Между Новградом и Радогощем не было мира уже три поколения. Великая река, что должна была стать даром для обоих народов, сделалась проклятием. Её берега, плодородные и богатые дичью, стали спорной землёй, за которую проливалась кровь. Отцы рассказывали сыновьям о битвах, сыновья клялись отомстить, а старики шептались, что вражда эта угодна лишь тёмным силам, что питаются людской злобой. И всё же каждый князь верил: река должна принадлежать ему.

Ярослав стоял на башне Новграда, глядя на северный берег реки. Ветер трепал его тёмный плащ, а рядом, опираясь на копьё, ждал его ближний советник, седой воевода Борислав. Утро было холодным, и пар от дыхания смешивался с туманом.

— Послы вернулись? — спросил Ярослав, не отрывая взгляда от горизонта.

— Нет, княже, — ответил Борислав, нахмурившись. — Срок прошёл. Они должны были быть здесь три дня назад.

Ярослав сжал кулаки. Он отправил пятерых лучших людей в Радогощь с дарами и словами мира. Пусть Святополк и был волком в человечьем обличье, Ярослав верил, что разум может остановить войну. Он предложил поделить спорные земли, дать радогощанам право на торговлю через Новград. Но тишина, что длилась уже неделю, говорила громче слов.

— Готовь дружину, — наконец сказал он. — Если послы не вернутся к закату, пошлём новых. С оружием.

Борислав кивнул и ушёл, оставив князя одного. Ярослав знал: война — это не только слава и победа. Это сожжённые дома, вдовы, сироты. Но если Святополк решил нарушить обычай посольской чести, выбора не оставалось.

Тем временем в Радогоще, в низком деревянном тереме, окружённом частоколом, Святополк пил мёд из рога. Его воины, все в шрамах и с горящими глазами, сидели вокруг длинного стола. Посреди зала, на полу, лежали тела — пятеро новградцев, зарубленные топорами. Их одежды ещё хранили следы дороги, а на одном из них виднелся знак князя Ярослава — вышитый сокол.

— Они думали, что я приму их подачки, — прорычал Святополк, швырнув рог в огонь. Пламя вспыхнуло, осветив его лицо. — Поделить реку? Да я заберу её всю, а Новград станет моим загоном для скота!

Воины загудели, стуча кулаками по столу. Среди них выделялся Велим, десятник конницы, чьи длинные волосы были заплетены в косу. Он поднялся, ухмыляясь:

— Княже, дай мне сотню всадников. Я принесу тебе голову Ярослава ещё до полнолуния.

Святополк кивнул, его губы растянулись в хищной улыбке.

— Не торопись. Сначала мы ударим по их деревням. Пусть знают, что Радогощь не кланяется. А потом река станет нашей.

Той же ночью гонец из Радогоща скакал к Новграду. На седле его лошади болтался мешок, а в нём — головы послов. Когда утром стража Новграда подняла тревогу, Ярослав вышел к воротам. Он смотрел на кровавый дар молча, но в груди его закипала ярость. Борислав, стоя рядом, сплюнул на землю.

— Это война, княже.

— Да, — тихо ответил Ярослав. — И она будет последней.

Туман над рекой сгущался, скрывая берега. Где-то вдали выл волк, и эхо его голоса разносилось над водой, словно предвестие грядущей крови. В Новграде зажглись факелы, загудели рога. В Радогоще точили клинки и седлали коней. Два княжества, связанные рекой и разделённые ненавистью, шагнули навстречу судьбе.

Солнце ещё не поднялось над горизонтом, когда в Новграде ударили в набат. Гулкий звук разнёсся над спящим городом, вырывая людей из снов. Ярослав стоял у ворот, где вчера оставили кровавый дар Святополка. Его лицо было каменным, но глаза горели холодным огнём. Рядом суетились дружинники, натягивая кольчуги и проверяя оружие. Борислав, уже седой, но всё ещё крепкий, как старый дуб, подошёл к князю.

— Гонцов новых пошлём? — спросил он, хотя в голосе его не было надежды.

— Нет, — отрезал Ярослав. — Святополк дал ответ. Теперь говорить будут клинки. Собери старейшин и десятников. Я хочу знать, сколько людей мы можем выставить.

Борислав кивнул и ушёл, а Ярослав повернулся к реке. Туман рассеялся, и вода блестела под первыми лучами, но красота эта казалась ему теперь лишь насмешкой. Он знал: война уже идёт. И она не будет ждать.

К полудню в тереме собрались старейшины Новграда. Были тут и купцы, чьи караваны кормили город, и кузнецы, чьи молоты ковали мечи, и старосты окрестных деревень, чьи сыновья станут ополчением. Ярослав говорил коротко, но каждое его слово падало, как удар топора.

— Радогощь нарушила обычай. Они убили наших послов. Теперь их князь жаждет нашей крови. Мы ударим первыми, или они придут сюда. Сколько воинов дадите?

Старейшины зашептались. Один из них, толстый купец по имени Глеб, поднялся, нервно теребя бороду.

— Княже, торговля с югом уже почти встала. Если война затянется, казна опустеет. Может, ещё раз попробовать мир?

— Мир? — Ярослав шагнул к нему, и Глеб невольно отступил. — Они прислали мне головы моих людей. Это их мир. Либо мы бьёмся, либо Новград станет пеплом.

Глеб сел, опустив глаза. Остальные молчали, но их лица говорили: выбора нет. К вечеру решение было принято — собрать дружину из трёх сотен конных и пяти сотен пеших, а к ним добавить ополченцев из деревень. Ярослав лично выбрал гонцов — не для переговоров, а для разведки. Они должны были узнать, где Святополк и что он готовит.

Тем временем в Радогоще дым поднимался от костров, где жарили мясо для воинов. Святополк стоял на холме над городом, глядя на степь. Его конь, чёрный, как ночь, нетерпеливо бил копытом. Рядом Велим, десятник, чистил клинок, ухмыляясь.

— Новградцы будут плакать, княже. Их леса горят лучше, чем степная трава.

Святополк не ответил. Его мысли были далеко — у реки, у богатых новградских складов, у трона Ярослава. Он жаждал не просто победы, а триумфа, что войдёт в песни. И он знал, как ударить первым.

— Ночью, — сказал он наконец. — Возьмёшь две сотни всадников. Перейдёшь реку у брода, что у Соснового мыса. Сожжёшь их деревни. Убьёшь всех, кто встанет на пути. Приведёшь пленных.

Велим кивнул, его глаза загорелись. К ночи отряд был готов. Двести всадников, закутанных в тёмные плащи, двинулись к реке. Луна едва светила, скрытая облаками, и тени их сливались с темнотой. Брод у Соснового мыса был мелким, но холодным — кони фыркали, переступая через камни. Велим ехал впереди, сжимая поводья. Он знал эти земли: новградские деревни вдоль реки были богаты, но плохо защищены. Ополченцы не успеют собраться, а гарнизоны Ярослава — далеко.

Первая деревня возникла из темноты, как добыча перед волком. Дома из брёвен, крытые соломой, спали под звёздами. Велим поднял руку, и всадники рассыпались. Факелы вспыхнули, и ночь разорвали крики. Пламя лизнуло солому, дома занялись огнём. Мужчины выбегали с топорами и вилами, но стрелы радогощан били без промаха. Женщины и дети пытались бежать к лесу, но кони были быстрее. Кровь текла по земле, смешиваясь с грязью.

Велим зарубил старика, что бросился на него с косой, и рассмеялся. Его воины гнали пленных к центру деревни, связывая их верёвками. Дым стелился над рекой, а зарево пожара было видно за лиги. К утру три деревни лежали в руинах, а отряд Велима ушёл обратно, уводя десятки пленных и оставив за собой смерть.

Когда весть дошла до Новграда, Ярослав уже был в седле. Разведчики вернулись, задыхаясь от скачки, и их слова подтвердили худшее: радогощане пересекли реку. Деревни горят. Люди пропали.

— Они хотят сломить нас страхом, — сказал Борислав, седлая коня рядом с князем.

— Они не знают нас, — ответил Ярослав. — Зови всех. Мы идём к реке.

К вечеру Новград гудел, как улей. Кузнецы работали без отдыха, точильные камни звенели, женщины пекли хлеб для войска. Ярослав собрал дружину и ополченцев — почти тысячу человек. Среди них был его младший брат, Войслав, высокий и светловолосый, с горящими глазами. Он подошёл к Ярославу, держа щит.

— Дай мне отряд, брат. Я хочу бить их первым.

Ярослав положил руку ему на плечо.

— Ты будешь рядом со мной. Это не набег, а война. Нам нужна каждая голова.

Войслав кивнул, хотя в душе его горел огонь. Он мечтал о славе, как юный Святополк когда-то. Но Ярослав знал: слава — это лишь тень победы, а победа требует разума.

Ночью войско Новграда двинулось к реке. Разведчики доложили: радогощане ушли за брод, но следы их вели к югу. Ярослав смотрел на дым, что поднимался над горизонтом, и сжимал рукоять меча. Он видел сожжённые деревни, слышал плач вдов, что доносился с ветром. Святополк ударил первым, но Ярослав поклялся: этот удар не сломит Новград.

— Они думают, что мы сломаемся, — сказал он Бориславу, когда войско остановилось у брода. — Но я заставлю их пожалеть.

Борислав кивнул, глядя на реку.

— Кровь зовёт кровь, княже. Теперь их черёд.

Луна поднялась над водой, освещая путь. Новградцы готовились к ответу, а где-то на юге Святополк пил мёд, празднуя первый успех. Он не знал, что тень Ярослава уже легла на его земли.

***

Река текла неспешно, её воды отражали серое небо, затянутое тучами. На северном берегу, у переправы, что называлась Каменный брод, собралось войско Новграда. Тысяча воинов — конные дружинники в кольчугах, пешие ополченцы с копьями и топорами, лучники с тугими луками — выстроились в боевой порядок. Ярослав ехал вдоль строя на своём сером жеребце, его голос гремел над шумом воды:

— Они сожгли наши дома! Убили наших братьев! Сегодня река станет их могилой!

Воины ответили рёвом, стуча оружием о щиты. Войслав, ехавший рядом с братом, поднял меч, и его светлые волосы развевались на ветру. Он был молод, но в глазах его горела та же решимость, что и у Ярослава. Борислав, командовавший пешей дружиной, проверял строй, отдавая короткие приказы. Все знали: радогощане идут. Разведчики видели их пыль на южном берегу ещё на рассвете.

Ярослав спешился и подошёл к краю воды. Каменный брод был узким — не шире трёх телег в ряд, — но крепким, выложенным плоскими валунами. За рекой степь тянулась до горизонта, и где-то там двигалось войско Святополка. Князь Новграда прищурился, вглядываясь в даль. Он знал, что Святополк не станет ждать — его конница слишком быстра, слишком голодна до крови. Но Ярослав готовил ловушку.

— Борислав, — позвал он. — Сколько у нас времени?

— Час, может, два, — ответил воевода, глядя на юг. — Они близко.

— Хорошо. — Ярослав повернулся к Войславу. — Возьмёшь сотню конных. Спрячешься в лесу у излучины, за холмом. Когда они перейдут брод, ударишь с тыла.

Войслав кивнул, его лицо озарилось улыбкой.

— Они не успеют понять, что их зарубили.

— Не торопись, — предупредил Ярослав. — Жди моего сигнала. Рог протрубит трижды.

План был прост, но коварен. Ярослав хотел заманить радогощан на брод, дать им поверить в лёгкую победу, а затем сомкнуть клещи — пешая дружина с фронта, конница Войслава с тыла. Лучники укроются на берегу, среди камышей, и будут бить сверху. Если всё сработает, Святополк потеряет половину войска за один день.

Тем временем на южном берегу река уже дрожала от топота копыт. Святополк ехал во главе своей конницы — четыре сотни всадников, закованных в лёгкие доспехи, с длинными копьями и кривыми саблями. За ними шли пешие воины, числом около трёх сотен, — степняки, привыкшие к быстрым набегам. Велим, скакавший рядом с князем, указал на брод.

— Они ждут нас, княже. Видишь их щиты?

Святополк ухмыльнулся, глядя на строй новградцев.

— Пусть ждут. Мы раздавим их, как волк зайца. Конница — вперёд!

Радогощане ударили разом. Кони рванулись через брод, поднимая фонтаны брызг. Велим возглавил первую волну, его сабля сверкала в воздухе. Новградские лучники открыли огонь, и стрелы полетели, словно рой ос. Десятки всадников рухнули в воду, кони заржали, но радогощане не остановились. Их было слишком много, и ярость гнала их вперёд.

Ярослав поднял щит, встречая первый удар. Конник налетел на него, но князь отбил копьё и одним взмахом меча срубил врага с седла. Рядом Борислав орудовал топором, раскалывая шлемы. Пеший строй новградцев держался крепко, но радогощане давили числом. Брод стал скользким от крови, и вода окрасилась алым.

— Держитесь! — кричал Ярослав, отражая очередной удар. — Не давайте им выйти на берег!

Но Святополк уже был на броде. Его чёрный конь прыгал через камни, а сам князь рубил направо и налево. Он заметил Ярослава в гуще боя и направил коня прямо к нему. Их взгляды встретились — ненависть против ненависти.

— Ты сдохнешь первым, новградский пёс! — проревел Святополк, замахиваясь.

Ярослав уклонился, и копьё прошло в волоске от его плеча. Он ответил ударом меча, но Святополк успел подставить щит. Дерево треснуло, и щит разлетелся в щепки. Они сцепились, их кони кружили на месте, пока вокруг кипела битва.

Тем временем радогощане прорвались на северный берег. Их пешие воины вступили в бой, и строй новградцев начал трещать. Борислав, хрипя от усталости, зарубил очередного степняка, но стрела ударила его в плечо. Он упал на колено, но тут же поднялся, рыча от боли.

— Где Войслав?! — крикнул он Ярославу.

Князь отбил очередной выпад Святополка и бросил взгляд на лес. Пора было дать сигнал. Он выхватил рог у погибшего дружинника и протрубил трижды. Звук разнёсся над рекой, заглушая крики и звон стали.

Из леса, словно буря, вырвалась конница Войслава. Сто всадников, свежих и яростных, ударили в тыл радогощан. Войслав мчался впереди, его меч сверкал, как молния. Он врезался в строй врага, разрубая всё на своём пути. Радогощане дрогнули — их пешие воины оказались зажаты между дружиной Ярослава и конницей Войслава, а конники на броде не могли развернуться.

— Бейте их! — кричал Войслав, срубая одного за другим.

Святополк, увидев хаос, выругался. Его план рушился. Он бросил коня в сторону Ярослава, надеясь убить князя и сломить новградцев, но в этот момент стрела ударила его в бедро. Он зарычал от боли, но удержался в седле.

— Отступаем! — крикнул он, понимая, что ловушка захлопнулась.

Радогощане начали пятиться к броду, но новградцы наседали. Войслав гнал своих всадников вперёд, отрезая путь к югу. Святополк, хромая от раны, рубился с двумя дружинниками, пока Велим не подскакал к нему. Десятник зарубил одного из врагов и подставил плечо князю.

— Уходим, княже! Их слишком много!

Святополк сплюнул кровь и кивнул. Остатки его войска хлынули обратно через брод, оставляя за собой тела и оружие. Новградцы преследовали их до середины реки, но Ярослав поднял руку.

— Хватит! Пусть бегут. Они запомнят этот день.

Битва стихла. Река унесла кровь, но берега были усеяны мёртвыми. Новградцы победили, но цена была высока. Ярослав подошёл к Бориславу, который сидел у камня, зажимая рану.

— Жив? — спросил князь.

— Пока дышу, — прохрипел воевода, усмехнувшись.

Ярослав кивнул и повернулся к полю. Среди тел он искал Войслава — брата, что так рвался в бой. И нашёл. Войслав лежал у воды, его светлые волосы были залиты кровью, а грудь пробита копьём. Он успел зарубить десяток врагов, но последний удар достался ему.

Ярослав опустился на колени рядом с ним. Его рука сжала холодные пальцы брата. Тишина легла на реку, тяжёлая, как камень.

— Ты отомщён, — прошептал он. — Но этого мало.

Он поднялся, глядя на юг. Святополк бежал, но война не кончилась. Ярослав сжал меч. Теперь он пойдёт до конца.

***

Пыль оседала на южном берегу реки, где ещё дымились следы великой битвы. Ярослав стоял у брода, глядя на тела, что унесла вода, и на своих воинов, перевязывающих раны. Победа была их, но горечь потери Войслава жгла сильнее, чем радость. Борислав, с перевязанным плечом, подошёл к князю, опираясь на копьё.

— Мы сломали их, княже, — сказал он хрипло. — Святополк бежал, как побитый пёс.

— Он жив, — ответил Ярослав, не отрывая взгляда от горизонта. — А пока он жив, война не кончена. Мы идём в Радогощь.

Борислав кивнул, хотя в глазах его мелькнула усталость. Войско Новграда, хоть и поредевшее, всё ещё было грозной силой — семь сотен воинов, закалённых в битве. Ярослав дал им день на отдых, но уже на следующее утро рога протрубили сбор. Кони были осёдланы, повозки нагружены хлебом и стрелами. Путь лежал на юг, в степь, к сердцу врага.

Дорога заняла три дня. Леса сменились равнинами, где ветер гнал траву, как волны. Разведчики скакали впереди, высматривая шайки радогощан, но те, похоже, растворились в степи. На четвёртый день перед войском Новграда вырос Радогощь — низкий город, окружённый частоколом из заострённых брёвен. Его деревянные стены были крепки, но не могли сравниться с камнем Новграда. Над теремом Святополка реял стяг с волчьей головой, но выглядел он теперь скорее жалким, чем гордым.

Ярослав остановил войско в лиге от города. Его воины разбили лагерь, окружив Радогощь полукольцом. Князь вызвал к себе десятников.

— Они будут драться, — сказал он. — Святополк не сдастся без крови. Но у них мало людей, а мы отрежем им пути. Ни еды, ни воды — пусть подохнут за стенами.

План был ясен: осада. Новградцы перекрыли тропы к реке, что текла в двух лигах к западу, и начали рыть рвы вокруг города. Лучники заняли позиции, готовые бить любого, кто высунется из-за частокола. Ярослав знал, что степняки не привыкли к долгим боям — их сила в быстрых набегах, а не в обороне.

Внутри Радогоща царила тревога. Святополк, хромая от раны в бедре, собрал своих воевод в тереме. Его лицо было бледным, но глаза всё ещё горели злобой. Перед ним стояли Велим и десяток других командиров — остатки войска, не больше трёх сотен бойцов.

— Ярослав думает, что загнал нас в угол, — прорычал Святополк, стукнув кулаком по столу. — Но мы не крысы, чтобы гнить в норе. Ночью ударим. Прорвёмся к реке.

Велим кивнул, хотя в душе его шевельнулся страх. Он видел, как новградцы окружили город, и понимал: шансов мало. Но спорить с князем он не стал.

— Дай мне сотню конных, княже. Я пробью их строй.

— Бери, — бросил Святополк. — И не возвращайся без победы.

Дни тянулись медленно. Новградцы держали осаду, не давая радогощанам ни глотка воды, ни куска хлеба. В городе начался голод. Люди варили кору, резали последних коней, но запасы таяли. Болезни поползли по улицам — дети кашляли, старики умирали в углах. Святополк, запершись в тереме, пил мёд и кричал на воинов, требуя держаться.

На седьмой день радогощане решились на вылазку. Ночь была тёмной, без луны, и Велим вывел сотню всадников через тайный ход в частоколе. Они скакали к западу, к реке, надеясь прорвать кольцо. Но Ярослав ждал этого. Его разведчики заметили движение, и князь поднял лагерь по тревоге.

Когда всадники Велима вырвались в степь, их встретил град стрел. Новградские лучники били из темноты, а затем пешие дружинники сомкнули строй. Велим зарубил двоих, но его конь рухнул, пронзённый копьём. Он поднялся, хрипя, и бросился в бой, но топор Борислава оборвал его жизнь. Вылазка провалилась — из сотни вернулись лишь двое, раненые и сломленные.

Святополк, узнав о поражении, швырнул рог в стену.

— Псы! Трусы! — кричал он, но голос его дрожал.

Осада длилась ещё неделю. На четырнадцатый день в Радогоще не осталось еды. Люди падали от голода, воины бросали оружие. Святополк, ослабевший от раны и голода, всё ещё стоял у окна терема, глядя на лагерь врага. Он знал: конец близок.

Ярослав, видя, что город на грани, решил штурмовать. Ночью новградцы подтащили тараны к частоколу. Рога загудели, и войско пошло вперёд. Лучники осыпали стены стрелами, пока пешие воины били в ворота. Дерево трещало, но радогощане сопротивлялись. Остатки их дружины — не больше сотни — вышли на стены, отбиваясь копьями и камнями.

Святополк, собрав последние силы, надел доспехи и взял меч. Он спустился к воротам, где кипел бой. Его воины падали один за другим, но князь рубился, как зверь. Кровь текла из его раны, но он не отступал.

Ярослав ворвался в город во главе конницы. Его меч сверкал в свете факелов, и он искал Святополка. Их взгляды встретились у терема, среди горящих домов. Святополк бросился на врага, но силы оставили его. Ярослав отбил удар и одним взмахом пронзил грудь радогощского князя. Святополк рухнул на колени, хрипя.

— Река… моя… — выдавил он, и жизнь покинула его.

Радогощ сдался. Последние воины побросали оружие, а жители вышли из домов, глядя на победителей с пустыми глазами. Ярослав стоял над телом Святополка, его плащ был залит кровью. Битва кончилась, но тишина была тяжёлой.

Он повернулся к Бориславу, что хромал рядом.

— Город наш, — сказал князь. — Но это не конец.

Борислав кивнул.

— Степь не простит. И люди тоже.

Ярослав посмотрел на горящий Радогощь. Победа была в его руках, но сердце его знало: кровь ещё не остыла.

***

Утро после падения Радогоща было серым и холодным. Дым поднимался над развалинами, смешиваясь с низкими тучами. Частокол был проломлен, дома догорали, а улицы города устилали тела — радогощан, новградцев, смешавшихся в последней схватке. Ярослав стоял у терема Святополка, глядя на поверженный город. Его меч, всё ещё липкий от крови, висел у пояса, а лицо было суровым, как камень. Победа была полной, но радости в ней не было — лишь тяжесть, что легла на плечи.

Борислав подошёл, опираясь на копьё. Его рана в плече воспалилась, но он держался, как всегда. За ним шли десятники, усталые, но живые. Войско Новграда, хоть и поредевшее, стояло в строю у ворот — пять сотен воинов, готовых исполнить волю князя.

— Что прикажешь, княже? — спросил Борислав. — Город в наших руках. Люди их ждут суда.

Ярослав молчал, глядя на толпу радогощан, что собралась у терема. Мужчины, женщины, дети — измождённые, с пустыми глазами. Они не кричали, не молили — просто ждали. Он знал, что мог бы отдать приказ вырезать всех, как делали степные князья после победы. Но Новград был иным.

— Никакой резни, — сказал он наконец. — Эти люди не выбирали Святополка. Они будут жить. Но знать их — в заложники. Пусть знают, что Радогощь теперь под нами.

Борислав кивнул и пошёл отдавать приказы. Новградцы вошли в город не как разбойники, а как строгие хозяева. Они гасили пожары, собирали раненых, раздавали хлеб из своих запасов. Ярослав лично прошёлся по улицам, глядя в лица побеждённых. Он видел страх, но и надежду — слух о его справедливости дошёл даже сюда.

В тереме нашли семью Святополка. Его младший брат, Ратибор, худой юноша с тёмными глазами, стоял перед Ярославом, сжимая кулаки. Ему было не больше шестнадцати, но в нём уже угадывалась та же гордость, что была в Святополке. Рядом дрожала их мать, старая женщина с седыми косами.

— Ты теперь князь Радогоща, — сказал Ярослав Ратибору. — Но под моей рукой. Присягнёшь мне — будешь жить и править. Откажешься — умрёшь здесь.

Ратибор долго молчал, глядя в пол. Ненависть кипела в нём, но он был не глуп. Наконец он опустился на колено.

— Клянусь служить, — выдавил он сквозь зубы.

Ярослав кивнул.

— Твоя мать и сёстры поедут в Новград. Они — залог твоей верности.

Старуха вскрикнула, но Ратибор лишь стиснул зубы сильнее. Ярослав не стал ждать ответа — он повернулся и вышел. Новый порядок рождался в молчании и крови.

Дни шли, и Радогощь начал оживать под властью Новграда. Ярослав оставил здесь гарнизон из сотни воинов и назначил Борислава своим наместником. Старый воевода ворчал, что предпочёл бы вернуться домой, но согласился — долг есть долг. Ратибору дали терем и малую дружину, но каждый его шаг следили новградские очи.

Мир пришёл, но он был хрупким. По дорогам степи бродили шайки — остатки войска Святополка, что не сложили оружие. Они грабили путников, жгли деревни, мстя за своего князя. Ярослав отправил отряды выследить их, но степь была велика, а разбойники — как тени. Он знал: эти раны будут кровоточить ещё годы.

На десятый день после победы Ярослав собрал войско для возвращения. Перед уходом он поднялся на холм над Радогощем, глядя на юг. Ветер нёс запах травы и пепла. Борислав стоял рядом, молчаливый, как всегда.

— Мы заплатили дорого, — сказал Ярослав тихо. — Войслав, сотни наших людей… Стоило ли оно того?

— Река теперь наша, княже, — ответил Борислав. — И Новград в безопасности. Это не малая цена.

Ярослав кивнул, но в груди его было пусто. Он вспомнил брата, его смех, его мечту о славе. Война забрала слишком много, и даже победа не могла вернуть утраченное.

Войско двинулось на север. По пути их встречали деревни, что уцелели от набегов радогощан. Люди выходили к дороге, кланялись, несли хлеб и мёд. Ярослав принимал дары, но улыбался редко. Его мысли были уже в Новграде — там ждали вдовы, сироты, пустые дома. Победа далась дорогой ценой, и он чувствовал её тяжесть на каждом шагу.

Когда войско вошло в Новград, город встретил их звоном колоколов. Народ ликовал, но Ярослав видел слёзы в толпе. Он спешился у терема и поднялся на башню, где когда-то смотрел на реку перед войной. Теперь она была их — великая река, за которую пролилось столько крови. Но радости в этом не было.

— Мир тяжёл, — прошептал он, глядя на север. — Тяжелее войны.

Внизу Борислав отдавал приказы, распуская ополченцев по домам. Новград жил дальше, но тень войны осталась в его стенах. Ярослав знал: это не конец. Впереди были новые испытания — Ратибор мог затаить месть, степь могла взбунтоваться. Но пока река текла спокойно, и он мог дышать.

***

Свет масляной лампы дрожал на грубых стенах горницы. Старый летописец, сгорбленный годами, сидел за дубовым столом, его пальцы, узловатые, как корни, водили гусиным пером по пергаменту. В Новграде стояла глубокая ночь, и город спал, укрытый первым снегом. Зима пришла рано в этом году, словно желая укрыть белым покровом шрамы войны. Летописец, чьё имя было Добромир, писал медленно, но каждое слово ложилось на лист с тяжестью камня. Он видел многое за свои семьдесят зим — и мирные дни, и пожары, и кровь. Теперь его рука рассказывала о войне, что изменила судьбу двух княжеств.

«И была та година тяжка, — скрипело перо, — когда князь Ярослав Северный пошёл на Радогощь Южную, дабы отмстить за поруганную честь и кровь послов. Великая река, что меж ними текла, стала свидетелем битв, и берега её обагрились алым».

Добромир остановился, потирая уставшие глаза. Он помнил, как вернулся Ярослав — в кольчуге, покрытой пылью и кровью, с лицом, что стало старше на десяток лет. Народ встречал его как героя, но летописец видел в князе тень — тень брата, что остался у реки, тень сотен павших. Война не щадила никого, даже победителей.

Он продолжил писать: «И пал Святополк Радогощский в последней битве у стен своего города, и сдался Радогощь под руку Ярослава. Князь же проявил мудрость — не предал огню и мечу побеждённых, но взял заложников из знати и поставил над ними брата Святополкова, Ратибора, дабы тот правил под его оком. И река, что была спорной, стала новградской, но мир пришёл тяжёлый, ибо степь не забыла крови».

За окном выл ветер, и Добромир поднял взгляд. Он думал о цене этой победы. Сколько вдов плакало в Новграде? Сколько детей осталось без отцов? Ярослав вернул мир, но летописец знал: мир этот — лишь передышка. Ратибор, хоть и присягнул, носил в сердце ненависть. Шайки разбойников всё ещё рыскали по дорогам, а южные степи шептались о мести. Войны никогда не заканчиваются — они лишь затихают, чтобы вспыхнуть вновь.

Ярослав в ту ночь не спал. Он стоял на той же башне, где начиналась эта история, глядя на реку. Снег падал медленно, укрывая леса и воду белым саваном. Его плащ был тяжёл от сырости, но князь не замечал холода. В его памяти звучали голоса — Войслава, что смеялся перед битвой, Борислава, что ворчал, но шёл за ним до конца. Он вспоминал лица дружинников, что не вернулись, и глаза радогощан, что смотрели на него с покорностью и страхом.

«Я сделал, что должен, — думал он. — Но что дальше?»

Он понимал: впереди новые испытания. Ратибор мог взбунтоваться, если представится шанс. Купцы жаловались, что торговля с югом почти умерла, а казна пустела. Народ ждал хлеба и тепла, а не новых походов. Ярослав сжал перила башни. Война дала ему реку, но отняла покой.

Добромир тем временем дописывал последние строки: «И был князь Ярослав мужем суровым и мудрым, но победа его не радовала, ибо знал он, что кровь зовёт кровь, и верность людская хрупка, как лёд весенний. Многое свершилось в те дни — и предательство, и подвиг, и скорбь. И осталась земля жить, помня пролитую кровь, а люди — ждать новых бурь».

Летописец отложил перо и посмотрел на свёрнутый пергамент. Его работа была окончена. Он встал, хрустя суставами, и подбросил дров в очаг. Пламя затрещало, бросая тени на стены. Добромир знал, что его летопись прочтут потомки — сыновья, внуки, те, кто будет жить на этой земле. И он надеялся, что они поймут: война — не слава, а ноша.

Ярослав спустился с башни. В тереме было тихо, лишь стража у ворот переминалась с ноги на ногу. Он прошёл в горницу, где горел огонь, и сел у очага. На столе лежал меч — тот самый, что зарубил Святополка. Князь взял его в руки, глядя на зазубренное лезвие. Этот клинок принёс победу, но сколько ещё крови он прольёт?

За окном снег падал гуще, и река исчезла в белой мгле. Ярослав закрыл глаза. Он видел сны о битвах, о брате, о реке, что текла спокойно, но хранила память о смерти. Война кончилась, но её эхо осталось в нём навсегда.

Добромир, закончив труд, шепнул в пустоту горницы:

— И была та война жестока, и был мир тяжёлым, но земля не забудет пролитую кровь.

Он погасил лампу, и тьма сомкнулась над Новградом. История легла на пергамент, но судьба княжеств ещё не была дописана.

Красноград. Аудиосериал. Рассказ двадцать девятый. Семейное совещание.

Константин Энбо.

Ночью Святозар проснулся от странного звука. Шорох, будто кто-то возился в углу, где стояла кадка с потемневшим от времени деревом. Мальчик приподнялся на соломенной подстилке, вглядываясь в темноту. Сперва подумал — мышь. Но шорох стал громче, и в неверном свете лунного луча, что пробивался сквозь щель в ставне, мелькнул силуэт. Маленький, сгорбленный, с бородой до пола, похожей на клочья мха. "Не бойся, малец," — прошелестел голос, сухой, как осенний лист. "Я тут давно живу, еще деда твоего знал. А ты, видать, последний из ихнего рода остался." Святозар замер. Сердце колотилось так, что казалось, выскочит из груди, но в глазах того старичка светилось что-то доброе, почти родное.

Наутро после той странной ночи жизнь Святозара перевернулась с ног на голову. Дядя Гордей, едва солнце поднялось над крышами, рявкнул на весь дом: "Хватит дрыхнуть, сирота! Работай, коли жрать хочешь!" Ярослава, стоя у очага, швырнула ему краюху черствого хлеба, да так, что та ударила мальчика в грудь. "Дров наколи, воды натаскай, да поживее шевелись," — прошипела она, а глаза её блестели жадностью. Святозар молча проглотил обиду, сжал хлеб в ладонях и побрел во двор. Дом, что раньше был полон тепла и смеха, теперь гудел чужими голосами, а каждый угол будто смотрел на него с укором.

День тянулся долго. Святозар таскал воду от реки в тяжелом деревянном ведре, пока плечи не заныли, а потом стоял у колоды, размахивая топором, что был ему почти по росту. Дядя Гордей сидел на лавке, попивая квас из глиняной кружки, и время от времени покрикивал: "Не ленись, малец, а то плеткой научу!" Ярослава же шныряла по дому, перебирая сундуки матери Святозара. Мальчик видел, как она вытащила вышитый пояс с серебряными бляхами и сунула за пазуху, будто своё добро.

К вечеру Святозар, уставший и голодный, рухнул на солому в углу горницы. Родственники, наевшись каши с салом, что сами же сварили из припасов отца, улеглись на широкую лавку у печи, а мальчику оставили лишь холодный пол да тонкий кожух. Он лежал, слушая, как трещит сверчок за стеной, и думал о том старичке из ночи. "Привиделось, поди," — шептал он себе, но в груди теплилась надежда.

А потом началось странное. Сперва Ярослава, уже задремавшая, вдруг вскрикнула и вскочила, держась за ногу. "Кто-то укусил меня!" — завопила она, но в полутьме ничего не было видно. Гордей буркнул что-то про крыс и перевернулся на другой бок. Через час дядя сам заорал — его кружка, что стояла у изголовья, опрокинулась прямо ему на лицо, залив остатками кваса бороду. "Проклятье какое-то!" — прорычал он, вытираясь рукавом. Святозар, лежа в своем углу, прикусил губу, чтобы не улыбнуться. Он заметил, как в тени у печи мелькнул маленький силуэт и тут же пропал.

На следующий день всё стало еще чуднее. Ярослава, решившая с утра испечь лепешек, вдруг заголосила: горшок с мукой, что она только что поставила на стол, оказался полон золы. "Это ты, гаденыш?" — набросилась она на Святозара, но мальчик лишь покачал головой, сам не понимая, что творится. А когда Гордей пошел во двор за топором, то вернулся красный от злости: лезвие было воткнуто в колоду так глубоко, что вытащить его не смог даже он, здоровенный мужик. "Будто леший шутит," — пробормотал дядя, оглядываясь по сторонам.

Святозар молчал, но в душе его росло теплое чувство. Он вспомнил слова старичка: "Последний из рода остался." И той ночью, когда дом затих, мальчик тихонько отломил кусок хлеба, что припрятал от ужина, налил в плошку молока из кувшина и поставил у очага. "Если ты тут, дедушка, — прошептал он, — спасибо тебе." Утром плошка была пуста, а на соломе рядом лежал маленький круглый камешек с вырезанным знаком — словно подпись от невидимого друга.

Прошло несколько дней, и дом, что когда-то был для Святозара родным гнездом, превратился в холодную клетку. Гордей и Ярослава словно состязались, кто из них сумеет выжать из мальчика больше работы. Дядя заставлял его таскать тяжелые мешки с зерном, что остались в амбаре отца, а Ярослава гоняла то за дровами, то за водой, то велела чистить котлы, пока руки не покраснели от ледяной реки. "Неча сироте жировать," — цедила она сквозь зубы, а Гордей лишь посмеивался, глядя, как Святозар надрывается. Ночами мальчик падал на солому, дрожа от холода, и шептал в темноту имена отца и матери, будто они могли его услышать.

Родственники же не только мучили Святозара, но и разоряли дом. Гордей продал отцовский резной ларь за полцены какому-то проезжему купцу, а Ярослава перерыла все сундуки, присвоив себе материны украшения — янтарные бусы и серебряные кольца. Однажды Святозар застал её, как она примеряла перед медным зеркальцем нарядный сарафан Лады, и в горле у него встал ком. "Не твое это," — вырвалось у него, но Ярослава лишь хлестнула его по щеке так, что в ушах зазвенело. "Молчи, щенок, а то в лесу сгниешь," — прошипела она, и в её глазах мелькнула тень чего-то злого, почти звериного.

Но чем хуже становилась жизнь, тем чаще вмешивался невидимый хранитель. После той ночи с хлебом и молоком Святозар каждую ночь оставлял подношение у очага — то кусок лепешки, то ложку меда, что удавалось утаить от жадных глаз Ярославы. И домовой отвечал. Однажды утром Гордей, собравшийся идти к соседям, обнаружил, что его лучшие сапоги, сшитые из мягкой кожи, разорваны в клочья, будто собака их грызла. "Это ты, паршивец?" — заревел он, схватив Святозара за шиворот, но мальчик только мотал головой, а в углу горницы послышался тихий смешок. В другой раз Ярослава, решившая сварить похлебку, выронила горшок от неожиданности — из-под крышки полезли не зерна, а жуки, десятки черных жуков, что разбежались по полу. Она визжала, топая ногами, а Гордей, прибежавший на крик, поскользнулся на рассыпанном масле, которого там быть не могло.

Святозар начал замечать закономерность: стоило родственникам ударить его или особливо зло обойтись, как в доме тут же что-то шло наперекосяк. И однажды ночью он решился заговорить с домовым снова. Дождавшись, пока Гордей захрапит, а Ярослава перестанет ворочаться, мальчик сел у очага, подложив под себя кожух, и шепотом позвал: "Дедушка, ты тут? Я знаю, это ты мне помогаешь. Покажись, прошу." Тишина была долгой, и Святозар уже подумал, что всё ему мерещится, но вдруг в углу зашуршало, и перед ним возник тот самый старичок — маленький, лохматый, с бородой, что вилась, как дым. Глаза его блестели, как угольки в золе.

"Зови меня Дедко," — прошелестел он, присаживаясь на край очага. "Давно я тут, еще с деда твоего деда. Дом стерегу, да семью вашу. А эти," — он кивнул в сторону спящих родственников, — "воры да лихо. Не по нраву мне их дела." Святозар смотрел на него, затаив дыхание. "Они меня убить хотят," — выдохнул он наконец, и голос дрогнул. Дедко нахмурился, потеребил бороду. "Знаю, малец. Чую их черные думы. Но не дам я тебя в обиду. Ты только верь мне да слушай."

Утром Святозар проснулся с легкостью в груди, какой не чувствовал с той поры, как родители ушли. А когда Гордей велел ему идти в амбар за очередным мешком, мальчик заметил, как дядя споткнулся о порог и рухнул лицом в грязь прямо у крыльца. Из дома донесся тихий хрипящий смешок, и Святозар понял: Дедко с ним.

После той ночи, когда Дедко впервые заговорил со Святозаром, мальчик стал смелее. Он больше не опускал глаза, когда Гордей орал на него, и не вздрагивал от резких слов Ярославы. Внутри него росла тихая уверенность: он не один. Дедко был рядом — в шорохе соломы, в тени у печи, в том, как ветер вдруг хлопал ставней, стоило родственникам задумать очередную гадость. Но Гордей и Ярослава тоже не были слепыми. Странности в доме множились, и их жадность начала сменяться тревогой.

Однажды вечером, когда Святозар чистил котел у реки, он услышал, как дядя с женой шептались в горнице. Мальчик тихонько подкрался к приоткрытой двери, притаившись за бревенчатой стеной. "Слишком много бед от этого дома," — ворчал Гордей, хрустя пальцами. "Сапоги рвутся, еда портится, вчера топор в руках раскололся. Нечистое тут что-то." Ярослава шикнула на него, но голос её дрожал: "А я тебе говорила — мальчишка проклятый. Не зря его родители сгинули. Продать его надо, да поскорее. В Киеве купцы берут таких для работы, дадут серебра." Гордей помолчал, потом хлопнул ладонью по столу. "Так и сделаем. Завтра скажу, что идем к реке за рыбой, а там передам его людям Харальда. Пусть забирают."

Святозар замер, сердце заколотилось так, что казалось, его услышат. Продать в рабство? Он знал истории о тех, кого увозили на чужие земли — они редко возвращались. Мальчик попятился, споткнулся о ведро и чуть не упал, но успел юркнуть во двор, притворившись, что только вернулся. Гордей выглянул, подозрительно прищурился, но ничего не сказал. Ночью Святозар лежал на соломе, глядя в темноту, и шептал: "Дедко, они меня продать хотят. Что мне делать?" Ответа не было, но у очага что-то звякнуло, и плошка с молоком, что он оставил, опрокинулась сама собой. Мальчик понял: Дедко слышал.

Наутро Гордей разбудил Святозара пинком. "Собирайся, малец, к реке пойдем. Рыбы наловим." Голос его звучал слишком ласково, и это пугало больше, чем крик. Ярослава суетилась, пряча ухмылку, а Святозар заметил, как она сунула в узелок что-то блестящее — поди, опять что то мамкино продать хочет купцами. Мальчик молча накинул кожух и побрел за дядей, но в груди его колотился страх. Они вышли к реке, где уже покачивалась ладья с двумя чужаками — бородатыми, в меховых шапках, с цепкими взглядами. "Вот он," — буркнул Гордей, толкнув Святозара вперед. "Забирайте, да серебро гоните."

Но не успел один из купцов протянуть руку, как ладья вдруг качнулась, будто кто-то ударил по днищу. Мужик выругался, а второй закричал — весло, что лежало у борта, взлетело в воздух и шлепнуло его по спине. Гордей попятился, озираясь. "Что за чертовщина?" — прорычал он, но тут же споткнулся о корягу, что секунду назад не была под ногами, и рухнул в грязь. Святозар стоял, не шевелясь, и вдруг услышал знакомый хриплый шепот у самого уха: "Беги, малец. В лес." Он не стал ждать — рванул прочь, пока купцы орали друг на друга, а Гордей барахтался в прибрежной жиже.

Лес встретил его сыростью и шорохом ветвей. Святозар бежал, пока дыхание не стало рвать грудь, и наконец упал под старым дубом, задыхаясь. Вокруг сомкнулась тишина, нарушаемая лишь стуком дятла где-то вдали. "Дедко?" — позвал он, оглядываясь. Маленький старичок появился из-за ствола, будто соткался из теней. "Тут я, Святозар," — сказал он, прищурившись. "Добрался ты, молодец. Но не конец это. Они за тобой пойдут, злоба их сильна." Мальчик сжал кулаки. "Что же мне делать, Дедко? Один я против них." Домовой усмехнулся, потеребив бороду. "Один, да не один. Лес тебе поможет, коли попросишь. А я с тобой останусь. Род твой мне дорог."

И в тот же миг где-то неподалеку хрустнула ветка, и послышался низкий вой — то ли зверь, то ли ветер. Святозар вздрогнул, но Дедко лишь кивнул: "Слушай лес, малец. Он живой."

Святозар сидел под дубом, прислушиваясь к лесу. Сердце еще колотилось от бега, но Дедко рядом придавал ему смелости. Старичок стоял, опираясь на кривую палочку, и смотрел куда-то в чащу, будто видел то, что было скрыто от глаз мальчика. "Слышишь, малец?" — прошелестел он, и Святозар кивнул. Где-то вдали хрустели ветки, слышались приглушенные голоса — злые, резкие. Гордей не собирался так просто отпускать добычу, а купцы, видно, тоже не хотели терять серебро, что им обещали.

"Идут за мной," — прошептал Святозар, вжимаясь в шершавую кору дуба. Дедко кивнул, прищурив глаза-угольки. "Идут, да не одни леса хозяева тут. Я их позову, коли надо будет. Ты только не бойся, что увидишь." Он постучал палочкой по земле трижды, и от стука по лесу пробежала дрожь — листья зашуршали, ветер завыл громче, а где-то в глубине чащи ухнул филин, хотя день еще не угас.

Святозар не успел спросить, что задумал Дедко, — из-за деревьев донесся голос Гордея: "Где этот щенок? Найду — шкуру спущу!" Следом послышался топот, скрип кожаных сапог и брань купцов. Мальчик втянул голову в плечи, но Дедко лишь хмыкнул и махнул рукой в сторону тропы, по которой они шли. В тот же миг лес ожил.

Сперва Гордей, шагавший впереди, зацепился ногой за корень, что вылез из земли прямо у него под сапогом. Он рухнул, выругавшись так, что вороны взлетели с веток. Купцы, шедшие следом, остановились, но не успели помочь — над ними закружился ветер, срывая листья и хлеща их по лицам. "Проклятое место!" — крикнул один из них, Харальд, тот, что был повыше, но тут же осекся: из кустов выступила тень. Высокая, сутулая, с ветвистыми рогами на голове и глазами, что горели зеленым светом. Леший.

Святозар замер, глядя на духа. Он слышал о лешем от матери — тот стережет лес, путает тропы, а с недобрыми людьми и вовсе не церемонится. Леший шагнул вперед, и земля под ним загудела. "Кто в моем доме шумит?" — пророкотал он голосом, похожим на треск старого дерева. Гордей, вставший было на ноги, побледнел и попятился. "Мы... это... за мальцом идем," — выдавил он, но голос его дрогнул. Леший наклонил голову, рога качнулись, и вдруг лес вокруг загудел — деревья заскрипели, ветви опустились ниже, будто живые.

Купцы бросились бежать, но тропа под ними исчезла — мох и трава сомкнулись, а деревья словно сдвинулись, отрезая путь. Харальд взмахнул мечом, пытаясь прорубить дорогу, но клинок застрял в стволе, а из-под коры брызнула черная жижа, от которой он закашлялся. "Леший нас не пустит," — шепнул Святозар, глядя на Дедко. Домовой кивнул. "Я его позвал. Он мне должок должен был, еще с тех пор, как дед твой ему угодил."

Но Гордей не сдавался. "Прочь, нечисть!" — заорал он, выхватив нож, и ринулся туда, где, как ему казалось, мелькнул кожух Святозара. Леший шагнул навстречу, и земля под дядей разверзлась — не глубоко, но достаточно, чтобы он провалился по колено и застрял, воя от злости. А потом из реки, что текла неподалеку, поднялась тень — тонкая, с длинными волосами, что вились, как водоросли. Русалка. Она запела, и голос её был сладким, как мед, но купцы, услышав его, побросали оружие и побрели к воде, словно завороженные.

Святозар смотрел на это, не веря глазам. Леший, русалка, Дедко — лес встал на его защиту. Гордей всё еще барахтался в яме, но силы его таяли. "Уходи, лихо," — прогудел леший, и дядя затих, глядя на него с ужасом. Дедко подошел к Святозару, положил маленькую ладонь ему на плечо. "Пока отстали они. Но злоба их не уймется. Надо думать, малец, что дальше."

Лес затих, но эхо песни русалки всё еще дрожало в воздухе. Святозар выдохнул: "Спасибо, Дедко. И им." Домовой усмехнулся. "Лес помнит добро. А теперь — идем, укроемся."

Лес затих, оставив позади Гордея, что барахтался в грязи, и купцов, что брели к реке под чары русалки. Святозар стоял рядом с Дедко, чувствуя, как дрожь в ногах сменяется решимостью. "Надо идти, Дедко," — сказал он, сжимая кулаки. "В поселение. Они не остановятся, пока меня не найдут. А я не хочу бегать всю жизнь." Домовой посмотрел на него, прищурив глаза, и кивнул. "Дело говоришь, малец. Но один ты не пойдешь. Со мной вернешься, да с правдой."

Путь обратно занял полдня. Лес расступался перед ними, будто леший всё еще стерег тропу, а Дедко шел рядом, шурша листвой своей бородой. Святозар думал о том, что скажет людям. Поселение у реки жило по старым законам: если кто-то творил зло, община судила. Но Гордей был силен и хитер, а Ярослава умела сладко говорить. Без доказательств мальчику не поверят. "Дедко, как мне их уличить?" — спросил он, когда впереди показались бревенчатые крыши. Домовой хмыкнул. "Правда сама себя покажет, коли я помогу. Ты только начни, а я подскажу."

Когда они вошли в поселение, солнце уже клонилось к закату. Святозар шагал прямо к дому старейшины, Велеслава, чей двор стоял в центре. Люди глазели на мальчика — грязного, в рваном кожухе, но с горящими глазами. "Велеслав! Выходи!" — крикнул он, и голос его, хоть и дрожал, разнесся по улице. Старейшина, седой, но крепкий, как дуб, вышел на крыльцо, опираясь на посох. За ним потянулись другие — кузнец Боян, ткачиха Милана, рыбаки. "Что шумишь, Святозар?" — прогудел Велеслав. "Где дядя твой?"

"Дядя мой хотел меня продать," — выпалил мальчик, и толпа ахнула. "В рабство, купцам заморским. А добро отца моего они с Ярославой разворовали." Велеслав нахмурился, а из-за спин людей послышался злой голос Гордея: "Ложь! Щенок сбежал, а теперь клевещет!" Дядя протолкался вперед, весь в грязи, с красным лицом. Следом вышла Ярослава, бледная, но с ядовитой улыбкой. "Бедный сирота, разум помутился от горя," — пропела она, и кто-то в толпе зашептался.

Святозар почувствовал, как страх сжимает горло, но тут у его ног мелькнул Дедко — невидимый для других, но ясный ему. "Говори, малец. Я начну," — шепнул домовой и исчез. Мальчик набрал воздуха. "Не вру я! Они били меня, голодом морили, а сегодня увели к реке, чтобы Харальду отдать. Спросите их, где отцовские меха, где материны бусы!"

Гордей шагнул к нему, занеся руку, но вдруг споткнулся — прямо из-под земли вылез корень, которого там не было. Толпа загудела. Ярослава открыла рот, чтобы возразить, но тут из её узелка, что висел на поясе, вылетели янтарные бусы Лады и покатились по земле. "Это ж Ладино!" — крикнула Милана, подбирая их. Ярослава побледнела еще сильнее, а Дедко, хихикнув, шепнул Святозару: "Дальше."

"Они в лесу застряли, когда я бежал," — продолжил мальчик. "Леший их не пустил, потому что правда за мной!" Гордей зарычал: "Бредишь, мальчишка! Какой леший?" Но тут из толпы вышел старый рыбак Радомир, что часто хаживал в лес. "А ведь прав он, — сказал он, почесав бороду. — Я видел их у реки утром, с чужаками. А потом лес загудел, будто живой. Нечисто тут дело."

Велеслав поднял руку, призывая к тишине. "Гордей, Ярослава, что скажете?" Дядя открыл было рот, но в тот же миг из дома Святозара, что стоял неподалеку, донесся грохот. Все обернулись — и увидели, как из дверей вылетел сундук, тот самый, что Гордей продал, и рухнул прямо у ног старейшины. Крышка распахнулась, явив меха Доброгнева, что должны были давно уйти купцу. Толпа загомонила, а Дедко, сидя на крыше, подмигнул Святозару.

"Всё ясно," — прогудел Велеслав. "Вы, Гордей с Ярославой, изгнаны из поселения. Добро Доброгнева вернется к сыну его." Гордей взревел, но кузнец Боян и другие уже двинулись к нему, не слушая. Ярослава попыталась бежать, но споткнулась о тот же корень и упала, визжа. Их увели, а Святозар стоял, глядя, как люди расходятся, и чувствуя, как тяжесть спадает с плеч.

Ночью он сидел у очага в своем доме — снова своем. Дедко появился, как всегда, из тени. "Ну что, малец, доволен?" — спросил он, грея руки у огня. Святозар улыбнулся. "Спасибо, Дедко. Ты дом мой спас. И меня." Домовой хмыкнул. "Не я, а ты. Смелый вырос. А я останусь, стеречь буду. Род твой жив, пока ты жив."

Святозар кивнул, поставил у очага плошку с молоком и лег спать. Впервые за много лун сон его был спокоен.

Прошли годы с той ночи, когда Святозар обрел свободу и дом свой назад. Поселение у реки росло, ладьи с товарами приходили всё чаще, а имя Доброгнева, отца Святозара, не забылось — теперь его дело жил в сыне. Мальчик, что когда-то дрожал под гнетом жадных родственников, вырос в крепкого юношу, а потом в мужчину, чьи глаза светились той же решимостью, что и у деда его деда. Дедко, верный домовой, никуда не делся — шуршал по углам, стерег очаг и порой ворчал, если Святозар забывал оставить ему молока или меда.

Святозар не просто выжил — он расцвел. Сперва он выучился торговать, как отец. Соседи помогли: кузнец Боян выковал ему ножи и топоры на продажу, ткачиха Милана научила разбираться в тканях, а старый рыбак Радомир показал, как ладить с рекой. Святозар собирал меха у охотников, воск и мед у бортников, грузил всё это в ладью, что сам построил из крепкого дуба, и отправлялся вниз по Днепру, к большим торгам. Люди в поселении шептались: "Доброгнев бы гордился." А Дедко, сидя у очага, хмыкал: "Дело знает, малец. Род не угас."

Когда Святозару стукнуло двадцать зим, он встретил Злату — дочку купца из соседнего городища. Она была светловолосая, с руками ловкими, как у ткачихи, и смехом, что звенел, как колокольчик. Приехала она с отцом на торг, а уехала с обетом — Святозар попросил её руки у очага, под взглядом Дедко, который одобрительно кивнул из угла. Свадьбу сыграли по старинке: с костром, что горел до утра, с песнями под гусли и хлебом, что Злата испекла сама. Дедко, невидимый для гостей, швырнул горсть зерна на молодых — на счастье, как он потом шепнул Святозару.

Годы шли, и дом Святозара наполнился детским смехом. Первой родилась дочка, Лада, названная в честь бабки. За ней — сын, Добран, крепкий и громкоголосый, как дед. А потом еще двое — Милана и Велеслав, в честь тех, кто помог Святозару в трудный час. Злата оказалась хозяйкой прилежной: ткала полотно, шила рубахи, варила медовуху, что славилась на всю округу. Святозар же стал купцом, чьё слово ценилось на торгу, а ладьи его ходили до самого Киева и дальше. Добро, что когда-то пытались украсть Гордей с Ярославой, приумножилось — сундуки ломились от серебра, мехов и янтаря.

Дедко был везде. Он любил возиться с детьми: то подкинет потерянную игрушку, то зашепчет колыбельную, если малыш плакал ночью. Лада, едва научившись говорить, однажды заявила: "Дедушка маленький живет у печки!" Злата посмеялась, решив, что дочка выдумывает, но Святозар только подмигнул Дедко, что сидел на лавке, грея ноги. Домовой стал частью семьи, хоть и невидимой для всех, кроме Святозара. Он стерег дом, как и обещал: если ветер ломал ставню, она сама собой чинилась к утру; если в амбаре заводились мыши, они исчезали, будто их и не было.

Однажды, когда Святозар уже поседел, а дети его подросли, он сидел у очага, глядя на огонь. Лада с Миланой ткали полотно, Добран чинил сеть, Велеслав точил нож — каждый при деле. Злата хлопотала у стола, готовя ужин, и дом гудел теплом, какого Святозар не знал в детстве. Дедко появился рядом, как всегда неожиданно, и присел на край очага. "Ну что, малец, доволен жизнью?" — спросил он, теребя бороду. Святозар улыбнулся. "Доволен, Дедко. Спасибо тебе. Без тебя бы не выстоял." Домовой хмыкнул. "Не мне спасибо, а себе. Смелый ты был, а смелым судьба благоволит. А я так, помогал малость."

Святозар кивнул, поставил у огня плошку с молоком — как в старые дни. "Останешься с нами?" — спросил он тихо. Дедко усмехнулся. "Куда ж я денусь? Род твой жив, дети твои растут. Стеречь буду, пока нужен." И исчез, оставив за собой легкий запах дыма и хлеба.

Годы текли, как река за окном. Святозар состарился, но дело его не угасло — Добран перенял торговлю, Лада вышла за сына кузнеца, а Милана с Велеславом остались в доме, продолжая хозяйство. Внуки бегали по двору, крича и смеясь, а Дедко, всё тот же маленький старичок, следил за ними из тени. Святозар знал: пока жив его род, домовой будет рядом, храня очаг и память о тех, кто был до.

И в последний свой день, лёжа на лавке под шкурами, он услышал знакомый шорох. Дедко стоял у изголовья, глядя на него добрыми глазами. "Пора, малец?" — спросил он. Святозар улыбнулся. "Пора, Дедко. Береги их." И домовой кивнул, а потом всё стихло.

Но дом не опустел. Дети, внуки, правнуки — род Святозара жил, и с ним жил Дедко, вечный хранитель очага.

Красноград. Аудиосериал. Рассказ двадцать шестой. Пир кикиморы.

Константин Энбо.

Красноград. Аудиосериал. Рассказ двадцать четвертый. Лавка магических товаров.

Константин Энбо.

— Здесь будем жить, — сказал он низким голосом, от которого никто не смел спорить. — Лес даст нам дрова, река за холмом — рыбу. Ставьте срубы, пока светло.

Мужчины принялись за дело, не теряя времени. Топоры вгрызались в молодые сосны, срубая их с хрустом, а женщины развели костры, чтобы согреть детей и сварить похлёбку из остатков припасов. Дым поднимался к небу, смешиваясь с запахом смолы и влажной земли. Лада, тонкая девушка с длинной русой косой, помогала матери раскладывать шкуры для ночлега. Её большие глаза то и дело косились на лес. Ей чудилось, будто за стволами кто-то шевелится — тень мелькнёт и пропадёт, как морок. Она тряхнула головой, отгоняя глупости, но сердце всё равно билось чаще.

— Не смотри туда, — буркнула мать, заметив её взгляд. — Лес — он чужой. Не зови беды.

Лада промолчала, но слова матери только разожгли её любопытство. Она слышала от деда Вещего, старика с их общины, что в таких местах живут духи. "Лешие, водяные, русалки, — шептал он, когда дети собирались у его костра. — Они старше нас, старше богов наших. Не трогай их — и они тебя не тронут". Дед Вещий сидел теперь у огня, грея скрюченные пальцы, и бормотал что-то себе под нос. Его никто не слушал — старик давно слыл выдумщиком.

К ночи первый сруб уже обрёл очертания. Мужчины вбивали колья в землю, сооружая частокол, а Велеслав, лучший охотник среди них, точил стрелы, сидя у костра. Его лицо, покрытое шрамами от былых схваток, кривилось в усмешке, когда он поглядывал на лес.

— Завтра добуду оленя, — бросил он, ни к кому не обращаясь. — Или медведя, коли повезёт. Шкуры нам пригодятся.

— Не торопись, — отозвался Ратибор, подбрасывая ветку в огонь. — Сначала дом поставим, а там видно будет.

Велеслав хмыкнул, но спорить не стал. Он был молод, горяч и не любил ждать. Лес для него был просто добычей — мясом, деревом, шкурами. О духах он не думал.

Ночь опустилась быстро, как всегда в этих краях осенью. Звёзды едва пробивались сквозь тучи, а луна висела бледным пятном над верхушками сосен. Люди улеглись спать, завернувшись в шерсть и шкуры, под треск костров и далёкий вой волков. Лада лежала с открытыми глазами, прислушиваясь. Ей слышалось не только волки — где-то в чаще хрустнула ветка, зашуршала листва, будто кто-то ходил кругами. Она приподнялась, вглядываясь в темноту за частоколом, но ничего не увидела. Только ветер качал ветви, да тени плясали в отблесках огня.

Утром всё изменилось. Когда люди проснулись, у входа в недостроенный сруб лежала аккуратная связка хвороста — сухого, готового к огню. Ратибор нахмурился, обошёл лагерь, спрашивая, кто это сделал. Никто не признался. Мужчины пожали плечами, женщины зашептались, а Велеслав лишь сплюнул в сторону.

— Ветром надуло, — бросил он, хотя сам не верил в свои слова. Ветер не складывает ветки так ровно.

Дед Вещий, шаркая, подошёл к хворосту и долго смотрел на него, щуря мутные глаза. Потом пробормотал:

— Лесной хозяин пожаловал. Благодарить надо.

— Хватит бредить, старик, — оборвал его Ратибор. — Нам работать пора.

Но Лада заметила, как вождь всё же бросил тревожный взгляд на чащу. Она сама не могла отвести глаз от деревьев. Ей казалось, что лес смотрит в ответ.

День прошёл в трудах. Мужчины рубили деревья, женщины таскали воду от реки, дети собирали грибы на опушке. К вечеру второй сруб был почти готов, а частокол вырос выше человеческого роста. Усталые, но довольные, люди собрались у костра, деля лепёшки и сушёное мясо. Велеслав ушёл на разведку с луком и вернулся с зайцем, которого тут же зажарили. Еда пахла сытно, и впервые за долгие дни пути переселенцы смеялись, рассказывая друг другу байки.

А лес молчал. Ни звука, ни шороха — только тишина, густая, как смола. Лада сидела ближе к огню, грея руки, и вдруг заметила: тень от сосны у частокола шевельнулась. Не так, как от ветра, а словно кто-то шагнул в сторону. Она моргнула — тень исчезла. Сердце заколотилось, но она промолчала. "Показалось", — решила она, хотя знала, что нет.

Наутро их ждал новый сюрприз. Тропа к реке, вчера заваленная буреломом, оказалась расчищена. Толстые ветви, что вчера ломали телеги, лежали в стороне, будто кто-то убрал их за ночь. Ратибор долго стоял над тропой, сжимая топор, но ничего не сказал. Люди зашептались — кто про удачу, кто про духов. Дед Вещий только ухмыльнулся, бормоча: "Хозяин леса добрый, пока его не злишь".

Лада смотрела на деревья, и ей чудилось, что в глубине чащи мелькнула фигура — высокая, сутулая, с ветками вместо волос. Она отвернулась, боясь верить глазам. Но с того дня она знала: они здесь не одни.

Прошла неделя с тех пор, как переселенцы обосновались на опушке. Лес, сначала казавшийся угрюмым и чужим, начал открывать свои дары. Рыба в реке ловилась легко, словно сама плыла в сети, грибы росли густо вдоль троп, а деревья, что рубили для срубов, падали ровно, будто кто-то заранее надрезал их у корня. Люди шептались об удаче, но никто не смел говорить громко. Даже Ратибор, суровый и недоверчивый, стал мягче. Он ходил по лагерю, проверяя частокол и крыши, и впервые за долгое время улыбался, глядя, как дети играют меж недостроенных домов.

Лада замечала больше других. Каждое утро она находила что-то странное: то у костра лежала горсть ягод, которых никто не собирал, то вёдра с водой оказывались полными, хотя ночью никто к реке не ходил. Однажды она вышла за хворостом и наткнулась на мёртвого волка — его шея была свёрнута, как от сильного удара, а рядом не было ни следа крови, ни следов борьбы. Она рассказала об этом матери, но та лишь отмахнулась: "Зверь сам подох, не выдумывай". Лада не спорила, но в душе знала — здесь что-то большее.

Дед Вещий, напротив, не молчал. Каждый вечер у костра он заводил свои рассказы, пока люди ели похлёбку или чинили сети. "Лесной хозяин тут, — говорил он, тыкая кривым пальцем в темноту. — Добрый он, коли не трогаешь его. Оставьте ему лепёшку или молока крынку — и будет вам ладно". Мужчины посмеивались, женщины качали головами, но Лада видела, как некоторые украдкой бросали корки хлеба за частокол. Она сама однажды оставила у старой сосны кусок лепёшки — наутро его не было.

Велеслав, охотник, не верил в байки старика. Он возвращался с добычей каждый день — то с зайцем, то с куропаткой, а однажды притащил целого кабана. Его стрелы били без промаха, и он хвалился этим, сидя у огня. "Лес — мой, — говорил он, жуя мясо. — Бери, сколько хочешь, он не обеднеет". Ратибор хмурился, но не возражал — шкуры и мясо шли на пользу общине. Поселение росло: три сруба уже стояли под крышами, четвёртый строился, а вдоль частокола появились ямы для запасов.

Но чем больше люди брали, тем меньше они замечали дары леса. Ягоды, что раньше лежали у порога, исчезли. Тропы, что вели к реке, начали зарастать колючим кустарником. Однажды утром сети, оставленные на ночь, оказались пустыми — рыба словно ушла. Ратибор списал это на холод: осень переходила в зиму, и река покрывалась тонким льдом. Но Лада чувствовала — лес меняется. Ветер стал резче, деревья скрипели громче, а тени в чаще казались гуще, чем прежде.

Первый знак пришёл через Велеслава. Он ушёл на охоту утром, пообещав принести оленя. Вернулся к полудню, злой и пустой. "Следы пропали, — бросил он, швыряя лук на землю. — Шёл за зверем, а тропа в никуда привела. Часа два плутал, пока дом увидел". Мужчины посмеялись над ним, но Лада заметила, как он потирал шею, словно кто-то сдавил её в темноте. На следующий день он снова пошёл в лес — и снова вернулся ни с чем. Его лицо было бледным, глаза бегали, но он молчал, лишь точил стрелы с остервенением.

Тогда же начали пропадать вещи. У одного мужчины исчез топор — нашли его в трёх шагах от частокола, вбитым в пень так глубоко, что пришлось вырубать вместе с деревом. У женщины пропала крынка с молоком — к вечеру она стояла у реки, пустая, с трещиной по боку. Люди винили друг друга, ссоры вспыхивали чаще. Ратибор кричал, требуя порядка, но даже он не мог объяснить, почему дрова, сложенные у костра, к утру оказывались разбросаны по лагерю.

Дед Вещий твердил своё: "Хозяин гневается. Берите меньше, благодарите больше". Ратибор наконец не выдержал. "Старик, хватит пугать людей! — рявкнул он. — Лес — это лес, а не твой леший". Но той же ночью случилось то, что заставило его задуматься. Ветер сорвал крышу с одного из срубов, хотя буря не бушевала. Брёвна разлетелись, как от удара, а внутри дома нашли следы когтей — длинные, глубокие, словно медведь прошёлся по стенам. Только медведи не ломают крыши.

Лада решилась. На закате она взяла лепёшку, немного мёда в плошке и пошла к старой сосне, что росла у кромки леса. Она положила подношение у корней и шепнула: "Прости нас, хозяин. Мы не хотели зла". Ночь прошла тихо, а утром у сосны ничего не осталось. Люди заметили, что день выдался удачным — рыба вернулась в сети, а дрова горели жарче. Ратибор промолчал, но Лада видела, как он бросил в лес горсть сушёных грибов, будто невзначай.

Неделя прошла спокойно. Поселение обросло новыми домами, запасов хватало, и люди снова начали смеяться у костров. Но Велеслав не унимался. Ему мало было зайцев и птиц — он хотел добычу побольше, чтобы все видели его силу. Однажды утром он ушёл в лес с копьём и вернулся к вечеру, таща за собой медвежонка. Зверёк был ещё жив, когда Велеслав добил его у частокола, хохоча и показывая окровавленные руки. "Вот вам шкура на зиму!" — крикнул он. Женщины отвернулись, дети заплакали, а Ратибор покачал головой.

— Зачем убил малого? — спросил он. — Мать его придёт.

— Пусть приходит, — ухмыльнулся Велеслав. — Я и её уложу.

Той ночью лес завыл. Ветер гнул деревья, срывая ветки, а где-то в чаще раздался рёв — низкий, гулкий, от которого кровь стыла в жилах. Люди сбились в кучу у костра, держа топоры и копья. Лада смотрела на тушу медвежонка, брошенную у входа, и шептала: "Мы пропали". Утром мать медведица не пришла, но лес стал другим. Тропы путались, грибы исчезли, а вода в реке пахла гнилью. Велеслав только смеялся: "Пугливы вы все, как бабы".

Но через день пропал первый человек. Молодой парень, ходивший за дровами, не вернулся к ночи. Его нашли утром — живого, но трясущегося, с пустыми глазами. Он бормотал про "тень с рогами", что гнала его через чащу, пока он не упал без сил. Ратибор велел ему молчать, но страх уже поселился в людях. Они стали реже выходить за частокол, а дети плакали по ночам, говоря, что слышат шаги в лесу.

Лада снова пошла к сосне. Она оставила мёд и лепёшку, но на этот раз добавила нитку бус — красных, что носила с детства. "Прости нас, — шепнула она. — Скажи, чего ты хочешь". Утром подношение исчезло, а рядом лежала ветка — сухая, с шишкой на конце. Лада спрятала её, не зная, что это значит.

Велеслав же не унимался. Он собрал мужчин и объявил: "Пойдём за оленем. Хватит бояться теней". Они ушли в лес вчетвером, с луками и копьями. Вернулись трое — без добычи и без четвёртого. "Упал в яму, — сказал Велеслав, но голос его дрожал. — Ногу сломал, мы не смогли вытащить". Ратибор молчал, но Лада видела, как он сжал кулаки.

Лес больше не помогал. Дрова гнили, рыба не ловилась, а ночью за частоколом кто-то ходил — тяжёлые шаги хрустели в траве, но следов утром не находили. Дед Вещий смотрел на людей и качал головой: "Сами беду накликали". А Лада знала — это только начало.

Лес перестал быть просто лесом. Он стал врагом — молчаливым, но зорким, следящим за каждым шагом переселенцев. После пропажи четвёртого охотника люди боялись выходить за частокол даже днём. Тропы, что раньше вели к реке, теперь исчезали в колючей чаще, а вода в реке стала мутной, с привкусом железа. Рыба сгинула, словно кто-то выгнал её прочь. Дрова, что приносили в лагерь, тлели плохо, чадили чёрным дымом, и ночи становились холоднее, чем могли бы в эту пору.

Ратибор держал людей в кулаке, но даже его голос начал дрожать. Он собрал мужчин у костра, когда солнце ещё не село, и сказал: "Нельзя сидеть сложа руки. Завтра идём за дровами и мясом. Кто боится — пусть молится Перуну". Люди кивнули, но в глазах читался страх. Лада смотрела на вождя и видела, как он постарел за эти дни — морщины на лбу стали глубже, а руки сжимали топор так, будто ждали удара.

Велеслав, как всегда, был громче всех. "Это зверь, не дух! — кричал он, размахивая копьём. — Я найду его и притащу сюда шкуру!" Его слова подбодрили некоторых, но Лада заметила, как он косится на лес, словно сам не верит в свою браваду. Она хотела сказать про ветку с шишкой, что нашла у сосны, но промолчала — её бы не послушали.

Ночь перед походом выдалась тяжёлой. Ветер выл, как раненый зверь, и гнул сосны так, что те трещали, грозя упасть на срубы. Дети жались к матерям, а мужчины спали с оружием в руках. Лада лежала у стены, прислушиваясь. Шаги за частоколом стали громче — медленные, тяжёлые, будто кто-то ходил кругами, не решаясь подойти ближе. Она закрыла глаза, шепча: "Прости нас, хозяин", но сон не шёл.

Утром пятеро мужчин во главе с Велеславом ушли в лес. Ратибор остался в лагере, следя за работой — женщины чинили крыши, старики вялили остатки мяса. Лада помогала матери, но то и дело оглядывалась на чащу. Дед Вещий сидел у входа, бормоча что-то про "старые законы". Она подошла к нему, сжимая ветку с шишкой.

— Что это значит? — тихо спросила она, показав находку.

Старик прищурился, потрогал шишку пальцами. "Предупреждение, — сказал он. — Хозяин велит остановиться. Не послушаете — уведёт вас в топь". Лада хотела спросить ещё, но тут раздался крик с опушки.

Мужчины вернулись раньше, чем ждали. Их было четверо — Велеслав шёл впереди, весь в грязи, с порванной рубахой. За ним тащились трое, бледные, с пустыми руками. Дрова и добычу они не принесли. "Где пятый?" — рявкнул Ратибор, шагнув к ним. Велеслав сплюнул в траву.

— Пропал, — буркнул он. — Шёл сзади, а потом — нет его. Звали, искали — ни следа.

Люди зашептались, кто-то заплакал. Ратибор схватил Велеслава за грудки: "Что ты натворил?" Охотник вырвался, зло оскалившись. "Ничего! Шли тихо, рубили сосну, а потом он крикнул — и тишина. Лес его забрал".

Лада посмотрела на сосну у кромки — ту самую, где оставляла подношения. Теперь она поняла: ветка с шишкой была не просто знаком. Это был рубеж, который они перешли. Ночью лагерь трясся от нового ужаса. Костёр, что горел у входа, вдруг вспыхнул ярче, а потом угли разлетелись, поджигая траву. Люди бросились тушить, но огонь лизнул частокол, оставив чёрные пятна. Утром у сгоревшего места нашли след — нечеловеческий, длинный, с когтями, уходящий в чащу.

Страх сковал поселение. Женщины отказывались работать, дети не выходили из домов, а мужчины шептались о возвращении на старую землю. Ратибор собрал всех у костра, пытаясь вернуть порядок. "Мы не уйдём, — сказал он. — Это наш дом. Завтра идём в лес снова. Найдём зверя и убьём". Велеслав кивнул, но Лада видела, как дрожат его руки.

Она не выдержала. Ночью, пока все спали, она снова пошла к сосне. Взяла остатки мёда и бусы, что хранила с детства, положила у корней. "Мы виноваты, — шепнула она, — но не все. Останови это, прошу". Ветер качнул ветви, и ей почудился вздох — низкий, как стон земли. Утром подношение исчезло, но ничего не изменилось.

На рассвете мужчины ушли в лес — семеро, с топорами и копьями. Велеслав вёл их, крича, что найдёт "проклятого зверя". Они рубили деревья, ломали кусты, оставляя за собой хаос. Лада смотрела с порога, сжимая ветку с шишкой, и чувствовала, как лес дрожит. К полудню вернулись пятеро. Двое пропали — один ушёл за водой и не вернулся, другой упал в яму, что открылась под ногами, будто земля сама его проглотила. Велеслав был в крови, но не своей — он притащил тушу оленя, зарубленного копьём.

— Вот ваша добыча! — крикнул он, бросая тушу у костра. — А вы трясётесь, как зайцы!

Ратибор молчал, глядя на мясо. Люди радовались еде, но Лада видела: олень был убит не ради голода. Его горло было перерезано дважды, шкура изодрана без нужды. Велеслав убил его из злости.

Той ночью лес ответил. Сначала пришёл туман — густой, серый, пахнущий гнилью. Он заполз в лагерь, гася костры, и люди задыхались от его сырости. Потом раздался звук — шаги, треск веток, рёв, от которого волосы вставали дыбом. Частокол затрясся, будто кто-то бил в него снаружи. Мужчины схватили оружие, женщины кричали, а Лада выбежала наружу, чтобы увидеть.

В тумане мелькнула тень — высокая, сутулая, с ветвями, торчащими из спины. Она стояла у частокола, глядя внутрь, и глаза её горели зелёным, как болотные огни. Лада упала на колени, шепча: "Прости". Тень шагнула ближе, и земля под ней задрожала. Потом она исчезла, но утром люди нашли у входа мёртвую собаку — ту, что лаяла на лес каждую ночь. Её шея была свёрнута, как у волка, что Лада видела раньше.

Ратибор собрал общину. "Это не зверь, — сказал он, глядя в глаза каждому. — Это дух. Мы его разозлили". Дед Вещий кивнул, бормоча: "Я говорил, а вы не слушали". Велеслав сплюнул: "Дух? Я его зарублю, как оленя!" Но даже он не скрывал страха.

Лада умоляла вождя: "Оставим лес в покое. Вернём ему долг". Ратибор задумался, но Велеслав перебил: "Покой? Когда мы голодаем? Надо больше рубить, больше брать!" Его поддержали несколько мужчин, и Ратибор уступил. Они решили идти глубже в лес, взять, что смогут, и показать, кто здесь хозяин.

Три дня они рубили деревья, тащили брёвна, убивали всё, что попадалось — зайцев, птиц, даже лисицу, что выбежала на тропу. Лес молчал, но Лада чувствовала, как он сжимается вокруг них. На третий день пропал ещё один — мальчик, сын кузнеца, ушёл за водой и растворился в чаще. Его мать выла, рвала волосы, а мужчины нашли только его шапку, утопленную в грязи.

Ночью леший пришёл открыто. Туман вернулся, гуще прежнего, и в нём зазвучали голоса — шёпот, смех, плач. Частокол трещал, будто его ломали руками. Люди видели тень — она ходила вдоль стен, выше человеческого роста, с руками, длинными, как ветви. Кто-то кричал, что видел глаза в ветвях, кто-то — рога, как у зверя. Ратибор бросил копьё в темноту, но оно упало в траву, не задев ничего.

Продолжение следует…

Красноград. Аудиосериал. Рассказ двадцать третий. Лунный мёд.

Константин Энбо.