— Можешь остаться у меня сегодня? — спрашивает Марина.

Она стоит у кухонного стола. Плечи опущены, длинные темные волосы растрепались по спине, потертый нож в руке нарезает колечками большую луковицу. Заметно, что Марина боится смотреть на меня: голова наклонена слишком низко, движения ножа неестественно медлительные и размеренные. Еще заметно, что ответ для нее важен, потому что поза чересчур напряженная. Не Марина, а каменная скульптура из древнегреческого сада.

Пытаюсь отшутиться:

— Тебе с такими просьбами к любовникам обращаться надо, а не к брату.

Она все-таки поднимает голову, чтобы бросить на меня колкий короткий взгляд, и я тут же прикусываю язык. Сейчас не до шуток: Марину выпустили из психушки пару недель назад, и к юмору она пока относится прохладно.

— А что случилось? — спрашиваю.

— Ничего не случилось, — звучит резковато, и она тут же меняет тон на более мягкий: — Просто… Не хочу оставаться одна. Здесь большая кровать, нам не будет тесно.

Она сняла эту квартиру-студию на окраине города, чтобы быть подальше от своего прежнего дома. Теперь совсем не вылезает на улицу и работает через ноутбук, выполняя какие-то заказы в интернете. Не знаю, много ли она зарабатывает, но мама говорит, Марина еще ни разу не просила денег после возвращения.

— Могу остаться, — тяну неуверенно. — Если ты правда хочешь.

— Правда хочу.

Марина старше всего на год, но мы никогда не были близки. Не играли вместе в детстве и не стояли друг за друга стеной. Честно говоря, я вообще сильно сомневаюсь, что испытываю к сестре любовь. Наверное, она ко мне тоже не испытывает. Скорее всего, это из-за противоположности характеров — Марина пропащая оторва, а я любимый соседскими старушками пай-мальчик. По крайней мере, нас научили не говорить об этом вслух: возмущенные восклицания «вы же брат с сестрой!» были слишком уж многочисленны и невыносимы.

Теперь, когда все это случилось, мама заставляет меня навещать Марину хотя бы пару раз в неделю, чтобы помогать и составлять компанию. Говорит, ей вредно надолго оставаться в одиночестве. Я выполняю указания мамы только из чувства долга, и это никому не доставляет удовольствия.

Бросая кольца лука в сковороду с шипящим маслом, Марина предлагает:

— Можем посмотреть фильм.

«Когда все это случилось» — это про Лизочку, мою племянницу. Шесть лет назад, когда Марине было пятнадцать, она залетела на вписке, и до сих пор сама не знает, от кого. Мама запретила делать аборт, мол, это убийство, преступление против невинной жизни и все такое. Сказала «мы преодолеем эту трудность». Когда Марине исполнилось восемнадцать, она взяла Лизочку и съехала в квартиру покойного дедушки, потому что «мне нужно больше кислорода». А еще спустя два года маму разбудил звонок ранним утром, и мы все узнали, что Лизочки больше нет. Пока Марина синячила в каком-то клубе, девочка зашла на балкон, и старая рассохшаяся дверь захлопнулась от сквозняка. Хорошо помню эту дверь — дед с силой толкал ее плечом, когда возвращался с балконного перекура, иначе не откроешь. Пятилетней девочке такое не под силу. А был поздний декабрь с тридцатиградусными морозами по ночам. В общем, Марина явилась домой только под утро, и там ее ждал не самый приятный сюрприз.

Далее был скандал на похоронах Лизочки, потому что даже там Марина умудрилась напиться, жестокие обвинения родственников и попытка самоубийства. Тогда-то Марину и упекли в психлечебницу. Я не навещал ее, но мама рассказывала, что «эта дурная ни с кем не разговаривает целыми днями, такими темпами ее никто не вылечит». Все были уверены, что о моей сестре еще долго ничего не будет слышно. Но прошло чуть меньше года, когда врачи сказали, что «появилась положительная динамика», и вскоре оформили выписку.

Сидя в кресле, я ползаю пальцами по экрану телефона, а сам незаметно поглядываю на Марину. Она помешивает какое-то аппетитно пахнущее варево и совсем не выглядит сумасшедшей. Точнее, не выглядит, как сумасшедшие в моем представлении. Я всегда думал, что в психушках обитают только немытые небритые мужики, воображающие себя наполеонами и отрезающие санитарам головы, как в анекдотах. А тут вот как — обычная худощавая девушка с копной непричесанных волос и потерянным в прострации взглядом.

— Будешь есть? — спрашивает она, откладывая ложку.

Как бы то ни было, сегодня придется делать вид, что мы обычные брат и сестра.

∗ ∗ ∗
Ночью кто-то тормошит меня за плечо, вытряхивая из сновидений. Непонимающе щурюсь на незнакомые шторы с бабочками. Они задернуты неплотно, и в щель просачивается слабый свет уличного фонаря. Проходит несколько секунд, прежде чем до затуманенного разума доходит, где я. У сестры. Она попросила остаться.

— Проснись, — едва различимый осторожный шепот.

Приняв сидячее положение, хлопаю ресницами так часто, будто что-то попало в глаз. Марина закуталась в одеяло как в кокон и сидит, насторожившись. Лицо у нее такое бледное, что выглядит в потемках почти светящимся.

— Ты что? — спрашиваю.

Целую минуту она молчит, бросая беглые взгляды по сторонам, а потом спрашивает:

— Слышишь?

Тяжело сглотнув, прислушиваюсь. Ровно гудит старенький холодильник, капает кран в ванной, тихо подвывает ветер снаружи. Звуки повседневные и едва различимые. Это явно не то, из-за чего можно не спать ночью.

— Что «слышишь»? — шепчу.

Перестав осматривать углы, Марина упирается в мое лицо виноватым взглядом:

— Она плачет.

— Кто?

— Лизочка.

Тяжело накатывает вязкий потусторонний холод, но почти сразу же сменяется вполне реальным испугом: я один на один в комнате с человеком, целый год лечившимся в психушке. И теперь он, этот человек, слышит плач мертвой дочери.

— Марина, — говорю медленно, тщательно подбирая каждое слово. — Лизочка не плачет. Она больше никогда не будет плакать, потому что теперь она в лучшем месте. Там никто не плачет.

Марина качает головой:

— Я на самом деле слышу. Уже который день. Я пыталась игнорировать, честно, потому что голоса уходят, если на них не обращать внимания. Но не Лизочкин. Она меня не оставит.

— Я ничего не слышу. Тут никто не плачет.

— Ты должен услышать! Это же раздается отовсюду, это под кроватью, в ванной, в стенах. Надо, чтобы ты услышал, так будет понятно, что я не ненормальная.

Она глядит выжидающе, а я гляжу в ответ, мысленно моля, чтобы все просто прекратилось. Хочется домой, в свою кровать, чтобы уткнуться в свою подушку и не просыпаться, когда кому-то почудится что-то непонятное.

Марина выпутывается из одеяла, бормоча:

— Я так надеялась, что ты тоже услышишь. Это значило бы, что со мной все в порядке. Я так устала. Так устала, ты себе не представляешь. Каждую ночь, иногда даже днем, Лизочка… Она… Только не говори маме, что я слышу, хорошо?

— Хорошо, — отвечаю заторможенно.

Марина мрачно усмехается:

— Лизочка никогда меня не простит. А я ведь правда любила ее. Вы не верили, знаю, но я правда любила. Я забрала ее с собой, потому что хотела показать, что раз из меня не получилась хорошая дочь, то получится хорошая мать. Я не хотела, чтобы все так кончилось. Мне больнее, чем всем вам.

— Никто не спорит.

— Ты не понимаешь, — она мотает головой. — Забудь просто, ладно? Спи. Извини, что разбудила.

Смерив ее подозрительным взглядом, я укладываюсь. Кажется, будто теперь никогда в жизни не получится заснуть, но сон возвращается, едва голова касается подушки.

Не знаю, сколько проходит, когда я снова просыпаюсь, на этот раз от неясных шорохов. В комнате все блекло-серое, бесцветное — это за окном светает. Лежа с приоткрытыми глазами, я наблюдаю, как Марина ползает на четвереньках по полу, заглядывая под кровать, под стол, под холодильник. Спутанные волосы подметают линолеум, дыхание частое и хриплое, движения нервные и ломаные. Не замечая, что я проснулся, она выпрямляется в полный рост, чтобы заглянуть в посудный шкафчик, а потом крадется в ванную, и оттуда раздается звук передвигаемых тюбиков с шампунями.

Это нельзя так оставлять. Я бы рассказал маме, но не хочу снова ввязывать ее в нервотрепку. Одному Богу известно, сколько таблеток и флакончиков успокоительного она выпила, пока Марина была на лечении. Нет, тут надо действовать как-то иначе.

Марина выходит из ванной на цыпочках и медленно поворачивает ключ в дверном замке. Внутрь проливается свет из подъезда, когда она выскальзывает наружу. Сквозь щель видно только маячащую тень на выложенном грязным кафелем полу и босую ступню. Устало качая головой, я поднимаюсь с кровати.

Ползая по лестничной площадке, Марина внимательно щурится и вертит головой как потерявшая след ищейка.

— Ты чего? — спрашиваю.

Она вздрагивает и поднимается, глядя на меня с испугом:

— Ты уже проснулся?

Тут я замечаю, что соседняя дверь приоткрыта, и в проем кто-то наблюдает.

— Иди домой, — говорю Марине, ступая на площадку.

Когда она скрывается, я робко улыбаюсь в приоткрытую дверь:

— Здравствуйте.

Она открывается шире, чтобы показать взъерошенного старичка в полосатой пижаме. Он глядит с сочувствием:

— Я услышал, как она скребется под порогом. Что-то с головой, да? — голос хриплый и скрипучий, как треск помех со сломанного радио.

— Немного, — вздыхаю. — Постараюсь, чтобы такого больше не повторилось. Вы никому не скажете?

Старичок с сомнением тянет:

— Не скажу. Но если это продолжится, мне придется обратиться куда следует. Это ведь серьезно, мальчик, тут нужна помощь профессионалов.

— У нас все под контролем.

Марина виновато сутулится, глядя исподлобья, когда возвращаюсь. Плотно прикрываю дверь и выдаю свистящим шепотом:

— Можешь сходить с ума так, чтобы соседи не видели? Если мама узнает, я не представляю, что с тобой сделаю! Она так расцвела в последнее время, а ты опять за старое!

Она отводит взгляд, скривив губы, и злость во мне тут же тает. Как брат, я должен помогать Марине, а не заставлять прятать болезнь. Как бы мне этого ни хотелось.

— Поночую у тебя несколько дней, — говорю. — Если не станет лучше, будем обращаться к врачам. Это в крайнем случае.

— Не надо мне...

— Надо!

Она вздыхает:

— Уже жалею, что попросила тебя остаться.

∗ ∗ ∗
До конца недели Марина ведет себя тихо. Иногда я просыпаюсь ночью, а она лежит, глядя в потолок неподвижными глазами, но дальше этого, к счастью, не заходит. Мы почти не разговариваем: у нас никогда не было общих тем и интересов. Все ограничивается дежурными «привет», «приятного аппетита» и так далее. Еще можем перекинуться парой слов, чтобы поделиться впечатлениями от просмотренного вечером фильма, но даже это вызывает смутное ощущение неловкости. Еле дотянув до воскресенья, я обещаю себе — если сегодня ничего не произойдет, оставлю сестру в покое.

Будто насмехаясь, ночью меня будит холод. Сквозь сон чувствую, как лицо обдает ледяной ветерок, как забирается под одеяло студеное дуновение. Приподнявшись на локтях, непонимающе смотрю на колышущиеся от сквозняка шторы. До сонного сознания не сразу доходит, что дверь балкона распахнута настежь, а Марина стоит снаружи, совсем не двигаясь. Пряди волос шевелятся на ветру, хлопает складками длинная ночнушка. Чертыхаясь, я выбираюсь из-под одеяла.

— Ты что творишь? Январь месяц!

Балкон здесь не застеклен, и этот самый январь чувствуется во всем своем немилосердном великолепии. Дыхание мгновенно перехватывает, кожа сплошь покрывается мурашками. Я хватаю Марину за руку, чтобы увести внутрь, но она вырывается.

— Оставь тут, — говорит. — Хочу как она.

Изо рта у нее вместе с клубами пара вырывается перегарный запах, а взгляд блуждающий и потерянный.

— Ты когда налакаться успела? — спрашиваю. — Знаешь же, что врач запретил!

Не обращая внимания на сопротивление, я утаскиваю ее в квартиру. Когда закрываю дверь, Марина глядит в окно тоскливо, но больше не возражает. Мы стоим на холодном линолеуме, дрожа почти в унисон.

— Где твое бухло? Я все вылью, — говорю. — Как ты его достать умудрилась, совсем же не выходишь?

— Старые запасы, — отвечает. — Я уже все выпила.

Она сползает по стене на пол и обнимает себя за плечи. Под скудным светом уличного фонаря Марина выглядит почти неживой: щеки запали, губы пересохли и потрескались, вокруг глаз черные круги. Пальцы с обгрызенными ногтями царапают рукава ночнушки, а взгляд устремлен в пустоту.

— Что творится? — выдыхаю. — Были же улучшения, что опять стряслось?

— Не было никаких улучшений, — качает головой Марина. — Она плачет и плачет. Плачет и плачет. Каждую ночь. Просто я не говорила, потому что хотела, чтобы ты свалил уже. Чтобы отстал от меня. Все равно не поможешь. У меня больше нет сил.

Она закрывает лицо руками, плечи трясутся от рыданий. Совсем не зная, что делать, я сажусь рядом, чтобы ободряюще приобнять.

— Мы обратимся за помощью, — говорю. — Тебе выпишут какие-нибудь таблетки, и все пройдет.

— Нет, — глухо слышится сквозь ладони. — Это не пройдет. Лизочка меня никогда не простит. Я виновата, она знает.

— Глупости, никто не виноват. Это же случайность. Просто так вышло, вот и все.

Марина отнимает руки от лица и смотрит на меня воспаленными зареванными глазами.

— Я виновата, я и только я, — шепчет. — Я вам всем наврала.

— Как это?

— Не была я ни в каком клубе. В ту ночь.

Хмурюсь:

— В смысле?

— Просто ко мне пришли друзья, и мы… Ну, шумели на кухне, нас много было. Лизочка не могла заснуть и все время плакала, просила всех уйти. Мешала нам, понимаешь? Я была такая пьяная, все как в тумане. Помню, что разозлилась и закрыла ее на балконе, чтобы наказать. Хотела выпустить минут через пять, но… Но… Я была такая пьяная… Совсем забыла, только утром вспомнила. Вспомнила про мою Лизочку. Она же там кричала, наверное, а мы ничего не слышали, потому что музыка и смех… Я же могла просто вспомнить и вытащить… Так просто… Так просто было спасти, а я…

Марина с отчаянной силой кусает себя за руку и захлебывается плачем, а я сижу молча, оглушенный и ошарашенный. Сумрак в квартире кажется гуще и безнадежней, а сползшее с кровати одеяло, задвинутое в угол кресло и приоткрытый ноутбук на столе выглядят до обидного равнодушными. Все застыло вокруг нас, будто кто-то нажал кнопку «пауза».

— И теперь она не уходит, потому что хочет, чтобы я страдала, — выдавливает Марина сквозь рыдания. — Хочет, чтобы мучилась, как она. Не дает мне покоя.

Открываю рот, чтобы сказать что-нибудь успокаивающее, но не нахожу ни одного слова.

— Плачет и плачет, — продолжает Марина. — Плачет, плачет и плачет. Неужели ты не слышишь? Это как будто прямо в стенах.

Она хватает меня мокрыми от слез руками за подбородок и прижимает ухом к стене.

— Неужели не слышишь? — повторяет.

И тут я слышу. Приглушенный, едва различимый детский плач. Где-то далеко-далеко, но одновременно совсем рядом. Ребенок воет как пойманный в силки зверек, потом на секунду затихает, чтобы набрать в легкие воздух, и воет снова. Это кажется настолько ненастоящим и сюрреалистичным, что на мгновение все сознание заполоняет одна парализующая мысль: безумие заразно, и теперь я буду как сестра. Но это мгновение уходит, и мозг начинает панически складывать детали конструктора.

— Как давно это началось? — спрашиваю у Марины.

Она широко распахивает глаза:

— Услышал?

— Это было, когда ты лежала в больнице, или началось, когда приехала сюда?

— Началось здесь. Почему ты…

— Тихо!

Из-за стены слышится раздраженный окрик взрослого — противный голос, хриплый и старческий. Я уже слышал его. Потом глухой шлепок, похожий на пощечину. Ребенок тут же притихает.

— Это не Лизочка, — говорю, поднимаясь на ноги.

— А кто?

— Сиди тут и вызывай полицию.

— Зачем?

Нашарив в прихожей тапочки, я выбираюсь на лестничную площадку. Колочу кулаком по соседней двери целую минуту, прежде чем изнутри раздается:

— Что вам надо?

Стараюсь, чтобы в голосе не проскакивали истеричные нотки:

— Это я, ваш сосед. Нам нужна помощь. Помните, вы говорили, что обратитесь куда следует? Моей сестре совсем плохо.

После заминки, волнующей и издевательски долгой, слышится скрежет ключа в замке. Дверь приоткрывается, в щели маячит седая голова старичка в полосатой пижаме:

— Что вы имеете в...

Прикусив губу, с силой толкаю дверь ногой. Отброшенный к стенке, старик оседает на пол со слабым стоном, а я ныряю в сумрачные недра квартиры. Тут пахнет гнилью и мочой, под ногами шуршат старые газеты и путаются разбросанные вещи. Ни на секунду не позволяя себе засомневаться, я с тяжело ворочающимся в груди сердцем обхожу туалет, ванную, кухню и гостиную. Везде одинаково неуютно: видно, что жилье стараются держать в чистоте, но крайне лениво и неряшливо.

Добираюсь до спальни. Здесь старая решетчатая кровать, аккуратные шторы с тюльпанами, древний ковер на стене, что-то еще, чего я уже не замечаю, потому что вижу главное — в углу сжалась в комок маленькая девочка с длинными рыжими волосами, дрожащая и совсем голая. Увидев меня, она скулит и пытается отползти в сторону, но мешает бельевая веревка, тянущаяся от запястья к батарее. Различаю натертые кровавые браслеты на детской ручке, когда из-за спины слышатся шаги.

Оборачиваюсь ровно в тот момент, когда старик замахивается какой-то железякой. В левом виске остро вспыхивает боль, а потом все становится темнотой.

∗ ∗ ∗
— Очнулся? — спрашивает Марина.

Веки с трудом поднимаются, картинка перед глазами расплывается и покачивается. Лицо сестры нависает надо мной на фоне белого потолка — значит, уже рассвет. Порываюсь подняться, но она мягким толчком ладонью укладывает обратно.

— Врач сказал, тебе надо полежать, — говорит. — Ничего не бойся, ты у меня дома.

— Какой врач? — спрашиваю.

Воспоминания бьются в голове мелкими осколками: открытая балконная дверь, запах перегара, седые лохмы соседа, испуганная девочка. Снова порываюсь подняться, но Марина снова не дает.

— Врач, который приехал на скорой, — поясняет. — Я вызвала полицию, а они вызвали скорую, когда приехали. Этот дед ударил тебя ручкой от мясорубки, знаешь? Тебя оттащили сюда, и врач сказал не разрешать тебе подняться, пока не осмотрит.

Поворачиваю голову, чтобы посмотреть на входную дверь. Снаружи слышны чьи-то шаги и негромкие переговоры.

— Что случилось?

Марина наклоняется ближе, пьяно улыбаясь:

— Я не сумасшедшая. Плач на самом деле был. Менты сказали, что ты молодец.

— Что случилось? — повторяю.

— Я вызвала полицию, а потом взяла пустую бутылку и пошла за тобой. Он ударил тебя прямо у меня на глазах, потом хотел ударить еще раз, но я ударила его. Ну, бутылкой. Он упал и не поднялся, а потом приехали менты. Они до сих пор там, а девочку уже увезли. Я подслушивала. Они сказали, этот дед… делал с ней разные вещи, а еще приводил кого-то, чтобы они тоже... Ну... Понимаешь? Ему еще платили за это. Такой урод, надо было взять что-нибудь потяжелее, а то эта бутылка... Девочка считалась без вести пропавшей больше двух месяцев, представляешь? Ей всего семь лет.

— С ней все в порядке?

— Нет, конечно, ты меня слушал вообще? Но она живая. Сейчас это главное.

∗ ∗ ∗
Проходит неделя, когда я захожу к Марине в гости, и она тащит меня к ноутбуку, чтобы ткнуть пальцем в экран:

— Смотри!

Там статья на местном новостном портале. Улыбающиеся мужчина и женщина обнимают рыжую девочку на больничной койке. Худая и изможденная, она, тем не менее, тоже слабо улыбается.

— Помнишь их? — спрашивает Марина. — Мы виделись с ними мельком, когда были на допросе. Это ее родители. Они теперь все вместе. Классно же, да? Они мне звонили сегодня утром, хотят встретиться с нами, представляешь? Чтобы поблагодарить. Я сказала, что спрошу у тебя и перезвоню. Ты когда можешь?

Не дожидаясь ответа, Марина продолжает щебетать:

— Наверное, это карма или что-то такое. Я не смогла спасти свою дочь, зато спасла чужую. Мне теперь спокойнее. Все еще тяжело, но... Спокойнее.

Она выглядит непривычно свежей и отдохнувшей. Уже и не помню, когда видел ее такой последний раз.

Отвечаю:

— Теперь нам всем будет спокойнее.

Короче, я вам сейчас кой-чего расскажу. Я сам не мальчик уже, говна разного навидался, но вот этот случай — это был, прямо скажу, по всем понятиям перебор. Сильно он меня изменил. Ну, по порядку.

В середине девяностых была у нас бригада небольшая — кто с армии знаком, кто со двора, все нормальные проверенные ребята. Страну колошматило, но жить-то хочется, а хорошо жить, как говорится, — еще лучше. Тогда у всех своя поляна была. Рэкет там, не рэкет, поначалу всякое бывало, когда подниматься начали. Кто постарше — тот помнит, что творилось. Молодые, гонору много, а ума и понимания — нихуя и трошки. Ну, врать не буду, как заметили нас — прижали, да так здорово, что двое наших тупо кончились, можно сказать ни за что. Мы губу враз обратно закатали и стали смекать, как теперь быть, и чтоб при этом больше так по дурке не подставляться.

Был у нас такой Жека Конопатый — парень умный, закончил там что-то. Навел на идею крышевать попрошаек, которые по электричкам аскают. Пацаны, понятно, с сомнением отнеслись, эта тема тогда, почитай, вообще не раскручена была. Но Жека всем сомневающимся все пояснил. Это он лучше всех умел, рамсить всегда его посылали. Решили мы, значит, попробовать. С коммерсами как-то вот криво вышло, а тут делянка, считай, пустая, но по Жекиным раскладам — прибыльная.

Так и вышло, что мы почти что первыми в Москве начали нытиков крышевать: электрички, метро с переходами и вокзалы через год были все под нами. Ну и тут, конечно, делиться приходилось. Например, «святые» — это которые в церквях и на папертях работали, — те вообще неприкасаемые были, даже рыпаться в ту степь не моги, коли жизнь дорога. Ну да нам чужого и не надо. На жизнь хватало.

Что-то я разбежался с предысторией, ностальгия, все дела. Короче, там много чего можно интересного понарассказать, всякое было. Работа грязная, на любителя, но и выхлоп солидный. Будет настроение — напишу еще. А пока по делу.

∗ ∗ ∗

Была у нас на участке баба одна с малой девкой (мы, как мусора делают, деляны между своими распределили, я тогда был смотрящим в районах Щелчка и Пушкинской, набрал себе бегунков из молодых-стремящихся, бизнес пёр, короче). Бабу ту мы звали Воблой, как ее по паспорту я не помню. Паспорт я у нее забрал, понятно. Работали они по переходам, в основном. А малую Вобла везде за руку с собой таскала, ее Мариной звали, лет десять на вид. Вроде и не зашуганная девчонка, смекалистая так-то. Меня дядьпашей звала. Я ей, бывало, ништяков подгонял: конфет там, вафель, жвачки «лавиз». Я вообще нормально к детям отношусь, благо своих бог не дал.

Вобла была снулая — еле ползает, молчит себе, глаза в пол, платье в пол, платок на кумполе. У нас таких полно было, ничего особого. Что там у нее в жизни случилось — пацанов не колыхало вообще. Но бабы с детьми у лохов всегда котируются, и норму она четко приносила. У нас как было заведено: что выше нормы, то оставляешь себе. Не собираешь норму — свободен. Бузишь или работаешь без разрешения — ну, не обессудь, братан. Но мы все же не лютовали, как некоторые: могли подкормить там инвалида или бомжа, если приболел и выходить не может. Иногда колесами и деньгами помогали, жильем — с отработкой, само собой. Сейчас это работой с кадрами называют.

А Вобла, ко всему, еще и больная на голову была, видимо. Ты ей: «Ну чо, как жизнь, мать?». Она вся дергается, как под током, глаза без фокуса в сторону смотрят, и булькает себе под нос нараспев через минуту где-то: «Спа-асибо, хорошо-о». Чисто как когда магнитник плёнку жует. Жуть. Еще привычку имела: вечером пришаркает на точку, я Маринке чупа-чупс выдам. Протягивает, значит, кулек с деньгами за день, за плечо мне куда-то пялится и подвывает: «О-освободите ме-еня-а». Я шуткую: «Освободим, мать. Вот лимон насобираешь — сразу и освободим, мы ж не звери». Она опять за свое: «Помо-огите». Другие попрошайки шизоидную сторонились, пиздели всякое, но я без предубеждений.

∗ ∗ ∗

Однажды Вобла с Маринкой потерялись на неделю-две где-то, и ни гудка. Была маза, что Вобла к конкурентам ушла, да и вообще, непорядочно так молчком делать. Как тогда говорили, не по понятиям. Ну а может и случилось чего, как знать. Я пацанов порасспросил, добыл адресок и пошел сам узнавать.

Нашел дом, первый этаж, налево. Стучу. Слышу, в квартире кто-то есть. Говорю, не откроете — сам войду. Открывает Маринка. — Где мамка, — спрашиваю.

— Заболела, — отвечает, а сама, вижу, дергается чего-то.

Я ее отодвинул, вошел. Квартира — двушка, шибко богатая так-то, пианино даже в комнате стоит. Но засранная, почитай нежилая, воняет чем-то, ну и пылища — жуть.

— Зови мать, — говорю. Маринка надулась, но пошла в спальню. Минуту нет, две. Возвращается с Воблой за руку. Вобла вообще ни о чем, совсем на вид плохая стала.

— Ну чего, — говорю, — Куда пропала, мать?

Дергается, как под током, едва не приседает. «За-аболела».

— А сказать по-человечески не дано? Так, мол, и так...

— Мама плохо себя чувствует, дядь Паш. — Вижу, Маринка зверем смотрит. Вобла опять дергается, аж башка болтается:

— Я-а-а. Пло-охо себя чу-увствую-у.

— Так, малая, а ну дуй-ка отсюда, пока взрослые ра...

Тут Вобла голову подымает, руку протягивает и заводит своё: «Помо-огите-е». Но уже в конец ебанутым каким-то голосом, как через силу, не знаю как и сказать. И шагает ко мне. Маринка ее дергает, а та все свое: «О-о. Сво-о». И тут блюет на себя черной то ли кровью, то ли я даже не знаю. И еще шагает.

Ну, что вам сказать. Струхнул я сильно, трудно сказать от чего даже. Чуйка, наверное, сработала. Отступаю, уж и жопой в подоконник уперся, а ствол уже в руке. «Стоять», ору. «Отвали, сука!» А Вобла все прет, одну руку тянет, другой Маринку за собой тащит, и продолжает блевать и что-то мычать.

Вот и завалил я ее, со страху. То есть я подумал, что завалил. А Вобла с дыркой в животе постояла — и снова ко мне. Почти дотянулась, почти. Я ещё две маслины в нее дослал, сам не заметил. Голова пустая была аж до звона. Перехватил волыну поудобнее, двумя руками, и снес ей кусок черепа вместе с ухом и волосами. Такие вот дела. Вобла встала сразу как-то, как завод у нее кончился, и руки повисли. Стоит. Без половины башки — стоит.

— Блин, ну все, доломал. Вот мудак. — Это Маринка.

Я не понимаю особо ничего, меня колотит всего на нервяке, в ушах звенит. Смотрю, выпучив глаза, вспоминаю всех святых. Вот тут, ну, Маринка руку матери отпускает, и вижу, из ладошки у нее такое растет... типа длинного языка, и под рукав кофты Воблы уходит. Херак! — этот язык в руку девки втянулся, чисто как отпущенная рулетка. Вобла разом оседает на пол, как мешок гнилой картошки.

— Что? Что, блядь? Что? — Не знаю, что нес. Погнал просто.

— Ну а что ты хотел, дядь Паш. — Маринка ладонь о штаны вытерла. — Она лет пять как мертвая уже.

∗ ∗ ∗

Все. Вот это было все. Помню, что выломился сквозь раму. Волыну, наверное, там и оставил. Даже если б этаж был не первый, а сто первый — все равно бы выломился. Как бежал — помню кусками. Дальше рассказывать смысла нет особо: вокзал, Кисловодск, севкав, нычки; много чего случилось, о многом с тех пор передумал, в итоге успокоился, подзабылось оно само как-то. С кем-то порвал, с кем-то закорешился. Переезжал много, стал с попами общаться, но в привычку не вошло. Всего не расскажешь, да и то сказать — лет двадцать прошло, не меньше. Сейчас осел в Москве опять, в конторе одной бригадиром: патентованные водяные фильтры устанавливаем в домах частникам и в мажорных хатах. Вроде все нормально идет, остепенился что ли.

∗ ∗ ∗

А вспомнил я это дело, потому что знакомую до Выхино подвозил вчера за билетом, и пока ждал — увидал цыганку с ребенком. Они обычно бойкие что шибздец, а эта бродила у касс как в воду опущенная, плюс ребенок вроде не черножопый, вот и обратил внимание. Присмотрелся. Ну вы поняли, Маринка это была, лет десять ей на вид.

— Значит, повторяю в последний раз, — сказал Кошмин, высокий сухой человек, больше похожий на следователя-важняка, чем на инспектора гуманитарки. — В Можарове стоянка пять минут. Этого им достаточно, чтобы отцепить вагон с гумпомощью. При первой же вашей попытке открыть двери или окна я буду действовать по инструкции. Потом не обижайтесь.

Васильеву и так было страшно, да ещё и за окном сгущалась июльская гроза: набухали лиловые тучи, чуть не касавшиеся густого сплошного ельника. Безлюдные серые деревеньки по сторонам дороги глядели мрачно: ни живности, ни людей, только на одном крыльце сидел бледный большеголовый мальчик и провожал поезд недобрым внимательным взглядом, в котором не было ничего детского. Иногда Васильев замечал такой взгляд у безнадёжных сумасшедших, словно сознающих своё печальное состояние, но бессильных его изменить.

— Да не буду я, — сказал Васильев с досадой. — Вы же ещё в Москве пять раз предупреждали.

— Всех предупреждали, — буркнул Кошмин, — а некоторые открывали…

— Да у нас вон и окно не открывается.

— А Горшенин, который перед вами ездил, бутылкой разбил окно, — мрачно напомнил Кошмин.

— Ну, у нас и бутылки нет… И решётки вон снаружи…

— В эту решётку свободно можно руку просунуть. Хлеба дать или что. И некоторые просовывали. Вы не видели, а я видел.

Васильева бесило, что Кошмин столько всего видел, но ни о чём не рассказывал толком. Он терпеть не мог неясностей.

— Вы лучше заранее скажите, Георгий Валентинович, — Васильеву было всего двадцать пять, и он обращался к инспектору уважительно. — Что это за сирены такие, перед которыми невозможно устоять? Честное слово, проще будет. Кто предупреждён, тот вооружён.

— А чего вы такого не знаете? — настороженно глянул Кошмин. — Вам всё сказано: на станции подойдут люди, будут проситься, чтоб впустили, или там открыть окно, принять письмо для передачи, дать хлеба. Принимать ничего нельзя, открывать окна и двери не разрешается ни в коем случае. Можарово входит в перечень населённых пунктов, где выходить из поезда запрещается, что непонятного?

— Да я знаю. Но вы хоть скажите, что там случилось. Зона заражённая или что.

— Вас когда отправляли, лекцию читали? — спросил Кошмин.

— Ну, читали.

— Перечень пунктов доводили?

— Доводили.

— И что вам непонятно? Какая заражённая зона? Обычная зона гуманитарной помощи в рамках национального проекта поддержки русской провинции. Всё нормалдык. Но есть определённые правила, вы понимаете? Мы же не просто так, как баба на возу. Мы действуем в рамках госпроекта. Надо соблюдать. Если не будете соблюдать, я довожу о последствиях.

— Понял, понял, — сказал Васильев. Он терпеть не мог, когда ему что-либо доводили. Это его доводило. Также он терпеть не мог слов «йок» и «нормалдык».

— А почему тогда вообще не закрыть окна на это время? Жалюзи какие-нибудь спустить железные, ставни, я не знаю…

— Ну как это, — поморщился Кошмин. — Едет же пресса вроде вас. Иностранные наблюдатели вон едут. Что, в глухом вагоне везти, как скотину? Вон в седьмом едет представитель фонда этого детского, Майерсон или как его. Он и так уже приставал, почему решётки. Ему не нравится из-за решётки глядеть. Он не знает, а я знаю. Он Бога должен молить, что решётки.

Люди вроде Кошмина всегда были убеждены, что за их решётки все должны кланяться им в пояс, потому что иначе было бы ещё хуже.

— И потом, это же не везде так, — добавил он успокоительно. — Это одна такая зона у нас на пути, их и всего-то шесть, ну, семь… Проедем, а дальше до Урала нормально. Можно выходить, картошки там купить отварной, с укропом… пообщаетесь с населением, если хотите… Заповедник, природа… Всё нормалдык! Зачем же ставни? Всего в двух пунктах надо соблюдать, Можарово и Крошино, а в остальное время ходите, пожалуйста, ничего не говорю…

Васильев попытался вообразить, что делается в Можарове. Ещё когда их группу — три телевизионщика в соседнем вагоне и он от «Ведомостей» — инструктировали перед отправкой первого гуманитарного поезда, пересекающего Россию по случаю нацпроекта, инструктор явно чего-то недоговаривал. К каждому журналисту был прикреплён человек от Минсельхоза с внешностью и манерами профессионального охранника — что за предосторожности во время обычной поездки? Оно конечно, в последнее время ездить между городами стало опасно: вовсю потрошили электрички, нападали на товарняки… Ничего не поделаешь, тоже был нацпроект — приоритетное развитие семи мегаполисов, а между ними более или менее дикое поле, не надо нам столько земли… Кто мог — перебрался в города, а что делалось с остальными на огромном российском пространстве — Васильев представлял смутно. Но он был репортёр, вдобавок с армейским опытом, и его отправили с первым гуманитарным — писать репортаж о том, как мегаполисы делятся от своих избытков с прочим пространством, где, по слухам, и с электричеством-то уже были перебои. Правда, о том, что на отдельных станциях нельзя будет даже носу высунуть на перрон, в Москве никто не предупреждал. Тогда симпатичная из «Вестей» точно бы не поехала — она и так всё жаловалась, что в вагоне не предусмотрена ванна. Ванна была только в спецвагоне Майерсона, потому что он был филантроп и Бог знает какой миллиардер, Гейтс курит.

За окном плыл безлюдный и ничем не примечательный, но именно поэтому особенно страшный пейзаж: всё те же пустые серые деревни, иногда одинокая коза с красной тряпкой на шее, иногда тихий косарь, в одиночку выкашивавший овраг, — косарь тоже смотрел вслед поезду, нечасто он теперь видел поезда, и лица его Васильев не успевал разглядеть; мелькало поле с одиноко ржавевшим трактором — и опять тянулся угрюмый ельник, над которым клубилась лиловая туча. Быстро мелькнули остатки завода за полуразвалившимся бетонным забором, ржавые трубы, козловой кран; потянулось мелколесье, среди которого Васильев успел разглядеть бывшую воинскую часть за ржавой колючей проволокой, на которой так и остался висеть чей-то ватник — небось мальчишки лазали за техникой… Поезд замедлял ход.

— Что там хоть раньше-то было, в Можарове? — спросил Васильев, чтобы отвлечься от исподволь нараставшего ужаса. Он знал, что Минсельхоз просто так охранников не приставляет — там работали теперь люди серьёзные, покруче силовиков. — Может, промыслы какие?

— Кирпичный завод, — нехотя ответил Кошмин после паузы. — Давно разорился, лет тридцать. Ну и по мелочи, обувная, мебельная фабрика… Театр кукол, что ли… Я тогда не был тут.

— А сейчас есть что-то?

— Если живут люди — значит, есть, — сказал Кошмин с таким раздражением, что Васильев почёл за лучшее умолкнуть.

— В общем, я вас предупредил, — проговорил Кошмин после паузы. — К окну лучше вообще не соваться. Если нервы слабые, давайте занавеску спущу. Но вообще-то вам как журналисту надо посмотреть. Только не рыпайтесь.

— Ладно, ладно, — машинально сказал Васильев и уставился на медленно плывущую за окном станцию Можарово.

Сначала ничего не было. Он ожидал чего угодно — монстров, уродов, бросающихся на решётку вагона, — но по перрону одиноко брела старуха с ведром и просительно заглядывала в окна.

— Раков! — покрикивала она. — Вот раков кому! Свежие кому раки!

Васильев очень любил раков и остро их захотел, но не шелохнулся. Старуха подошла и к их вагону, приблизила к стеклу доброе измождённое лицо, на котором Васильев, как ни вглядывался, не мог разглядеть ничего ужасного.

— Раков! — повторила она ласково. — Ай кому надо раков?

— Молчите, — сквозь зубы сказал Кошмин. Лицо его исказилось страданием — тем более ужасным, что, на взгляд Васильева, совершенно беспричинным. Не может быть, чтобы ему так сильно хотелось раков и теперь его раздирала борьба аппетита с инструкцией.

Старуха отвернулась и тоскливо побрела дальше. Станция постепенно заполнялась людьми — вялыми, явно истощёнными, двигавшимися замедленно, как в рапиде. К окну подошла молодая мать с ребёнком на руках; ребёнок был жёлтый, сморщенный, вялый, как тряпичная кукла.

— Подайте чего-нибудь ради Христа, — сказала она тихо и жалобно. Несмотря на толстое стекло, Васильев слышал каждое её слово. — Работы нет, мужа нет. Христа ради, чего-нибудь.

Васильев со стыдом посмотрел на дорожную снедь, которую не успел убрать. В гуманитарных поездах кормили прекрасно, Минсельхоз не жалел средств. На купейном столике разложены были колбаса двух сортов, голландский сыр, что называется, со слезой, и паштет из гусиной печени с грецким орехом, так называемый страсбургский. Прятать еду было поздно — нищенка всё видела. Васильев сидел весь красный.

Вдоль поезда шла девочка с трогательным и ясным личиком, словно сошедшая с рождественской олеографии, на которых замерзающие девочки со спичками обязательно были ангелоподобны, розовы, словно до попадания на промёрзшую улицу жили в благополучнейшей семье с сытными обедами и ежеутренними ваннами. Васильеву казалось даже, что он видел эту девочку на открытке, сохранившейся в семье с дореволюционных времён, — в этой открытке прапрапрадедушка поздравлял прапрапрабабушку с новым 1914 годом. Девочка подошла к окну, подняла глаза и доверчиво произнесла:

— Мама болеет. Совсем болеет, не встать. Дяденьки, хоть чего-нибудь, а?

Она просила не канюча, улыбаясь, словно не хотела давить на жалость и стыдилась своего положения.

— А я песенку знаю, — сказала она. — Вот, песенку спою. Не прошла-а-а зима, снег ещё-е-е лежит, но уже домо-о-ой ласточка спеши-и-ит… На её пути горы и моря, ты лети, лети, ласточка моя-а-а…

Васильев знал эту песню с детского сада и ребёнком всегда плакал, когда её слышал. Он посмотрел на Кошмина. Тот не сводил с него глаз, ловил каждое движение — не было никакой надежды обмануть его и хоть украдкой выбросить в окно деньги или упаковку колбасы; дай решётка…

— Ну вот скажите мне, — ненавидя себя за робкую, заискивающую интонацию, выговорил Васильев, — вот объясните, что был бы за вред, если бы мы сейчас ей подали кусок хлеба или три рубля?

— Кому — ей? — жёстко переспросил Кошмин.

— Ну вот этой, девочке…

— Девочке? — снова переспросил Кошмин.

Что он, оглох, что ли, подумал Васильев. Может, он вообще сумасшедший, псих проклятый, придали мне урода, а я теперь из-за него не могу ребёнку дать еды.

— Вы не видите, что ли?!

— Вижу, — медленно сказал Кошмин. — Сидите смирно, или я не отвечаю.

К окну между тем подошла ещё одна старуха, маленькая, согбенная, очкастенькая, с личиком провинциальной учительницы. Дрожащей скрюченной лапкой она протянула к самому лицу Васильева маленькие вязаные тапочки, такие ещё называют пинетками, собственные его пинетки до сих пор хранились дома, покойная бабушка связала их крючком. Если бы не дедушкина пенсия да не проживание в Москве, покойная бабушка на старости лет могла бы стоять точно так же.

— Купите тапочки, — умоляюще сказала старушка. — Хорошие тапочки, чистая шерсть. Пожалуйста. Дитенку там или кому… Купите тапочки…

Вот они, сирены Можарова. Вот к кому нам нельзя теперь выходить. От собственного народа мы отгородились стальными решётками, сидим, жрём страсбургский паштет. Васильев встал, но Кошмин как-то так ткнул его стальным пальцем в подреберье, что журналист согнулся и тут же рухнул на полку.

— Предупреждал, — с отвратительным злорадством сказал Кошмин.

— Предупреждал он, — сквозь зубы просипел Васильев. — Суки вы все, суки позорные… Что вы сделали…

— Мы? — спросил Кошмин. — Мы ничего не сделали. Это вас надо спрашивать, что вы сделали.

Парад несчастных за окном в это время продолжался: к самым решёткам приник пожилой, болезненно полноватый мужчина с добрым и растерянным лицом.

— Господа, — лепетал он срывающимся голосом, — господа, ради Бога… Я не местный, я не как они… Поймите, я здесь случайно. Я случайно здесь, я не предполагал. Третий месяц не могу выбраться, господа, умоляю. Откройте на секунду, никого не впустим. Господа. Ведь нельзя же здесь оставлять… поймите… я интеллигентный человек, я такой же человек, как вы. Ведь невыносимо…

Голос его становился всё тише, перешёл в шёпот и наконец сорвался. Мужчина рыдал, Васильев мог бы поклясться, что он плакал беспомощно и безнадёжно, как младенец, забытый в детском саду.

— Я всё понимаю, — снова начал он. — Я вас понимаю прекрасно. Но я вас умоляю, умоляю… я клянусь чем хотите… Вот! — внезапно осенило его, и из кармана мятого серого плаща он извлёк какую-то обтёрханную справку. — Тут всё написано! Командировка, господа, командировка… умоляю… умоляю…

Тут он посмотрел влево, и на лице его отобразился ужас. Кто-то страшный в водолазном костюме неумолимо подходил к нему, отцеплял от решётки вагона его судорожно сжатые пальцы и уводил, утаскивал за собой — то ли местный монстр, то ли страж порядка.

— Ааа! — пронзительным заячьим криком заверещал пожилой, всё ещё оглядываясь в надежде, что из вагона придёт помощь. — Спасите! Нет!

— Это кто? — одними губами спросил Васильев.

— Кто именно?

— Этот… в водолазном костюме…

— В каком костюме?

— Ну, тот… который увёл этого…

— Милиция, наверное, — пожал плечами Кошмин. — Почему водолазный, обычная защита… Тут без защиты не очень погуляешь…

Станция заполнялась народом. Прошло лишь пять минут, а вдоль всего перрона тащились, влачились, ползли убогие и увечные. В них не было ничего ужасного, ничего из дурного фантастического фильма — это были обычные старики, женщины и дети из советского фильма про войну, толпа, провожающая солдат и не надеющаяся дождаться их возвращения. Уйдут солдаты, придут немцы, никто не спасёт. В каждом взгляде читалась беспокойная, робкая беспомощность больного, который живёт в чужом доме на птичьих правах и боится быть в тягость. Такие люди страшатся обеспокоить чужого любой просьбой, потому что в ответ могут отнять последнее. На всех лицах читалось привычное кроткое унижение, во всех глазах светилась робкая мольба о милости, в которую никто толком не верил. Больше всего поразила Васильева одна девушка, совсем девчонка лет пятнадцати — она подошла к вагону ближе других, опираясь на два грубо сработанных костыля. Эта ни о чём не просила, только смотрела с такой болью, что Васильев отшатнулся от окна — её взгляд словно ударил его в лицо.

— Что ж мне делать-то, а! — провыла она не с вопросительной, а с повелительной, надрывной интонацией, словно после этих её слов Васильев должен был вскочить и мчаться на перрон, спасать всю эту измученную толпу. — Что ж делать-то, о Господи! Неужели ничего нельзя сделать, неужели так и будет всё! Не может же быть, чтобы никакой пощады нигде! Что ж мы всем сделали?! Нельзя же, чтобы так с живыми людьми…

Этого Васильев не мог выдержать. Он всё-таки отслужил, вдобавок занимался альпинизмом, так что успел повалить Кошмина резким хуком слева, своим фирменным, — и выбежал в коридор, но там его уже караулил проводник. Проводник оказался очень профессиональный — в РЖД, как и в Минсельхозе, не зря ели свой страсбургский паштет. Васильев ещё два дня потом не мог пошевелить правой рукой.

— Нельзя, — шёпотом сказал проводник, скрутив его и запихнув обратно в купе. — Нельзя, сказано. Это ж как на подводной лодке. Сами знать должны. Знаете, как на подводной лодке? — Странно было слышать этот увещевающий шёпот от человека, который только что заломал Васильева с профессионализмом истинного спецназовца. — На подводной лодке, когда авария, все отсеки задраиваются. Представляете, стучат люди из соседнего отсека, ваши товарищи. И вы не можете их впустить, потому что устав. В уставе морском записано, что нельзя во время аварии открывать отсеки. Там люди гибнут, а вам не открыть. Вот и здесь так, только здесь не товарищи.

— Мрази! — заорал Васильев, чумея от бессильной ненависти. — Мрази вы все! Кто вам не товарищи?! Старики и дети больные вам не товарищи?! Это что вы за страну сделали, стабилизаторы долбаные, что вы натворили, что боитесь к собственному народу выйти! Это же ваш, ваш народ, что ж вы попрятались от него за решётки! Хлеба кусок ему жалеете?! Рубль драный жалеете?! Ненавижу, ненавижу вас, ублюдков!

— Покричи, покричи, — не то угрожающе, не то одобрительно сказал проводник. — Легче будет. Чего он нервный такой? — обратился он к Кошмину.

— Журналист, — усмехнулся Кошмин.

— А… Ну, пусть посмотрит, полезно. Тут, в Можарове, журналистов-то давно не было…

— Что они там возятся с вагоном? — неодобрительно спросил Кошмин у проводника. Они разговаривали запросто, словно коллеги. — Давно отцепили бы, да мы бы дальше поехали…

— Не могут они быстро-то, — сказал проводник. — Меньше двадцати минут не возятся.

— Ослабели, — снова усмехнулся Кошмин.

В этот момент поезд дрогнул и тронулся. Несколько девочек в выцветшем тряпье побежали за вагоном — впрочем, какое побежали, скорей поползли, шатаясь и сразу выдыхаясь; Васильев отвёл взгляд.

— Ну, извиняй, журналист, — сказал проводник, переводя дух. — Сам нам будешь благодарен.

— Ага, — сказал Васильев, потирая плечо. — За всё вам благодарны, всю жизнь. Скажи спасибо, что не до смерти, что не в глаз, что не в рот… Спасибо, век не забуду. Есть такой рассказ — вы-то не читали, но я вам своими словами, для общего развития… Называется «Ушедшие из Омеласа». Имя автора вам всё равно ничего не скажет, так что пропустим. Короче, есть процветающий город Омелас. И все в нём счастливы. И сплошная благодать с народными гуляниями…

— А в жалком подвале за вечно запертой дверью, — невозмутимо вступил Кошмин, — сидит мальчик-олигофрен, обгаженный и голодный. Он лепечет: выпустите, выпустите меня. И если его выпустить, весь город Омелас с его процветанием полетит к чертям собачьим. Правильно? Причём ребёнок даже не сознаёт своего положения, и вдобавок он недоразвитый. Даун он, можно сказать. Слезинка ребёнка. Читали. Урсула Ле Гуин. Наше ведомство начитанное.

— Какое ведомство? — спросил оторопевший Васильев.

— Минсельхоз, — сказал Кошмин и подмигнул проводнику. Тот жизнерадостно оскалился в ответ.

— Но если вы всё это читали… — упавшим голосом начал Васильев.

— Слушай, журналист, — Кошмин наклонился к нему через столик. — Ты думать можешь мало-мало или вообще уже все мозги отшибло? Ты хорошо их слышал?

— Кого — их?

— Ну голоса их, я не знаю, кого там ты слышал. Хорошо слышал?

— Ну, — кивнул Васильев, не понимая, куда клонит инструктор.

— А ведь стекло толстое. Очень толстое стекло, журналист. А ты их слышал, как будто они рядом стояли, — нет? И видел ровно то, что могло на тебя сильней всего надавить, так? Зуб даю, что-нибудь из детства.

— А вы? — пролепетал потрясённый Васильев. — Вы что видели?

— Что я видел, того тебе знать не надо! — рявкнул Кошмин. — Мало ли что я видел! Тут каждый видит своё, умеют они так! Интересно послушать потом, да только рассказывать чаще всего некому. Тут щёлку в вагоне приоткроешь — и такое…

— Ладно, — устало сказал Васильев. Он всё понял. — Кому другому вкручивайте. Ведомство ваше, Минсельхоз, Минпсихоз или как вы там называетесь, — вы хорошо мозги парите, это я в курсе. И фантастику читали, вижу. Но дураков нет вам верить, понятно? Уже и телевизор ваш никто не смотрит, про шпионов в школах и вредителей в шахтах. И про призраков в Можарове, которых я один вижу, — не надо мне тут, ладно? Не надо! Я и так ничего не напишу, да если б и написал — не пропустите.

— Вот клоун, а? — усмехнулся проводник, но тут же схватился за рацию. — Восьмой слушает!

Лицо его посерело, он обмяк и тяжело сел на полку.

— В двенадцатом открыли, — еле слышно сказал он Кошмину.

— Корреспонденты? — спросил Кошмин, вскакивая.

— Телевизионщики. Кретины.

— И что, всё? С концами?

— Ну а ты как думал? Бывает не всё?

— Вот дура! — яростно прошептал Кошмин. — Я по роже её видел, что дура. Никогда таких брать нельзя.

— Ладно, о покойнице-то, — укоризненно сказал проводник.

Васильев ещё не понимал, что покойницей называют симпатичную из «Вестей». До него всё доходило как сквозь вату.

— Нечего тут бабам делать, — повторял Кошмин. — В жизни больше не возьму. Что теперь с начпоездом в Москве сделают, это ужас…

— Ладно, пошли, — сказал проводник. — Оформить надо, убрать там…

Они вышли из купе, Васильев увязался за ними.

— Сиди! — обернулся Кошмин.

— Да ладно, пусть посмотрит. Может, поймёт чего, — заступился проводник.

— Ну иди, — пожал плечом инструктор.

Они прошли через салон-вагон перепуганного Майерсона. «Sorry, a little incident», — на безукоризненном английском бросил Кошмин. Майерсон что-то лепетал про оговорённые условия личной безопасности. Пять вагонов, которые предстояло насквозь пройти до двенадцатого, показались Васильеву бесконечно длинным экспрессом. Мельком он взглядывал в окно, за которым тянулись всё те же серые деревни; лиловая туча, так и не проливаясь, висела над ними.

В тамбуре двенадцатого вагона уже стояли три других проводника. Они расступились перед Кошминым. Васильев заглянул в коридор.

Половина окон была выбита, дверцы купе проломаны, перегородки смяты, словно в вагоне резвился, насытившись, неумолимый и страшно сильный великан. Крыша вагона слегка выгнулась вверх, словно его надували изнутри. Уцелевшие стёкла были залиты кровью, клочья одежды валялись по всему коридору, обглоданная берцовая кость виднелась в ближайшем купе. Странный запах стоял в вагоне, примешиваясь к отвратительному запаху крови, — гнилостный, застарелый: так пахнет в пустой избе, где давным-давно гниют сальные тряпки да хозяйничают мыши.

— Три минуты, — сказал один из проводников. — Три минуты всего.

— Чем же они её так… купили? — произнёс второй, помладше.

— Не узнаешь теперь, — пожал плечами первый. — Не расскажет.

— Иди к себе, — обернулся Кошмин к Васильеву. — Покури пойди, а то лица на тебе нет. Ничего, теперь только Крошино проехать, а потом всё нормалдык.