(Статья 11-летней давности, кое-какие реалии успели поменяться. Прим. G.H.)
Нет разговора более предсказуемого, чем про русские дороги. Возраст, пол, привычки и опыт собеседников могут быть разными, но тональность известна заранее: «Разве ж это дороги!.. Эх, да что говорить!» Всё может меняться – политический режим, площадь государственной территории, даже название страны, но о русских дорогах – или плохо, или ничего. И так всегда.
При Пушкине дороги были лучше, чем при Гришке Отрепьеве, сейчас лучше, чем при Пушкине. Но тональность не меняется. Так описываются историками дороги XV века: «Пути сообщения находились вообще в самом невыгодном состоянии и ужасали иностранцев». А так – века XVII: «Правительство не заботилось об улучшении дорог … мосты были редки, а те, которые существовали … не держались, а плавали…». Следующее столетие: «Вся дорога трудно проездная, куда ни потянись». ХХ век: «Пыль да туман». XXI: «До сих пор не решены проблемы экономически обоснованной стоимости и качества дорожного строительства».
Мы знаем, что дороги у нас плохие, и точка. Это установка сознания, модель мира, вневременная константа России. А реальность – лишь реализации заданной схемы. Сознание, оно ведь определяет… И дело не в качестве асфальта и не в проблемах автопрома. Сама идея дороги не приживается в русской культуре. Фольклор знает о начальном моменте пути и о достижении цели; о самой дороге между крайними точками – молчит. Так в заговорах: подробно описывается прощание с родным домом, а затем сразу: раз – и путник у цели, на острове Буяне, на золотом престоле. Сказочная формулировка «Ехал долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли» – тоже не что иное, как отказ от описания пути.
И в русской поэтической классике то же самое. Онегин вроде бы путешествует, но мы видим его лишь здесь, дома, не важно, в деревне или в Москве – но не в дороге. И Чацкий – как кролик в шляпе фокусника: не было, появился, снова исчез. Вместо переживания пути – исчезновение из одного места и появление в другом. И не из того ли ряда одинаковые фасады вокзалов на обеих конечных станциях первой русской железной дороги? Через столетия понимание дороги как мертвой зоны между точками отбытия и прибытия с готовностью реализовалось в метро. Между станциями – провал небытия, в котором нет и не может быть ничего достойного внимания. Почти нуль-транспортировка по Стругацким: вошел в Медведково, вышел в Выхино. Где был между ними? А нигде не был или был «в нигде» – в подземелье, почти в могиле.
И потому люди стараются в метро что-нибудь читать – чтобы хотя бы мысленно перенестись куда-то, чтобы заполнить пустоту дороги пусть виртуальным, но пребыванием где-то. Потому что в дороге – это «в нигде», мысль невыносимая. Кто-то скажет, что таково свойство любого метрополитена; возможно, но все же самые длинные перегоны и самые читающие пассажиры здесь, в России.
Есть, правда, в отечественной литературе два показательных исключения. Два произведения, где как раз дорога составляет суть сюжета, где на нее нанизаны встречи, успехи и неудачи. «Мертвые души» Гоголя и «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова. Чичиков и Бендер тем и отличаются от персонажей тургеневских или горьковских романов, что активно и сознательно переживают саму дорогу, сам путь. И главный, если не единственный в русской литературе панегирик дороге – как раз в гоголевской поэме.
У Шукшина в рассказе «Забуксовал» герой задавался вопросом: кого везет птица-тройка? «Этого... Чичикова?» Неподходящий, подозрительный персонаж. Да, Чичиков и Бендер – люди особые, авантюристы, ведущие себя не так, как положено. Их «дорожное» сознание – такой же маркер «нетипичности», как затея с мертвыми душами и лаковые штиблеты с замшевым верхом апельсинного цвета.
И то: раз не сидится людям дома, то чего и ждать от них, как ни нарушения приличий? Доброму человеку полагается не шарахаться по белу свету, а пребывать дома: помещику – в имении, крестьянину – в деревне, чиновнику – в присутствии. Опять же: всё изменится, а мысль о том, что дом – добро, а дорога – зло останется аксиомой, нее требующей обсуждения. Вот в 1920 году о том же беспокоится Совнарком: «По имеющимся сведениям в некоторых губерниях наблюдается усиленное стремление крестьян к переселению... Сеятели и разносители смуты, толкающие крестьян к самовольному переселению... понесут тяжелую кару».
Та же мысль в сегодняшнем варианте: человеку в России надлежит находиться по месту прописки. Гражданин с немосковским штампом в паспорте в Москве – существо подозрительное и ущемленное в правах. Кто сомневается – может сам подискутировать на эту тему в отделении полиции или регистратуре столичной поликлиники.
Понятия «дом» и «дорога» разведены в нашем сознании, как правое и левое, как норма и ее нарушение. И сколько бы барды и прочие маргиналы не утверждали обратное, так на то они и маргиналы. В отечественной системе эмоциональных координат дорога маркирована отрицательно. Хорошо – дома, в дороге – плохо. Есть множество поверий и поговорок, наглядно противопоставляющих дорогу и дом. В дороге можно то, что запрещено дома: выворачивать наизнанку одежду, не блюсти пост. «Домашняя дума в дорогу не годится», – говорили старики. И едва ли не повсюду в славянских землях считалось, что на месте прежней дороги строить дом нельзя. Русской литературе нужен обычно какой-то особый, существенный, нравственно-оправданный повод, чтобы заговорить о дороге. Англичанин Стерн совершает свое сентиментально путешествие просто чтобы поглазеть на мир. Его современник Радищев едет из Петербурга в Москву – будто на Голгофу идет, уязвляя душу страданиями человеческими.
Дорога и страдания – понятия из одного ряда? В живописи тема дороги тоже куда как красноречива. Собственно, и начинается национальная пейзажная традиция с картины Федора Васильева «Оттепель» – это где размытая ручьем дорога, и путник с ребенком, замершие в нерешительности, и тоска, и бесприютность. Не дорога – бездорожье. Исаак Левитан выбирает для свой картины дорогу, известную, торную, но – Владимирку! Тракт, по которому в Сибирь отправляли каторжников. Что еще вспомним из русского реализма? Иванов С.В. «В дороге. Смерть переселенца», 1889 г.
Толстовский князь Андрей, надо полагать, и по служебным и по частным делам наездился немало, но в роман вошла одна поездка – то, что мимо старого дуба. И путь Венички Ерофеева из Москвы в Петушки – вовсе не путешествие по русской провинции на стыке Московской и Владимирской областей, но мистическое странствие души в алкогольных эмпиреях. Символом и образом духовного пути, средством от тревог дорога в русской культуре может быть, и в этой роли обычно и выступает. Просто дорогой, с переживаниями встреч, с фиксацией впечатлений, с глазением по сторонам – нет.
Все дороги ведут в Рим. Точнее – идут из Рима. Там и тогда дороги стали не тропками, а сооружениями, не местом, где мы собираемся проехать, а нормой общественной практики. Контраст цивилизованной и нецивилизованной территории тогда воспринимался ярче и обозначался четче. Обжитый мир – тот, где действуют законы, где есть хотя бы в идеале норма и порядок, где человек под защитой обычая, стен и местных богов.
Во внешнем мире он беззащитен – там демоны, звери, мгла и беззаконье. Но дорога со времен Аппия Клавдия – отвоеванный у дикой земли кусок территории, где законы – действуют. Для римской империи дорога – часть города, вынесенная за его пределы. Протуберанец цивилизации. Поэтому, а не только из военных нужд, римская дорога – не направление, а конструкция. И важна даже не столько материальная ее часть, все эти каменные блоки, песок, гравий, известь, сколько часть нематериальная.
Общие для империи принципы постройки. Корпус знаний. Представление о требуемом качестве. Круг умений и навыков. Строительные нормы: ширина дороги на прямом участке должна быть 8 футов (2,45 м), на поворотах — 16 футов (4,9 м), как предписывают Законы Двенадцати таблиц, принятые еще Республикой в V веке до нашей эры.
Почти тысячу лет насчитывала Аппиева дорога, когда ее увидел Прокопий Кесарийский. Был восхищен крепостью ее камней: «И несмотря на то, что в течение столь долгого времени по ней ежедневно проезжало много телег и проходило всякого рода животных, их порядок и согласованность не были нарушены, ни один из камней не был попорчен и не стал меньше, тем более не потерял ничего из своего блеска».
Дорога – стык природы и цивилизации. Но, как в тех картинках, где можно видеть или вазу или два профиля, в этой паре всегда одно – объект, другое – фон. Римляне согласились считать дорогу важнее пейзажа. Ландшафт подчинен воле инженера, и прямая линия дороги, начертанная рукой хозяина мира, подминает под себя холмы, реки и горы. Дорога – объект, природа – фон.
К востоку от «линии Хантингтона», она же нулевая изотерма января, все иначе. Здесь первенство остается за природой. Она командует, она рулит. И дорога не пытается оспорить приоритет, как бы говоря: «да я тут временно, не помешаю». Природа все время побеждает дорогу, о чем не дает забыть отечественная словесность. Позарастали стежки-дорожки. Размытый путь и вдоль – кривые тополя. Белым снегом замело все дороги на село. Ветер завыл, сделалась метель…
В русской культуре дорога так и не стала частью цивилизации, частью города, вынесенной за его пределы. Она и сейчас, как и при князе Игоре, относится не к миру цивилизации, а к миру природы. Это не Мидгард, а Утгард – Дикое Поле, дикий мир, простор и воля. Поэтому дорога от норвежского городка Киркенес до российской границы уставлена указателями, знаками и табличками, а от границы до Мурманска – венками и крестами. Поэтому ежегодно на российских дорогах погибают свыше тридцати тысяч человек – все население небольшого городка вроде Вельска или Шатуры.
Дорога у нас – понятие скорее мистическое, чем реальное. «Ты верь в дороги» – призывает бард, и мы готовы согласится: в дорогу здесь можно только верить. Дом – жизнь, дорога – смерть. У дороги хоронили нищих, чужаков, бродяг, закапывали некрещеных младенцев. Мы говорим «последний путь», и в старых пословицах понятия дороги и смерти часто стоят рядом: «На тот свет отовсюду одна дорога», «Бойся Бога: смерть у порога».
И во все времена дорога – удел маргиналов: странников, калик перехожих, разбойников, бардов, что едут за туманами. Как будто что-то в нас заранее сопротивляется предположению о том, что дорога может быть доброй к человеку. Вот почему так подчеркнуто неудобны наши транспортные средства? В европейских поездах в купе часто есть умывальник и душ в туалете – но в семидневный маршрут Москва-Владивосток надо выходить, готовясь повторить подвиги средневековых отшельников. В русский трамвай или автобус всегда надо не входить, а влезать, преодолевая ступеньки. И поначалу вздрагиваешь в Европе, порываясь помочь женщине с коляской – но помощь ей не нужна, поскольку асфальт дороги и пол трамвая – на одной высоте.
Почему акции «Доступная Москва» показывающие, что Москва недоступна, остаются экзотикой, акциями, нарушениями порядка? Почему «Проезд запрещен», «Проход закрыт» и «Выхода нет»? Потому что дорога удобной быть не может. Потому что – по Веничке Ерофееву, знавшему кое-что об устройстве нашего мира, – «Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян». В дороге – особенно. Более того – даже внутри города дорога сплошь и рядом сохраняет свой дикий, степной характер.
Посмотрите – только в наших городах улицы отделены от тротуаров полосами газонов, каких не встретишь в старых городах Европы. Давно уже сказано, что вреда от них больше, чем пользы, что почва, превратившись в грязь, стекает с них на проезжую часть и разносится колесами по всему городу, что невозможно защитить их от стихийных парковок, что для пешехода, желающего всего-навсего перейти на другую сторону улицы, газон оказывается бессмысленным и досадным препятствием…
И все же все новые районы снова застраиваются по этой схеме, где по сторонам проезжей части уныло лежат никому не нужные, по полгода вытоптанные, по полгода засыпанные снегом прямоугольные полосы пустырей. Газоны вырезают дорогу из плоти города, намекают: здесь – место, где не вполне действуют законы. И статистика ДТП подтверждает: не вполне.
Так римлянин-легионер, выйдя за стены города, из гражданина-горожанина, защищаемого законом и закону подчиненного, превращался на время войны в убийцу, насильника и негодяя. Для разграничения двух миров, как известно, и были построены триумфальные арки – проход под ними давал символическое очищение от грязи и крови внешнего мира перед возвращением в мир порядка и цивилизации. По одну сторону – город и дом, по другую – темный лес, дикие звери и злые варвары.
Наши полувытоптанные газоны ничем не похожи на арки Тита и Константина – кроме выполняемой функции границы между двумя мирами. Здесь – двор и дом, там – чисто поле, не знающее системы координат, ни пространственной, ни юридической. Противоречие заложено в самой сердцевине национального сознания, там, где разделение на «да» и «нет», на плохое и хорошее происходит без умозаключений и доказательств, где не думаем, а «нутром чуем». На уровне рассудка все согласны, что хорошая дорога – это дорога умно проложенная, толково спланированная, тщательно построенная и, как результат, удобная и безопасная. Как Via Appia или Katy Freeway.
Но где-то в темной глубине сознания, рядом с детскими страхами и прабабушкиными суевериями, по соседству с неконтролируемыми эмоциями и душевными трепыханиями сидит другой архетип, древний, невербализируемый и неоспариваемый. И говорит он, что дорога – это вольная воля, и хороша она не безопасностью, а безнадзорностью. «Хорошая дорога» на западный манер – второе имя свободы: возможность свободно действовать, пока твоя свобода не мешает свободе другого. «Русская дорога» – синоним не свободы, но воли: воли действовать как хочется и покуда хочется, не оглядываясь ни на ближнего, ни на дальнего, ни на закон, ни на мораль, ни на светофор, ни на ПДД.
«Дорога цивилизованной быть не может» – сидит, сидит пока эта аксиома, там, в глухой к доводам разума глубине подсознания. Дорога – это где Соловьи-разбойники, ветер, метель, резкий поворот и косогор, где из кустов стреляют по колесам, где ночные волки и «Ночные волки». Короче (позволит ли редактор процитировать?), пересеченная распиздяйством местность.
Пушкин предрекал, что когда-нибудь все же дороги «у нас изменятся безмерно», но – «лет чрез пятьсот». Прошло пока меньше, чем двести. Дождемся?
