой, регулярно занимается фитнесом и не позволяет лишнего. Разве что алкоголь и изредка план, но никогда в рабочее время. У Марго короткая стрижка, она красится всегда в иссиня-черный, как вороново крыло, цвет, карие глаза с зеленой искрой и смуглая кожа, должно быть, среди ее предков были южане. Еще у нее безупречно белые зубы и, разумеется, всегда идеальный маникюр – при ее деятельности иначе никак… Все время на людях… Сейчас на ее ногтях какой-то фантастический узор: блестящая бордовая основа и серебристые звезды.

Космическая Марго.

У нее было ко мне то же самое, что у меня к Элли. Она дважды предлагала встречаться. Но я отказывала – сначала потому, что у меня была моя эльфийка, а после потому что не могла пережить того, что ее не стало. Мне было достаточно Листовского – он умел меня отвлечь, а о большем я не мечтала.

– Ты давно не заглядывала…

– Занята была.

– А сегодня почему пришла?

– Элли позвала.

Марго кривит губы.

– Ты все еще страдаешь?

– А тебя это как-то напрягает, что ли?..

– Нет, но… Просто не понимаю. Уже много времени прошло… сколько?.. Полгода вроде…

– Ну и что.

– У тебя кто-то есть?

– Ничего серьезного.

Марго молчит. Нам приносят напитки. Я пью коктейль. Обыкновенная «маргарита»… Как странно, что Марго заказала ее…

– Почему ты выбрала именно это?..

– В свою честь. У меня сегодня день рожденья.

– О, прости. Я не знала.

Мне действительно становится немного стыдно. Вообще-то Марго не сделала мне ничего плохого. Даже наоборот. У нас действительно хорошие отношения.

Не настолько хорошие, как с Листовским, но все же.

Мои глаза поневоле снова обращаются к клетке для танцев. Шоу продолжается. Звучит новая композиция, и к Элли присоединяется другая девушка. Ася. Я немного знаю ее, мы пересекались в клубе… Они начинают творить танцевальную магию вдвоем. Элли наклоняется к ней, ласкаясь, ластясь, заискивая и дразня… Маня и играя, обещая целую вселенную, уговаривая войти в свой рай. Ася будто бы сопротивляется, но потом, конечно, поддается… Обвиваясь, приближаясь, отстраняясь, поддевая ногтем белое тело Элли, нежно прикасаясь к ее животу, к груди, к стройным бедрам… символически изображая то, что когда-то было между нами.

Я не могу на это смотреть.

Это невозможно вынести.

Залпом осушаю стакан.

– Марго, ты празднуешь?

– Да практически нет.

– Хочешь, я поеду к тебе сегодня?

Ее глаза расширяются от изумления, она ошарашена, она смотрит на Элли с Асей, она все понимает, ее это устраивает, она не собирается отказываться от того, что я предлагаю, ей это нужно, наверное, она надеялась, что так и будет, она быстро говорит:

– Да.

Порой мне казалось, она слишком хороша, чтобы быть настоящей.

Но я знала – все это только фантазии… Просто кому-то очень повезло с генетикой. Я видела на фотографиях ее мать в молодости – Элли была почти точной копией.

А парень… Я перевожу на него настороженный взгляд. Какой-то крашеный под блондина мальчишка с пустыми глазами. Такое чувство, что он немного под кайфом. Где она его нашла? Глупый вопрос, конечно – Элли всегда тащит всякую дрянь.

«Такую, как ты?» – тихо шепчет внутренний голос.

Я нервно встряхиваюсь. Какая чушь.

У нас было совсем другое.

– Как ты? – говорю я, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в щеку.

Одно движение, формальное и ничего не значащее с кем-то другим, но не с ней… Элли улыбается, не отстраняясь. Я быстро касаюсь губами ее щеки. Она все понимает. Но никак не комментирует то, что я делаю.

– Нормально, – нейтрально отвечает она. – А, познакомься… Это Эдик.

Эдик вскидывает руку в придурковатом приветствии, как будто зигует. Ну что за чучело.

– Очень приятно, – мило улыбаюсь я.

– Ты придешь сегодня в клуб, Ирма?

– Вообще не собиралась. Почему ты спросила?

– Просто. Я танцую сегодня. Подумала, может, ты захочешь посмотреть.

Она смеется, с притворной стеснительностью пряча лицо в воротник. Все это чистой воды кокетство, конечно.

– Я не планировала…

– Ну как знаешь. Будет Фома, Григ, Петрович… все будут.

Это должно меня как-то заинтересовать?

– А ты хочешь, чтобы я пришла?

Она опять хохочет. Ну конечно. Какое смешное предположение.

– Я такого не говорила, – делает серьезное лицо. – Но если ты придешь, я буду очень рада.

Игра, это все игра, только игра… Элли всегда так. Она не умеет по-другому.

Ей нравится дразнить.

Наверное, поэтому она и пошла танцевать к клуб. Стриптиз – это и значит «раздеваться дразня»… ну или как-то так.

Хватит.

Я мотаю головой.

– Вряд ли. Но если соберусь, я дам тебе знать.

– Как хочешь, дорогая.

Это обращение звучит почти издевательски.

– Ладно, – поворачиваюсь чтобы уйти. – Звони.

– Обязательно, – она посылает мне воздушный поцелуй. Нахалка.

Когда я возвращаюсь к Листовскому, чувствую я себя так, словно мне пришлось взобраться на Эверест. В глазах моего спутника легко читается ирония.

– Ну что, поздоровалась?

– Да… Пойдем отсюда.

– Пропало настроение?

– Не прикалывайся. Ты все прекрасно понимаешь.

– Куда дальше? Ко мне?

– Если ты не против.

– Я только за.

И мы уходим.

Конечно же, Листовский был осведомлен о том, что нас связывало с Элли. Мы были совершенно откровенны в таких вещах. У нас ведь были действительно хорошие отношения – полные доверия и открытости. Да будь у меня хоть десять таких, как она, причем в настоящем времени, Листовский и слова бы против не сказал.

Сорок минут – и мы у него дома… Это приятная двухкомнатная квартира со свежим ремонтом, очень минималистично обставленная. Листовский немного педант в том, что касается чистоты и порядка – все вещи в его шкафу всегда аккуратно сложены, и он обязательно устраивает генеральную уборку в субботу утром.

Светлая, очень чистая и как будто пустая квартира… Может, потому что Листовский живет один, здесь не бывает ни разбросанных игрушек, ни разложенной в беспорядке косметики… Наверное, просто те, кто не убирает за собой, в жизни Листовского не задерживаются.

– Приготовить тебе что-нибудь?..

– Нет, не надо. Не хочу, чтоб ты стояла у плиты. Закажем пиццу.

– Как скажешь…

В комнате, которую Листовский именует гостиной, стоит искусственный камин.

– Я включу?.. – неуверенно спрашиваю я.

– Конечно, Ирочка. Делай все, что хочешь.

Листовский звонит в доставку, а я втыкаю вилку в сеть. Электрический огонь в июне… Пусть. Это холодное лето. Холодное и пустое, как моя жизнь.

Сделав заказ, Листовский поворачивается ко мне.

– Ты расстроилась, – констатирует он. – Милая моя девочка, ну зачем… Что ж ты принимаешь все так близко к сердцу… Пицца приедет через час. Ложись на диван, я тебя пока подготовлю…

Я истерически всхлипываю.

– Ну, успокойся, милая… Я сделаю массаж… И ты обо всем забудешь… Совсем обо всем…

– Да, конечно…

Лучше не сопротивляться. Пусть идет как идет.

Я делаю так, как сказал Листовский. Ложусь. Синтетическая обивка холодит кожу.

– А раздеваться будешь?..

– Ах да. Разумеется.

Я снимаю платье.

У Листовского умелые руки. Он терпелив и талантлив. А перед моими глазами пляшут язычки электрического пламени. Они прыгают и скачут, они играют и дразнят, они сводят с ума и путают время. Да, путают время, растягивая, нарушая, сминая естественный ход вещей… естественный ход вещей… естественный порядок вещей… естественную вселенную вещей… И взрывают ее мучительным фейерверком, нивелируя, аннигилируя, уничтожая.

И меня уже нет. Это уже не я.

– У тебя голос дрожит, как у брошенной собаки, чего тут не понять.

Я смеюсь от неожиданного сравнения.

– Я мать в больнице навещала.

– И?

– Она меня прогнала.

Листовский матерится.

– Ну и на фига ты туда поперлась?.. Ты что, не знаешь свою мамашу?

– Один человек говорил, что надежда – глупое чувство… А я, очевидно, не очень умна… Все надеюсь, что что-то изменится…

– Ай, брось ты свою философию. Тебя забрать?

– Буду признательна.

– Жди, я скоро буду.

И я жду. Обхожу корпуса больницы, рассматриваю деревья и клумбы в сквере, которым явно требуется лучший уход… Приглядываюсь к прохожим.

Ничего интересного.

Наконец Листовский подруливает к главному входу. Я сразу замечаю его ярко-малиновый «Крайслер». И спешу навстречу.

Стоит мне сесть в машину, как он разворачивается и целует меня взасос, так, словно месяц не видел.

– Ирочка… сладкая…

– Да подожди ты… что ты делаешь…

Я вяло отбиваюсь. Нельзя сказать, что поцелуи Листовского так уж неприятны, но он явно торопится. И время, и место выбраны неверно.

– Поехали ко мне? – предлагает он.

Еще десять минут назад я думала, что события будут развиваться именно таким образом, но сейчас мои мысли приняли другое направление.

– Нет. В «Таверну».

– Как скажешь, девочка.

Пусть… Мы отъезжаем, и я невидящим взглядом утыкаюсь в окно. Девочка так девочка. Какая разница.

В голосе Листовского нет нежности. Нет заботы. Но он все же приехал за мной… Приехал, когда мне было так плохо… Это тоже что-то значит.

Я искоса поглядываю на него.

Листовский красивый. Даже более чем. Высокий, пропорционально сложенный и очень следит за собой. Занимается в зале, по выходным бегает в парке. Можно было бы подумать, что он – идеальный ЗОЖник, вот только мне было отлично известно, сколько экспериментов с запрещенными веществами Листовский поставил в прошлом. Правда, все это давно позади. Сейчас он изредка позволяет себе дорогой алкоголь, чтобы расслабиться… всего несколько раз в месяц, мне кажется. В основном же Листовский снимает стресс иначе. Его главное увлечение – женщины.

Самые разные.

В том числе такие, как я.

Я стискиваю руки на коленях.

У меня нет иллюзий по поводу того, зачем я сама нужна Листовскому. Еще один экземпляр в его коллекцию… Осознание этого простого факта могло бы причинять невыносимую боль… если бы только мне не было на него до такой степени наплевать.

Пожалуй, было бы правильным сказать, что мы использовали друг друга. Странно, но факт. Он называл это «хорошими отношениями». «Я хорошо к тебе отношусь», да, именно так он сказал однажды. Да я и сама относилась к нему неплохо…

Никаких обид. Никаких претензий. Никаких обязательств.

– Тебе идет это платье, – говорит Листовский, бросая взгляд на мои колени.

Я улыбаюсь.

– Спасибо.

Листовский не умеет делать затейливые комплименты. Но я от него этого и не жду. «Красивое платье» – тоже ничего похвала. Во всяком случае я чувствую, что это Листовский говорит искренне.

Наконец мы подъезжаем. «Таверна» или вернее «Старая таверна» – антикафе, где я частенько появлялась в последнее время. Листовский не был фанатом этого заведения, но и против него тоже ничего не имел. Он хорошо чувствовал себя в любой среде. Как рыба в воде.

Где люди, там и Листовский.

У него была масса приятелей, знакомых и там, и тут. И почти не было близких друзей.

Я беру чай, Листовский кофе. Посетителей еще немного… В «Таверне» несколько залов. В одном можно что-то выпить и съесть, в другом масса всяких настолок, в третьем изредка проводят какие-то мастер-классы и семинары, но я на такое не хожу… Я с любопытством оглядываюсь по сторонам, машинально выискивая знакомых.

И замираю, внезапно с ног до головы облитая холодным, как душ, узнаванием.

Элли.

Она сидит в углу, забравшись с ногами на диван, смеется над какой-то шуткой, отворачивается от глядящего на нее во все глаза парня. Конечно же, она не одна, естественно, она не одна, как можно было предположить иное?..

Элли, Элли из Изумрудного города. Моя маленькая Элли. Моя крошечная лапочка. Моя боль, моя горечь, фантазия моя и беда.

На вид ей можно дать лет двадцать, хотя на самом деле она старше. Она носит сорок второй размер и даже он ей кажется великоват. Сейчас она блондинка, и этот цвет ей идет…

Впрочем, ей идет все. Она могла бы стать моделью и только отсутствие… нет, не амбиций, скорее упорства мешает ей сделать карьеру в данной области.

Элли ничего не может довести до конца. Вечно бросает на середине.

Листовский замечает мой взгляд и усмехается.

– Я должна поздороваться, – говорю я сквозь зубы.

– Вперед, – кивает он.

И я встаю из-за столика, и в каком-то помутнении иду. Больше ничего нет. Только ее профиль впереди. Ее короткие светлые волосы. Маленькое розовое ушко под прядкой. Нежная сливочная шея… Полупрозрачная кожа, где видна каждая жилка. Тонкие пальцы, которыми она теребит воротник желтого цыплячьего свитера. Узкие голубые джинсы, обтягивающие стройные ноги.

Ты затмила весь белый свет, Элли.

И я, видимо, смотрю на нее так жадно и так пылко, что она замечает это – она замечает это – она оборачивается – она глядит прямо на меня и говорит:

– Ты здесь, Ирма.

– Но я принесла апельсины, – лепечу я, протягивая синюю сеточку с оранжевыми пупырчатыми мячиками.

– Я же тебе говорила – не приходи ко мне! Я никого не хочу видеть! Ты что, русских слов не понимаешь?

– Но тебе нужны витамины… я хотела как лучше…

В отчаянной попытке я рву нейлоновые нити, словно это может что-то изменить. Будто килограмм фруктов из «Магнита» что-то решит между нами.

– Ты вообще нормальная? Оставь ты меня уже в покое.

Лицо Страшной Женщины искажается, идет багровыми пятнами, делается похожим на маску какого-то африканского вождя. Она красится даже здесь… Даже здесь… Она себе не изменяет…

– Пожалуйста… ну пожалуйста… возьми хоть один… попробуй…

– Ты мне надоела. Хватит.

И оранжевые мячики скачут на выложенный вытертой плиткой больничный пол. Монстера в углу фойе как будто дергается от ужаса. Словно ее кто-то ударил. Словно она надеется спрятаться.

Наивное чмо.

Апельсины разбегаются в разные стороны. Они тоже хотят укатиться как можно дальше от Страшной Женщины. Наверное, они предпочли бы спокойно лежать на полке магазина. Да. Определенно, это была плохая идея – зайти в тот «Магнит».

– Что у тебя вечно все из рук валится…

И я не выдерживаю. Это чересчур. Это слишком. У меня нет сил это вытерпеть.

Я бросаю под ноги опустевшую синюю сеточку, превратившуюся просто в скомканный узелок порванных ниток, и бегу. Бегу, спотыкаясь на каблуках (а я думала, что она скажет про мои новые туфли...). Бегу, забыв даже произнести формальное «до свиданья» и окончательно теряя лицо…

Страшная Женщина что-то кричит мне вслед, но я не слышу, я не хочу больше слышать ее никогда, никогда.

Вниз по лестнице, по лестнице, через хирургию, снова по лестнице…

Первый этаж. Пустой коридор. Ряд стульев у чисто вымытого окна.

И тут я не выдерживаю. Прислоняюсь пылающим лбом к стеклу. Плачу.

Я принесла тебе апельсины. Я принесла тебе апельсины, а ты меня прогнала.

Родился Василек в глухой деревне в начале 70-х. Был он вторым ребенком в семье – четырьмя годами ранее на свет появился брат Борька. Вторым и последним, после него мать рожать не стала, хоть и говорили соседи, что надо бы девочку. «Им надо – пусть и рожают», – отмахивалась Валентина и честно признавалась, что и Василька бы не родила, да завалилась у печки, сознание терять стала, муж и сказал, оставляй, а то и сама помрешь, и Борьку сиротой оставишь. Между ними она сделала четыре аборта.

Детство у Василька было счастливое, хорошее. Нормальное деревенское детство. Батя попивал, конечно, а кто без греха? Попробуй-ка целый день на тракторе: дррын-дррынн, потом всю ночь в башке стучит, до утра. Надо ж как-то и отдыхать. Мать работала в колхозе, держала двух коров, поросят, до тридцати овец, кур. Огород, само собой. Ребятами никто особо не занимался – были бы сыты. Бегали по двору, лепили из глины трактора, дрались.

Бывали и биты.

Возвращается раз мать с работы домой, а они все подушки на пол покидали, перо по избе летит, играют, значит. Рассердилась Валентина, это ж убирать сколько. Она как суббота, всегда ведь полы намоет, наскребет, белье сменит, пыль вытрет… А тут снова-здорово и вторник только. Ну и проучила сынков, значит. Ходит Валентина по хозяйству и слышит голосок младшенького:

– Бять, бять.

– Борь, а что это Васька говорит?

– А он говорит, что наша мама – блядь.

Потемнело тут в глазах у Вали. Вся жалость как будто куда-то делась. Ведь была она честная. А тут от родного сына услышать такое. Мыслимо ли это? Взяла она тут мужнин ремень и… отходила Ваську так, как и сама от себя не ожидала. Взяло сердце.

Борька спужался, на печку забрался. И Василек к нему приполз. Плакал, плакал да и уснул. Валентина только подойдет, послушает – дышит, нет? Дышит. Спит.

К ночи проснулся, попросил жалко:

– Пить… пить…

А Валентина и отвечает:

– А я тебе ни есть не дам, ни пить не дам. А поеду завтра у Кунью, – райцентр то есть, – отвезу в детский дом, а сама на базаре куплю хорошего мальчика, который будет знать, как с матерью разговаривать.

И все. После этого слышала Валя от Василька только «мамочка, мамочка». Ни одного грубого слова не было.

Подошла пора Васильку сесть за парту. Старший Борька уже к тому моменту жил в школе-интернате, за семь километров от деревни. Приезжал домой на выходные да на каникулы. Ох и тяжко было от дома отрываться… От печки, от мамки, от всего привычного. К тому же тяги к наукам Василек не обнаружил. Борька – тот был злой, хваткий, один из первых учеников в классе, а Василек – совсем другой, мягкий и будто расслабленный. Первые годы он еще как-то учился, а потом все больше по сторонам смотрел. За двойки из интерната выгоняли, это означало, что нельзя было оставаться на ночь, надо было ходить из дома пешком. Так он когда дойдет, а когда застрянет где по дороге, не попадет вовсе…

Мать ругалась, била кипятильником. Но Василек зла не держал. Борька не так, тот всю жизнь помнил обиды. А Василек – отходчивый. Била? Ну так за дело била. За успеваемость, за бычки…

Сдав экзамены на пятерки, Борька поступил в техникум в город. Остался Василек при родителях один. Младшенький, любимый, ласковый…

Молодежь из деревни разъезжалась. Подался и Василек. Поступил в училище. Учиться не смог, выгнали. В другое – та же история. Все ему было как-то лень, как будто было ему в жизни ничего не надо, ничего его не влекло, не хотелось никому ничего доказывать, ничего добиваться. Борька вовсю крутился в каких-то фирмах, с каким-то мясом, торговал на рынке, а Василек устроился на завод, получил комнату в бараке – и рад. И в выходные, и так, когда прогуляет – всегда в деревню. К мамке, к батьке. Домой.

Ну и любила его мать за то, конечно. Любила, потому что любил. Просил любви. Старалась жалость не показывать, а оно все равно прорывалось. Наложит торбы с продуктами, соленьями-заговеньями, барана зарежет – все Васе. Василечку милому.

Признакомился Вася с девушкой, женился. Родили дочурку. И отцом оказался хорошим, любящим. Все тетешкался, все баловал, на ручках носил. Только работать не мог. Как долго работает – так устает как будто… Словно завод кончается. То запьет, то так… прогуляет…

Мать, ставшая теперь бабой Валей, все ругалась, а что она поделать-то могла? Сынок давно уже спал вдоль лавки, учить было поздно…

Помыкавшись лет семь и сообразив наконец, что с Васильком каши не сваришь, супруга подала на развод и уехала в большой город. Больше, чем по жене, скучал он по дочери. Но жизнь свою не изменил, не имея для того то ли сил, то ли желания.

Периодически халтурил, устраивался на работу. В остальное время пил или спал. Лето всегда проводил в деревне, ловил рыбу на озере, косил траву, помогал родителям по хозяйству. Не лихо, конечно, но что-то делал…

Шел за годом год, бараки, выстроенные еще до войны, начали расселять. От города жильцам давали комнаты в хороших, благоустроенных квартирах. Все рады, один Василек не рад – как из дома-то уехать? Уж двадцать лет прожили, с соседями со всеми почти породнились, зачем куда-то уезжать? А что печка да ведро у входа – так не привыкать, всю жизнь так жили.

Дождался, пока спалили барак. Делать нечего, поехал в квартиру… Дали ему комнату в двушке, сосед – парень молодой какой-то, почти не появляется. А всех, кого раньше знал, раскидали по городу… Опять привыкать, опять перестраиваться…

Жил бы, кажется, всю жизнь на одном месте, врос бы в землю, корни пустил – так нет, не дают. Жизнь идет, все требует чего-то, все торопит, теребит, не остановиться, не помечтать, не задуматься.

Борька, приезжая раз в год к родителям, все поминал старое, кипятильник, ремень, все доказывал что-то. Мать плакала, утирала слезы грязноватым рукавом домашнего халата: «Что было, то прошло, зачем ворошить?..» Борька ярился, расходился: «Ты только Василька любишь, ты его всегда больше любила, маленький потому что».

А Василек не понимал. Уходил из избы, не спорил. Била – значит, было надо, как не бить? Она мать – значит она права… А спорить – зачем? Кому от того легче?..

Да, работать он не хотел, ленился, но и чужого никогда не брал. И был в этом не столько страх перед наказанием, сколько искреннее непонимание – зачем? Для чего? Картохи по весне насадить – и будешь сыт. А если мать барана зарежет – и совсем хорошо…

Валентина померла на семьдесят шестом году жизни. Вышла во двор собаку покормить – и упала. Обширный инфаркт, мгновенная смерть.

Без нее в доме все как будто сразу развалилось. Не стало ни еды, ни порядка, даже того, что был – порядка деревенского, не городского… Батя запил, не в силах справиться с обрушившейся бедой. «Нет у меня теперь хозяюшки, сам я себе и хозяин, и хозяюшка», – плакал он, роняя слезы в стакан. Пил и Василек. От горя и по привычке. Как унять тоску по той, что была дороже жизни, было непонятно.

Батя ругался, пытался наставить на путь… Да что он мог. Раз, разошедшись в пьяном угаре, схватился за нож. «Я тебя породил, я тебя и убью». Ударил в грудь… а потом, как увидел кровь, текущую по белой майке, сам же и испугался, побежал к соседям вызывать скорую – вмиг отказавшие руки набрать номер на мобильном не могли.

Придя в себя в больнице, писать заявление Василек не стал. Что возьмешь со старика… Сиротство жгло душу до дна. Не стало мамки – и никому не нужен, никому… Все бы, кажется, отдал за ненаглядную, чтоб вернулась, засуетилась по хозяйству, загоношилась, как бывало, у печки… Мечты. Пустое.

И пошла дальше жизнь, по-прежнему… Только уже без матери. Василек все так же ездит в деревню – батя зовет, одному скучно. Сажает картошку, ловит рыбу. Периодически устраивается на работу, но хватает его всегда ненадолго. Кто знает, живи он в деревне, по-старому, по-крестьянски, может, был бы мужик как мужик… Хоть нет в нем хватки и какой-то упертости и злости, как у старшего брата, но никто не назовет его равнодушным или жадным. Он проведывает тетку, одинокую бабу Маню, он поставил оградку на могиле ее безвременно ушедшей непутевой дочки… Не было бы Василька – выходит, и заняться этому было б некому, баба Маня не в силах, а других детей у нее нет. Но жизнь современная, городская, требует другого. Не все успевают… И остаются по обочинам неприкаянные, неопределившиеся, словно не нашедшие своего места люди.