Этот рассказ родился из банальной опечатки в фамилии моего друга и по совместительству прототипа персонажа другого произведения. Надеюсь на конструктивную критику и отзывы, ведь я только вступила на зыбкую тропу графомании. Ну и пусть меня не закидают тапками восторженные обожатели Советского Союза, к этой эпохе я отношусь со всем трепетом и принятием неоднозначных моментов истории.
Ветер рвал облака на клочки, и они неслись по небу клочьями грязного белья. Лил косой дождь, обдавая водяной пылью всех, кто отважится высунуть нос из барака. Вчера по разбухшим от ливней дорогами привезли свежую партию заключённых. Доходяги, что с них взять. Долго они на строительстве канала не продержатся, все полягут на дно. Привезли даже древнего деда, попа или кого-то из образованных, другие арестанты его сторонились. Дед был болен и, похоже, доживал последние дни. Ночью с его верхних нар слышался надсадный булькающий кашель, затем сиплый вдох, и дыхание, казалось, замирало насовсем, но старик находил какие-то немыслимые силы продолжить бороться дальше.
Сегодня никто не работал. Проклятый дождь залил весь котлован, а подводы, таскавшие бревна для укрепления стен, увязали всеми колёсами в густой, жирной грязи. Заключённые сгрудились в бараке вокруг проржавевшей буржуйки, пытаясь хоть как-то просушить свои сырые лохмотья и не подхватить воспаление лёгких. Кто отогревался кипятком, а кто жевал в стороне сэкономленную от пайка корку серого хлеба. Есть хотелось всем, но кормили настолько скудно, да и частенько припасы до того портились от проклятой сырости, что даже конвойным приходилось хлебать пустые щи из подгнившей капусты.
С верхних нар опять послышалось хрипящее бульканье, и кое-кто из старожилов, если так можно назвать людей, выживших на стройке больше месяца, уже пожалел, что больной старик сюда доехал. Помрёт же скоро, и других заразит. А им ещё яму для него копай. Ванька, мальчонка из новоприбывших, угрюмый, мосластый подросток лет семнадцати, взметнулся от тепла тлеющей печки к грубому настилу досок, где лежал дед.
- Митрич! – сдавленно позвал он. – Слышишь меня?
Ответом ему был судорожный вздох, но ворох тряпья зашевелился, и старик открыл красные воспалённые веки.
- А я ведь видел его, Ванька. Своими глазами видел, - прошептал умирающий.
- Кого, Митрич? Плохо тебе? – в голосе мальчика слышалась тревога.
- Фа́мина. Всадника чёрного.
- Кого? Бредишь опять, дедушка?
Обитатели барака оторвались от печи и переглядывались, бросая косые взгляды на странный дуэт. Ванька поднёс деду горячей воды в кружке, тот сделал пару глотков, уставившись бесцветными, часто моргающими глазами в пустоту.
- Я был тогда, Ванька, в селе Большая Глушица, застрял там в Гражданскую, когда пытался уехать из Казани. Намеревался добраться до Астрахани, а оттуда морем в Баку, Тегеран…
Голос старика, лишь изредка прерываемый кашлем, звучал неожиданно звонко, словно с воспоминаниями к нему возвращалась давно ушедшая молодость.
- Деревня та доживала последние дни. В окрестностях шныряла банда дезертиров, и пробираться дальше мне не представлялось возможным. Из мужиков кого забрили в солдаты ещё в Великую войну, кто ушёл с большевиками, но оставались лишь пара калек и юродивый, скакавший по улице в драной рубахе навыпуск да горланивший песни.
Я попросил пристанища у солдатки, жившей на краю деревни, у меня ещё оставалось несколько рублей серебром, да и на крайний случай мог отдать ей отцовские часы. Крынка молока, краюха хлеба, много ли нужно человеку, потерявшему всё и бегущему от самого себя. Так жил несколько дней, в слепой надежде, что дезертиров поймают большевики, или они перепьются и сами постреляют друг друга, или найду провожатого с лодкой, чтобы спуститься вниз по Волге.
И вот на заре я услышал тонкое пение рожка. Сначала решил, что пастух собирает стадо, чтобы вести его в луга, вот только селяне давно держали свой немногий оставшийся скот под замком, боясь бандитов. Схватив картуз и кое-как отряхнувшись, я выглянул с сеновала, где спал: в деревню вступил небольшой отряд. Косые лучи солнца подсвечивали красные звёзды будёновок, серебрили примкнутые к винтовкам штыки. Красноармейцы шли пешком, лишь поодаль волочила ноги облезлая кляча, тянувшая за собой телегу.
- Это продармия, - шепнула мне хозяйка, спешно запиная туже платок и прячась в дом.
Я решил, что бояться мне нечего, и вышел за ворота понаблюдать. Солдаты стучали в ворота, созывая поселян. «На основании декрета о введении продразвёрстки на хлеб! Собрать все излишки хлеба в количестве не менее трех пудов с хозяйства!» - гремело по деревне.
- Явится, он скоро сюда явится.
- Кто? – я не заметил, как сбоку ко мне подкрался юродивый.
- Лейтенант их, Фа́мин, - загадочно ответил дурачок.
- Кто-то? Может быть, Фомин? – переспросил я, ничего не понимая. Такая странная фамилия…
- Нет же, - взвизгнул юродивый, теряя со мной терпение. – Фа́мин, Фа́мин!
Он пустился в бешеный пляс, размахивая замаранными в чём-то буром чересчур длинными рукавами рубахи, выкрикивая что-то нечленораздельное и изредка завывая.
- Ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры! – неожиданно выдал деревенский дурак, замирая и вглядываясь в одну точку.
Я оглянулся и посмотрел в ту сторону, но не увидел ничего, кроме солнечных бликов от поверхности большой воды.
Солдаты меж тем стаскивали мешки зерна на подводу, а редкие жители лишь угрюмо глядели вслед. Меня тогда поразила именно молчаливая безропотность, принятие, сопровождавшее это бесчеловечное действо. Они сами обрекают себя на голод, пассивно наблюдая за происходящим. Впрочем, я и сам не был бойцом. Редактор уездной газетёнки, не нашедший себе места при новой власти, не захотевший вписаться в перемены. Я был обречён видеть крушение страны, многие и многие смерти, бессильный изменить хоть что-то. Жена умерла у меня на руках от тифа, детей мы так и не завели за 16 лет брака.
- Ты у меня, только, Ванюшка, - слабая улыбка озарила испещрённое морщинами лицо старика. – Хоть и познакомились на этапе уже. Сознательный молодой человек, даром что из крестьян.
- Деда, да бросьте Вы, - парнишка от смущения отвёл взгляд, заметив, что все арестанты расселись кругом около них, внимая рассказу бывшего редактора.
Старик тем временем продолжал:
- Дело продолжалось до поздней ночи. Кто-то, конечно, не хотел отдавать зерно, и тогда солдаты переворачивали весь дом, тыкали вилами в сено, вытряхивали погреба. Наконец, телега была нагружена доверху, и старая кляча пошла, тяжело переступая разбитыми копытами по колее. Скрипела рассохшаяся ось, негромко переговаривались продармейцы, провожаемые угрюмыми взглядами крестьян.
Я решил выдвинуться завтра на рассвете, ведь если небольшой отряд рискует возить хлеб по дорогам ночью, значит, и дезертиров поблизости нет. Чуть свет я распрощался с доброй вдовой, оставив ей почти половину остававшихся у меня средств, с благодарностью принял от неё краюху хлеба и тронулся в путь. Я намеревался идти вдоль реки в надежде, что мне повстречается рыболовная лодка или баржа, которая согласится подвезти немного вниз по течению, да и от лихих людей в камышах можно было укрыться. До покоса за мной отчего-то увязался тот деревенский дурачок, стащил у кого-то чёрную шапку из овчины, лихо заломил её на лоб и скакал вокруг, пристёгивая себя по ляжкам хворостиной.
И тут я увидел его. Холм, поросший высокой травой, круто спускался песчаным обрывом в реку, а на самой вершине, в лучах восходящего солнца, стоял всадник на вороном коне. Тощая его фигура сгорбилась в седле, кутаясь от ветра в чёрный кожаный плащ. На лицо была надвинута то ли фуражка, то ли чёрный картуз, на котором кровавым пятном сверкала пятиконечная звезда. Всадник, казалось, спал, или не видел нас, но мой спутник бросился ничком на землю, бормоча отрывки из Писания. Узловатый палец из-под грязного рукава балахона тыкал в тёмную фигуру, губы бессвязно шептали: - Хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий… Лейтенант Фа́мин…
Словно услышав шёпот юродивого, верховой встрепенулся в седле и тронул поводья. Конь под ним захрапел, отбил копытом ком земли и двинулся в нашу сторону. Я готов был поклясться, что руки у всадника не пусты, он несёт что-то… Мне не удалось разобрать, это было не оружие, какой-то металлический предмет странной формы. Я смотрел во все глаза, не в силах сдвинуться с места, безумец рядом со мной, кажется, бился в нервном припадке. Всадник поднял голову и вытянул ко мне худую руку. В чёрных пальцах были зажаты весы, какими аптекари до революции отмеряли порошки. Конь, казалось, сейчас рванёт во весь опор и раздавит меня в лепёшку. Всадник смотрел прямо на меня, и в его лице, в его лице… - старик мелко затрясся, но продолжал.
- Сознание тогда покинуло меня. А когда я пришёл в себя, то обнаружил, что лежу один на просёлочной дороге, рядом нет ни всадника, ни следов копыт, и мой провожатый куда-то исчез, оставив в пыли лишь чёрную шапку.
- Это был он, я уверен, - голос старика становился всё тише. - Он был Фаминиусом в Палестине в 44 году нашей эры. Он был жрецом Пха Мен, когда Нил не разлился, и весь Верхний Египет страдал от неурожая. Великий голод в Ирландии… Богемия…
Приступ жуткого кашля прервал затянувшийся монолог, и Ванька обтёр горевший лихорадкой лоб бывшего редактора. Тот ещё что-то бормотал, всё затихая, пока речь не стала совсем спутанной.
Он испустил последний хриплый вздох, но обитатели барака давно уже разошлись по своим углам, устав от бессвязного сипения умирающего. И лишь сын кулака Ванька, видевший в этом странном старике убитого отца, услышал предсмертные слова:
- Елея же и вина не повреждай.