NatalyTsareva

Вот, сейчас оно начнется.

Потом все-таки собралась и ответила.

– Здравствуй, – голос матери был на удивление спокойным, даже бодрым. – Ты почему из больницы убежала?

– Эээ… как это почему? Ты сама не пожелала меня видеть…

– Да ладно тебе… я кричала, чтоб ты вернулась, а ты убежала и ничего не слышала.

– Ну извини…

– И даже не позвонила мне за эти два дня!

– Я не хотела тебя беспокоить.

– Ладно. Меня сегодня выписывают.

– Отлично! Я очень рада.

– Я тоже. Надоело тут валяться. Хочу домой. А ты как?

– Сложно сказать…

– Голос-то невеселый.

– Какой есть.

– Что, в мужиках запуталась? Найди третьего.

– Да… если бы только в них.

– Ты там хоть предохраняешься? А то смотри, я еще не готова стать бабушкой.

– Обязательно.

– Ну… ну что ты… у тебя там депрессия, что ли?

– Нет. Просто устала. Запуталась.

– В мужиках?

– В них тоже.

– А… ну это бывает. Ничего. В сорок пять отпустит.

– А до этого?

– А до этого придется помучиться… Да ты не переживай так. Главное предохраняйся.

– Да-да, конечно. Непременно.

– Ну, выше нос. Я тебя люблю, дочь.

– Я тебя тоже, мама. Я тебя очень люблю.

Ну вот. Все оказалось даже совсем не так страшно, как я думала.

Как ни странно, но настроение мое в самом деле приподнялось после этого разговора. Но работать да и вообще находиться дома сегодня было все-таки невозможно.

И вечером я собралась в антикафе. То, где я встретила два дня назад Элли…

А там вовсю шла какая-то вечеринка. Гремела музыка, и куча людей, которым так же, как и мне, не сиделось дома, пыталась радоваться жизни. Или хотя бы делать вид, что радуется.

И я увидела ее, да, я увидела ее, она стояла у расписанной маркером стены, а какой-то незнакомый парень держал стопку в руке. Она изящно опустилась на колени, сама грация, сама красота, воплощение юности и весны, наклонила голову, как птичка, и отпила из стопки… отпила без рук…

– Мы русские! С нами бог! – проорал какой-то чокнутый сзади.

И я увидела, как другой парень снимает ее на телефон, и я поняла, да, это просто видосик, это очередной красивый видосик для тиктока…

О Элли! Ведь я знаю, в душе ты как раненая чайка, отчего же ведешь себя ты, как павлин женского пола. Пава…

И, наверное, именно в этот момент я осознала – все. Я никогда не одержу победу над этой тягой к эксгибиции. Внимание общества будет всегда для нее важнее, чем что угодно… чем я. Чем все, что я когда-либо смогу ей предложить.

И тот белобрысик, тот зигующий белобрысик, которого я видела с ней, как же его звали, черт бы его побрал, он подошел ко мне сбоку, я не сразу заметила и сказал:

– Привет, я не знал, что ты придешь.

– О, привет… да я и сама не знала…

– Ты бледная какая-то. С тобой все нормально?

– У меня сил нет…

– Может, на свежий воздух выйдем? Пройдемся.

– Ну ок… Отличная идея, кстати.

И мы выходим, и стоим у крыльца, и белобрысик достает сигареты:

– Будешь?

И я беру.

А он потягивает носом и говорит:

– Ты красивая такая… И волосы у тебя вкусно пахнут.

– Ой, ради бога, не начинай. Дай лучше огонька.

И он молча передает зажигалку. И июньский вечер светел и свеж. И я прикуриваю, и смотрю на идущие мимо разноцветные машины, и куда-то спешащих, словно заведенных, людей...

И все встречи случайны. И все дороги ведут в вечность.

В повести использован текст песни группы «Канцлер Ги»

«Романс Квентина Дорака»

– Я тебя… ты же знаешь?..

– Конечно. Я тоже, милый. Очень.

– Но ты же не хочешь… ну… ты понимаешь…

– Нет. Зачем?.. Все и так хорошо. Между мужчиной и женщиной бывает не только это, – сейчас я говорю почти как Марго. – Нельзя же все сводить только к «и жили они долго и счастливо и умерли в один день». К браку и детям. Палитра человеческих взаимоотношений гораздо шире…

– Ты уверена?..

– Да. К тому же… Ты же знаешь… я все равно не смогу… быть всегда верной. Меня унесет куда-то, а тебе будет больно. Я не хочу. Я тебя и так… Без всего этого.

И я глажу Ника по волосам и желаю спокойной ночи. И он уходит.

Я никогда не понимала платонической любви, если я хотела человека, то как-то всего целиком, ментально и телесно. Влечение у меня всегда было синкретическим, нерасчлененным. Но в случае с Ником я, наверное, в наибольшей степени приблизилась к пониманию того, что такое любовь без секса.

Хотя может быть, мне было его просто жаль. И я не хотела причинить ему зло, а это было бы неизбежно, начни мы встречаться. Было совершенно очевидно, что мы не подходим друг другу.

По сути я слишком хорошо относилась к Нику, чтобы выйти с ним за границы френдзоны.

Я не хотела его собой отравить.

Вот с Листовским все было куда проще. Там все было понятно и предсказуемо. Его нечего было жалеть, потому что Листовский сам тот еще гусь, и, конечно, он тоже не жалел меня ни капли. Все, что он делал для меня, он делал для самого себя, потому что ему нравилось мое тело, нравилось доводить меня до исступления, нравилось смотреть, как я перестаю адекватно воспринимать действительность.

Зачем это все было Нику? Пусть лучше остается в неведении. Некоторых вещей лучше не знать.

Ник был слишком хорошим для меня.

И, конечно, он был странным. Всегда. Но это как раз меня не пугало. Просто я не могла к нему относиться так, как моя подруга, с которой он встречался в школе. Даринка над Ником порой просто-напросто издевалась, и я даже смутно удивлялась тому, что он смог ее забыть… Хотя забыл ли он?.. Вообще мы никогда про это не говорили, но по прорывавшимся иногда фразам я чувствовала, что Ник ее все еще ненавидит.

И это было глупо. Ведь мы уже давно закончили школу, и у всех была своя жизнь. Даринка по слухам получала вторую вышку, работала бухгалтером и вела занятия в фитнес-центре. Она все успевала. Ник на ее фоне казался неудачником.

Очень высокий, очень худой, весь словно состоящий из костей, обтянутых кожей, светловолосый и светлоглазый, он выделялся даже внешне. Учился почти на одни тройки, при этом являясь одним из самых эрудированных парней в классе… Какой-то разболтанный, несобранный, не умеющий себя организовать… Все уже давным-давно слушали музыку в интернете, а он заказывал на сайтах для меломанов диски и пластинки, коллекционировал игрушечных солдатиков. Пытался учиться играть на гитаре, на барабанах, но все в итоге бросил, не освоил ничего. При этом Ник понимал и чувствовал музыку, может быть, лучше, чем кто-либо из тех, кого я знала…

И сам пытался писать что-то в специальных программах. Но слушала это только я и еще некоторые друзья… которых у него было немного.

Я ушла рано утром, потому что в отличие от многих моих знакомых у Ника таки была «нормальная работа» (он занимался установкой пластиковых окон).

Меня ждала моя собственная, пустая и холодная, квартира… Мой дом, в который мне так не хотелось возвращаться вчера… Да и никогда.

Я не держала ни собаки, ни кота – слишком хлопотно и почти невозможно, если часто не приходишь ночевать. Бедные животные не должны были страдать из-за моего рассеянного образа жизни.

И никто не встречал меня… И это было отчасти хорошо, а отчасти тяжело и печально.

Вот моя комната. Здесь мало изменилось со школы… Кровать, шкафчик с книгами, письменный стол, комод. Рисунки, рисунки, рисунки… Рисунки, на стенах, рисунки в папках, рисунки между страницами книг.

Мое самое драгоценное. Мое счастье.

Больше чем любить мне нравилось только рисовать.

Я наугад достаю одну из папок, сложенных стопкой на столе. Последствия попыток работать в векторе… Не слишком удачных.

А здесь, – я беру другую, – просто карандашные наброски…

Замки, средневековые наряды, готические башни, Элли.

Элли, Элли, Элли.

Почти безупречное, гибкое маленькое тело. Идеальная натура.

Помню, я пыталась писать ее, как на уроках в художественной школе, и злилась от того, что Элли не желает сидеть на месте… и от того, что у меня не выходит то, что мне хочется. От своего бессилия. От своей катастрофической беспомощности.

Получалось всегда хуже, чем я задумывала. Воплощение неизбежно было слабее замысла…

А так хотелось прыгнуть выше головы, чтобы ух! Чтобы взять – и как Пикассо!.. Только не дано, видать.

Или просто мало старалась?..

Я пыталась сочинять музыку и просто сочинять, пыталась учиться игре на гитаре… Достигла большего, чем Ник, а все-таки мало. Впрочем, сравнение неудачно, Ник вообще ничего не достиг… Но в глобальном смысле оба мы почти ни к чему не пришли.

Изобразительному искусству и особенно фотографии как наиболее перспективному и денежному делу я отдала больше всего сил. У меня и в самом деле удавалось зарабатывать на этом. Но заказы были не всегда, и в общем-то отец был прав, когда говорил, что если бы не доход с бабушкиной квартиры, мне пришлось бы искать «нормальную» работу… то, чего я всеми силами старалась избежать.

Нормальная работа, замужество и дети в глазах отца были какой-то программой, которую обязательно должна выполнить каждая девушка. «Прабабка, может, тоже по молодости шороху давала, но у прабабки было девять человек детей и корова, а у тебя никого, вот ты и маешься», – однажды сказал он.

Но кому в наше время это надо?.. Это все давно уже отошло…

Да, раньше люди жили так, а теперь по-другому…

Я снова принялась перебирать папки с рисунками. Вот еще Элли… и еще…

Если бы переписать… Все переписать… Вернуть как было…

И снова быть с ней, и снова ласкать светлые кудряшки, и благодарно целовать белые пальцы, и рисовать, в отчаянной попытке приблизиться – однажды приблизиться – к идеалу.

Надо сказать, ему удалось меня заинтриговать. Нет, вряд ли у него было что-то действительно интересное… но все же, все же…

В любом случае поход в гости – это было лучше, чем одинокий вечер в пустой квартире. Что угодно было лучше. Так что я даже заходить к себе не стала, сразу отправилась к однокласснику.

В отличие от Листовского Ник педантизмом не страдал, но отсутствие порядка почему-то меня не раздражало. Может быть, я просто привыкла…

– Привет, рад видеть, – Ник, кажется, и в самом деле был рад. – Ты будешь есть? Если что, можно пожарить картошку с салом…

– Нет, спасибо. Я от отца. Накормили.

– А пить? Есть джин-тоник…

– Пока нет. Так что ты хотел показать?

– Иди сюда.

Он зовет меня в свою комнату.

– Так, нужно задернуть шторы… Ложись на ковер.

– ?

– Ложись, ложись. Не стесняйся.

Шторы у Ника плотные, в комнате становится почти темно. Я без раздумий делаю так, как он сказал. Вытягиваюсь на старом советском ковре. Ник подходит к какой-то штуке, похожей на игрушечный маяк, нажимает кнопку… и потолок расцвечивается узором из движущихся созвездий. Проектор. Вон оно что.

– Подожди, это еще не все.

Он включает музыкальный центр, ставит диск (да, Ник тот самый странный человек, что в наше время покупает диски), и по комнате плывет бесконечно прекрасный голос Майи Котовской… «Канцлер Ги». Я знаю эту группу. Но не эту песню…

– Слушай, слушай…

Ник ложится рядом со мной. Он ужасно худой и длинный, но когда мы лежим рядом, разница в росте как будто исчезает. Его физическое присутствие так близко немного тревожит меня… но все же впечатление от песни и изменчивого космоса над головой сильнее.

Вы знаете, мой друг,

Бывает, как сегодня,

До странности легко

Строка целует лист;

Трепещет в клетке рук,

Как птичка, вечер поздний,

И мысли далеко,

А разум странно чист.

Я вам пишу письмо,

Зачем мне повод лишний?

Перо бежит само

Извивами строки,

А дома по весне

Цветет шальная вишня,

Роняя, будто слезы, лепестки.

Цветущих вишен обманный рай,

Воспоминаньям сказать «прощай»

Я не сумел, скомкал слова,

Сердца усталый бег.

Их возвращенья не запретить,

Память, как пряха, ссучила нить:

Лица, слова… Дрогнут едва

Окна закрытых век.

Поймете ли меня,

Решите ль удивиться,

Мне право все равно,

Я нынче свой двойник…

Но вы, тоску кляня,

Способны хоть напиться,

А я уже давно

От этого отвык!

Что холод, что жара –

От вас вестей не слышно;

Шпионы нагло врут,

Не зная ничего,

А в комнатах с утра

До ночи пахнет вишней,

Надолго ли – спросить бы у кого!

Цветущих вишен густая тень –

Неразличимы и ночь, и день;

Я не сказал все, что хотел,

Кончен запас чернил.

Следом за вами лететь вперед…

Время жестоко, но хоть не врет:

Короток век мелочных дел

И человечьих сил.

Вы знаете, мой друг,

Я извожу чернила,

Чтоб просто в цель попасть,

Как свойствено друзьям.

Похоже, всех вокруг

Изрядно утомила

Что ваша страсть,

Что холодность моя.

Огонь свечи дрожит

И саламандрой пляшет,

И помыслы мои

Заключены в слова:

Не дай вам Бог дожить,

Когда победы ваши

Усталостью на плечи лягут вам.

Цветущих вишен влекущий яд,

Воспоминаний зовущий ряд,

Я не сказал все, что хотел,

Краток подлунный срок.

Сонная ночь залита вином,

То, что не завтра, всегда потом…

Все, что сказать я не посмел,

Увидите между строк…

Когда песня кончается, я уже почти плачу. Это слишком прекрасно… слишком прекрасно, чтоб можно было удержаться от слез. Почему в мире есть такие песни… такая музыка… такие удивительные слова, которые словно разрывают изнутри… выворачивают наизнанку… рассекают скальпелем душу, чтобы вложить в нее что-то новое, что-то, чего там прежде не было, вложить, а потом зашить и отправить в мир. Жить дальше, скучной, пошлой, обычной жизнью. А как, если внутри уже все иначе, все изменилось – навек – и ничего не вернешь назад…

– Тебе понравилось? Ты почувствовала?! – Ник не скрывает восторга. – Я знал, что ты поймешь. Поэтому и позвал. Я хотел, чтоб ты услышала… Именно так… Лежа на полу, под звездами… Я знал, ты поймешь. Ты все понимаешь!

– Поставь еще, – прошу я. – Поставь на повтор. Здесь нужно слушать слова. Слушать и вникать…

– Да, конечно… – он делает так, как я сказала. – Это «Романс Квентина Дорака»… По роману Веры Камши… Ну, неважно… потом…

И мы лежим рядом и слушаем, слушаем. И я знаю, это точное попадание. Редкое, точное и бесспорное. И теперь я не успокоюсь, пока не выучу песню наизусть… пока она не осядет в моей голове, не поселится там на веки вечные, так, чтобы в любой момент, стоит захотеть, зазвучать, электрическим импульсом заглушив внешние звуки.

Поймете ли меня,

Решите ль удивиться,

Мне право все равно,

Я нынче свой двойник…

Да, именно так! Да любила ли я вообще Элли, или все это было только вечным поиском своего двойника?.. Кого-то, столь похожего на тебя, что прощать ему слабости ничего не будет стоить, ведь его слабости будут и твоими… И все это было только от одиночества, от внутренней пустоты, от потребности себя занять… Как жесток, сам того не замечая, Квентин Дорак. А я?.. Я сама не была ли жестока? Разве всегда я была с Элли честна и вполне откровенна?

Да и возможна ли в принципе между двумя абсолютная честность? И нужна ли она?.. Может быть, вовсе и не нужно всегда говорить правду…

Огонь свечи дрожит

И саламандрой пляшет,

И помыслы мои

Заключены в слова:

Не дай вам Бог дожить,

Когда победы ваши

Усталостью на плечи лягут вам…

О, как жестоки, как тяжелы были мои победы! Каким неподъемным одеялом накрывали они меня порой… Как я мечтала освободиться от этого всего, стать наконец совершенно независимой ото всех. От мужчин и от женщин, и от людей вообще. И все же была не в силах, меня, как щепку, вечно пригоняло к каким-то чужим берегам, где ждали новые обиды и разочарования.

А разочарований просто не могло не быть – я слишком многого ждала от отношений. Наверное, я искала того, чего вовсе на свете не бывает – абсолютного принятия, абсолютного понимания. А люди несовершенны, и они не могут совсем понимать и вечно обижают, и мучают друг друга…

Как же другие живут на свете? Неужели все тоже так сходят с ума?..

– Боже, Ник, как я устала! Как я устала ото всего этого…

– От чего?..

– Ото всего… В моей жизни творится черт знает что… Представляешь, на днях я едва не переспала с Марго… ну, ты помнишь… и этого не произошло только потому, что она сама не захотела… Так стыдно…

– Ну… ну что ты… Не плачь…

– Это ужасно… почему я попадаю в такое… другие не так…

– Ну… ты не виновата… просто ты такая… ты как Иштар… богиня плодородия…

– Какая на фиг Иштар, Ник…

Ник хороший. Ник меня понимает. Ник не очень нормальный, но он меня понимает – наверное, потому что со мной тоже что-то не так. И, учитывая это все, даже странно, почему мы никогда… Возможно, потому, что даже сейчас, когда он обнимает меня, прижав к себе, я почти ничего не чувствую. То, что так крепко, крепче ипотеки, связывало нас с Листовским, в Нике еле теплится…

В школе он встречался с моей подругой, потом у него тоже была какая-то девушка, но я даже не знаю, дошло у них там до чего-то или нет. Все, что было, у Ника уходило в музыку. И иногда он делился со мной своими тихими радостями, своими нежданными открытиями, как сегодня. Делился, потому что знал, я пойму его, и потому что никто не хочет быть совершенно одинок.

Наконец приехали. Жена отца ушла распаковывать вещи и готовить обед (я предложила помощь, но получила отказ, что было неудивительно, до хозяйственных дел меня здесь не допускали), брат отправился навестить какого-то друга с соседнего участка… И мы с отцом остались одни.

Устроились на крыльце. Отец закурил. У крыльца стояли резиновые сапоги и бочка с водой. За ними виделась обложенная кирпичами клумба. У меня мелькнула мысль, что если бы цветами занималась я сама, я бы сделала все иначе… и растения подобрала бы другие… Но кто меня, конечно, спрашивал.

– Ну, рассказывай, – между затяжками выговорил отец.

– Что?..

– Как жизнь. Как вообще.

– Да вот… к матери в больницу ходила, – и зачем только я про это начала. Вот не собиралась же.

– И что?

– Она меня прогнала.

– Почему?

– Якобы не хочет никого видеть… все ей мешают.

– Так зачем ты вообще пошла? Ты что, не знаешь свою маму?

Как он это сказал. Совсем как Листовский.

– Не знаю… Мне хотелось… ну, поддержать ее, наверно.

– Зря.

Отец стряхивает пепел на землю.

– Сказала не лезть, не лезь. Целее будешь.

– Да я уже поняла.

– Ну а в остальном как? Работу не нашла?

– Ты же знаешь. Я работаю.

– Рисунки эти?.. Этот, как его, фриланс? Это не работа.

– А что, работать – это значит только пахать на заводе с восьми до пяти?.. Мы уже, кажется, это обсуждали.

– Это все Васильна… это она тебя сбаловала. Если б она тебе квартиру не завещала, фиг бы ты болты попинала…

– Да даже если и так… что с того…

– С того, что ты катишься на самое дно. Как закончила институт, так нигде нормально и не работала…

– Я работаю из дома, сколько раз повторять…

– Надо устроиться на нормальную работу, с официальной зарплатой.

– Куда?

– Выйти замуж…

– За кого?

– Родить ребенка…

– Зачем?

Отец закрывает глаза.

– И все ваше поколение такое! Испорченное! Вам ничего не надо! Вы вообще ничего не хотите! После вас ничего не останется!

– А ваше, что ли, лучше? – я не замечаю, как повышаю голос. – Да вы вообще все на свете пролюбили… Только не рассказывай мне сказки, что ты по молодости целину поднимал. Да вы всю жизнь жили для себя. И сейчас продолжаете. Тоже, блин, строители коммунизма…

– Ты там, наверное, и трахаешься со всеми подряд, – неожиданно меняет тему отец. – Как твоя мамаша, нисколько не сомневаюсь.

– А ты, можно подумать, нет?!

От злости я срываюсь на крик.

Отец чем-то похож на Листовского. У него тоже всегда была куча любовниц. Не знаю, откуда он их брал. Да и сейчас он едва ли хранил жене верность. Такие люди успокаиваются только к глубокой старости.

– Порода… – отец тушит сигарету. – Ничего мне не рассказывай! Не хочу ничего знать!

– Да я и не собиралась. Ты сам начал…

В воздухе виснет враждебное молчание.

Вот и поговорили.

Остаток дня проходит как-то кисло. Чтобы не ввязываться в бесплодные выяснения отношений, я ухожу вечером гулять по поселку. Любоваться на заборы и стоящих попой кверху огородников гораздо веселее, чем общаться с дорогими родственниками.

Когда я возвращаюсь, отец спрашивает:

– Что там с твоей матерью-то… ничего серьезного?..

– Да вроде нет…

– Ты это… знаешь… ну… короче… Дай-ка мне ее телефон.

Что?!!

– Найди ее в «Одноклассниках», – советую я. – Смотри только не спались.

Впрочем, ни одно из этих увлечений не имело никаких последствий. Я всего лишь сидела за первой-второй партой, конспектировала, смотрела влюбленными глазами, обливалась с ног до головы малиновой чувственностью… и… и все. Я не предприняла ни одной попытки к сближению, твердо понимая: здесь не может ничего быть, это запретно. А потом начинался новый семестр, я сдавала экзамен – о, предмет любимца был выучен всегда на «отлично», – и я забывала… переключаясь на что-то другое… или кого-то. Лишь иногда вспоминала и думала: боже! Какой ум! Какая оригинальность мышления!

Но, конечно, со сверстниками все было иначе… Там ничто не сдерживало…

И я… я привыкла к тому, что если мне чего-то хочется, оно непременно должно стать моим… Во что бы то ни стало.

И Элли тоже стала моей… Хотя поначалу и сопротивлялась.

И ту осень, что мы провели вместе, я была ей верна. Я жила ей, только ей, только ее запахом, лишь ее завитушками, прикрывающими нежные розовые уши. Ни на кого не посмотрела, даже не подумала ни о ком!

А потом она сказала «хватит». Сказала, что устала, что хочет побыть одна… и мне пришлось подчиниться. Что я могла сделать.

Вспоминать о поражениях всем неприятно.

И я чувствую, как и меня охватывает раздражение, стоит только воспроизвести в памяти наш финальный диалог, когда Элли, отворачиваясь и не глядя в глаза, сообщила, что «нам пора расстаться»… Раздражение и желание все изменить. Переписать эту историю. Вернуть как было.

Но, впрочем, сейчас у меня не имелось такой технической возможности. Надо было заниматься другими делами.

И я сажусь в автобус. Нужно навестить квартирантов.

Раз в месяц я появлялась, чтобы посмотреть, все ли в порядке, и забрать арендную плату.

Мои квартиранты – молодая семейная пара, люди примерно моего возраста. Парня зовут Дима, девушку Таня. У них ребенок – прелестная девочка лет пяти.

Сегодня они оба дома. Дмитрий встречает меня на пороге. Пахнет пирогами – Таня любит печь. Мы на «ты», ребята снимают квартиру уже два года, и за это время мы привыкли друг к другу…

– Будешь пирог? – спрашивает отец семейства. – Есть с курицей и с яблоками… Какой захочешь…

– Нет, спасибо, – я быстро заглядываю в кухню. Все в порядке, как и всегда. Мои квартиранты – очень ответственные, чистоплотные люди. Мне с ними повезло.

– Ну, хоть с собой возьми…

– Ладно, давай, не откажусь.

Поблагодарив, я беру кусочек, завернутый в прозрачный полиэтиленовый пакет. Дима протягивает деньги. Мы прощаемся, и я испаряюсь.

Квартиру мне оставила бабушка. Я была единственной и бесконечно любимой внучкой. Вторая квартира, та, где жила я сама, досталась мне от мамы, которая после замужества переехала на другую жилплощадь.

Стоит мне выйти, как звонит отец. Интересуется, может ли приехать прямо сейчас. Мы договариваемся, что он заберет меня от бабушкиного дома, так выходит даже и быстрее, и я присаживаюсь на скамейку во дворе, приготовившись к терпеливому ожиданию.

Думаю про квартирантов. Вот живут же люди. Вот у них ребенок, пироги. Быт. Нормальные люди.

Значит, так можно. Значит, у кого-то получается.

Вспоминаю, как Марго сказала «ты притягиваешь ненормальных людей»…

Может быть, так и есть? Но если это так, то почему?

Не потому ли, что сама я… ненормальна? Что во мне что-то глубоко нарушено, какой-то дефект, изъян?..

Но… в чем он? И разве было в моем детстве, юности нечто, что могло спровоцировать некое… отклонение?

Я была мечтательным, эмоциональным, но все же вполне заурядным ребенком. Мои родители развелись, когда мне было шесть лет, но ничего ужасного в моей жизни не было… В сущности, у меня было довольно обычное детство.

Как радугой, расцвеченное бабушкиной любовью, даже не любовью… скорее влюбленностью. Потому как для бабушки я была всем. Ее солнцем и луной, ее небом и звездами. Она дышала мной… И вспоминать о потере было тяжело и грустно.

Конечно, бабушка не понимала меня… Потом, уже в юности, в мои двадцать. Мы были совсем как инопланетяне, говорили как будто на разных языках. Мне порой казалось, для бабушки важно лишь, чтоб ты был одет, обут и накормлен, а больше ее ничего не интересует… Она словно не представляла, что у человека могут быть какие-то иные проблемы. И было много ссор и конфликтов, и прочего, за что теперь мучительно стыдно…

Но все же пока была жива бабуля, я чувствовала себя под защитой. Всегда было к кому обратиться за помощью, кому пожаловаться, всегда был кто-то, кто… кто просто-напросто интересовался мной.

И даже если Страшная Женщина кричала, всегда было к кому пойти, чтобы ее не слышать.

А потом бабушка умерла, и мы остались наедине.

Вспоминать вчерашнее было совестно. И зачем я напросилась к Марго? Для чего?

Просто чтобы не думать об Элли?

Я помешала ложечкой сахара в кофе. Вероятно…

И вдруг внезапно до меня дошло, почему вся эта ситуация казалась мне такой странной. Когда в последний раз кто-то готовил мне завтрак? Такого не было, должно быть, со смерти бабушки… Да, точно. Воспоминания нахлынули, как волна: я лежу в постели, бабушка звенит посудой на кухне, а по квартире разносятся запахи вкусной еды. И бабушка говорит: «Вставай, вставай, а то скоро остынет».

В то время, когда я жила с матерью, я класса с пятого готовила утром себе сама. Мне нужно было выходить раньше, чем ей, и она хотела лишний час поспасть перед работой… А с Элли до совместного быта у нас не дошло… Когда она оставалась у меня, завтрак делала или я сама, или мы что-то придумывали вместе… Как было и с другими, собственно.

Никто не делал ничего для меня самой. Абсолютно бескорыстно и безвозмездно.

Я уставилась в чашку.

А готова ли я была к такому?

К тому, чтобы принять чужую заботу? Чужую… любовь?

Я вовсе не была в этом уверена.

– Вкусно? – спрашивает Марго.

– Да. Очень, – я едва выныриваю из внезапного приступа утренней философии. – Прости меня.

– За что?

Хороший вопрос.

– Не знаю… Может, за то, что я пришла к тебе… Это был… порыв.

– Тебе не за что извиняться.

– Я ведь не поздравила тебя. Явилась без подарка.

– Официальное празднование назначено на сегодня. Ты придешь?..

– Нет… Я не смогу. Отец звал меня на дачу.

– Понятно.

– Ты обидишься на меня?

– С какой стати? Я и не рассчитывала… на твое присутствие.

– Но все же…

– Ты жалеешь о том, что ко мне пришла? – прямо спросила она.

– Нет…

– Значит, о том, что у нас ничего не было?

Ее предположение заставляет меня отшатнуться. Вжаться в стену маленькой кухни.

– Я не знаю! Я не могу ничего… решить… Мне нужно подумать.

– Ну, ладно, – она передергивает плечами. – Думай. Решай.

– Я пойду. Мне нужно… я должна забрать деньги у квартирантов. А потом отец обещал отвезти меня на дачу.

– Хорошо.

Я встаю, отряхиваю платье. От крошек? Или от своей вины, от недосказанности, висящей в воздухе?

– Не обижайся… Правда, не обижайся, Марго. Ты тут не при чем.

– А я не обижаюсь. И да, я в самом деле не при чем. Никто не сделает выбор за саму тебя.

И я растягиваю губы в улыбке и ухожу. И ловлю ее пристальный взгляд на прощанье, она смотрит так, как будто видит меня насквозь, как будто она уже миллион раз встречала таких, как я, и знает все, и ей не надо ничего объяснять. Но если это так, то зачем, зачем это, зачем ей я, издевается она, что ли?..

И уже на пороге я оборачиваюсь и спрашиваю:

– Все еще в силе, Марго? Твое предложение?.. Ты все еще меня ждешь?

И у нее как-то дергается лицо, и она говорит:

– Ты знаешь, что да.

И я киваю, и больше ничего не говорю, и захлопываю за собой дверь, и ухожу, теперь уже действительно ухожу.

А на улице синее небо и двадцать два градуса тепла. И мое платье снова развевается на ветру. И я свободна, свободна. Как ветер. Как это небо. Как солнце, что заливает лучами мое лицо.

Я не хочу принадлежать Марго. Я не хочу быть с ней. Лучше Листовский – это ничего не значит.

А вчера? Зачем я к ней пошла вчера?..

Просто мне было очень плохо. Потому что Элли слишком хорошо танцевала… Слишком правдиво изображала с Асей то, что у нас было когда-то… и чего больше нет, нет!

Но… но может быть, Марго права? И я вовсе не люблю Элли? Все это – только самообман, глупость, иллюзия? И я просто зациклилась на ней?.. В самом деле зациклилась?..

О Элли, о душа моя, о призрачный пламень моего истерзанного сердца. Если бы ты была просто одной из многих, если бы ты была лишь звеном длинной цепи встреч и разлук… Если бы можно было тебя поставить в один ряд с другими, поставить – и тем самым забыть!

И обнулить, и уничтожить, и вычеркнуть из своей жизни – как несущественное. Не имеющее никакого значения. Просто еще одну неудачную попытку… найти кого-то, кто будет похож на тебя так сильно, что с ним можно будет слиться воедино, растворившись, разъяв себя на составные…

Чтобы вышло в итоге иное. Что-то совсем другое. Не я и не ты.

Когда-то, когда она еще и не смотрела на меня, а только я на нее – ищуще, призывно, жадно, с одним-единственным ломающим мозги вопросом, я написала ей стихи, в конце чудом уцелевших лекций по психологии:

Забава старая – любить,

В чужом лице искать свое,

И в бесконечность, может, длить

То, что на миг лишь рождено…

Но если эту дурь убрать

И запретить как смертный грех,

То что останется для нас

С тобой? Да в общем, и для всех?

Да, это были посредственные стихи, и рифма порой терялась, но шли они от самого сердца…

Мне тогда показалось, Элли – мое отражение. Просто в очень кривом зеркале. Элли была красивее, талантливее, самодостаточнее меня. Нельзя было не влюбиться в нее при первой встрече.

Но я-то ценила ее не за внешность! Во всяком случае не за нее одну… О насколько же все было бы проще, если бы Элли была просто хорошенькой дурой! Как легко было бы ее забыть…

Но она училась на физтехе (пока не бросила), она преподавала детям математику как репетитор. Она могла сама починить компьютер… Элли дружила с головой. Вот в чем заключалась главная беда…

И она была гетеросексуальна на восемьдесят процентов. А я на пятьдесят.

И поэтому было ясно, с самого начала было ясно: она все равно уйдет. Найдет себе какого-нибудь парня и уйдет. Потому что для нее они физически привлекательнее, потому что такие отношения приняты в обществе, потому что у них есть будущее… Хотя едва ли Элли думала о будущем, конечно; как и я, она не стремилась к традиционной семье.

Но неужели этот… я с омерзением вспоминаю вчерашнего белобрысика… и она с ним… Неужто он лучше, чем я?

Да быть того не может.

Я все равно ее уговорю. Я сумею.

Я добьюсь своего. Чего бы мне это ни стоило.