Хотя начинающим писателем-фантастом Константина Зарубина не назовешь, «Повести л-ских писателей» — его первая книга, вышедшая на бумаге. О ее любопытных особенностях, делающих этот роман сильно не похожим на то, что обычно пишут сегодняшние авторы жанровой прозы, рассказывает Василий Владимирский.
Издатели называют «Повести л-ских писателей» дебютным романом автора, но это не совсем верно. На разных интернет-площадках можно найти как минимум шесть книг Константина Зарубина в электронном формате — однако об их существовании мало кто знает: это не литРПГ, не истории о «попаданцах», не эротические фантазии о любви красавицы и чудовища, в общем, совсем не та литература, которая мгновенно обрастает толпами поклонников во Всемирной Паутине: «афтар, давай проду!».
Завязка у «Повестей», впрочем, увлекательная, почти детективная, сродни «Клубу Дюма» Артуро Переса-Реверте или «Библиотекарю» Михаила Елизарова. Примерно с середины 1980-х, сообщает нам Зарубин, по Советскому Союзу ходил сборник «фантастических повестей л-ских писателей», обладающий удивительными свойствами. «Л-ских» — это то ли ленинградских, то ли литовских, то ли львовских, разные читатели запомнили название книги по-разному. Читали сборник в основном подростки, причем на разных языках — русском, грузинском, украинском, казахском, даже на английском. При этом у каждого в памяти остался свой, не совпадающий с другими, набор сюжетов — авария на атомной электростанции (описанная за несколько лет до Чернобыля), разумные еноты, научная конференция в Армении, лингвист, открывающий в себе способность к инопланетным языкам, и так далее. Книга попадала им в руки на несколько часов, на несколько дней, а потом исчезала, терялась, изымалась из продажи бдительными органами госбезопасности, но успевала стать важнейшим событием в жизни каждого из читателей, определить их судьбу. Правда, имена авторов и переводчиков почти никто не запомнил, но, положа руку на сердце, кого из нас это действительно заботило в двенадцать — четырнадцать лет?
Уже в наши дни, в ковидном 2020-м, русский ученый, по стечению обстоятельств оказавшийся в Финляндии, пытается разобраться, что это за книга, кто ее распространял и с какой целью, — а после его внезапной кончины эстафету подхватывают дамы из книжного магазина в Хельсинки и примкнувшая к ним дочка покойного. Собирают разрозненную информацию, воспоминания первых читателей, пытаются вычленить общие черты, общие мотивы повестей — и чем дальше, тем менее детскими выглядят эти тексты. Безымянные авторы 1980-х поднимали вопросы о соотношении знания и веры, о страдании, лежащем в основе любой этики, о теодицее, причине существования зла в мире, созданном всемогущим всеблагим божеством, исследовали моральные тупики и этические дилеммы — то есть занимались вещами, проходящими совсем не по ведомству «Детгиза» или «Молодой гвардии».
Несоветская советская фантастика
Надо сказать, это далеко не самый фантастический элемент в романе Зарубина. Такие фантастические повести в позднем СССР действительно писали повсюду: в Москве и Красноярске, Одессе и Волгограде, Алма-Ате и Риге — но чаще всего, конечно, в Ленинграде, в знаменитом семинаре Бориса Стругацкого. Другое дело, что публиковать их стали чуть позже, во второй половине восьмидесятых. В те годы, о которых рассказывает Зарубин, такие рукописи чаще ходили по рукам, обсуждались на семинарах, полулегально рассылались по Клубам любителей фантастики. Но в серию «Новая фантастика» (Москва — Рига) или одну из серий издательства «Текст» эти фантастические повести вошли бы легко и органично, без малейшего щелчка.
Один из персонажей Зарубина очень точно передает ощущения от первого знакомства с такой литературой: «Безусловно, все произведения сборника были глубоко НЕсоветскими. Они оставляли в душе чувство тревоги (зачеркнуто) грызущее предчувствие чего-то неотвратимого, чувство обреченности (зачеркнуто) печали (зачеркнуто) тоски (зачеркнуто) щемящей (зачеркнуто) пьянящей какой-то горечи, вызванной нечеловеческой мудростью (зачеркнуто) нечеловеческим знанием о какой-то нечеловеческой тайне. Ничего даже отдаленно похожего я в советской литературе не встречала. Может быть, у Платонова есть несколько похожих страниц в „Чевенгуре“. Но целенаправленно АНТИсоветской эта фантастика from Leningrad не была. Она была НЕсоветской примерно в том же смысле, что и наука (зачеркнуто) законы природы».
Сравните с тем, в каких выражениях воспоминал в 2018 году Сергей Переслегин, «штатный критик» семинара Б. Н. Стругацкого, свой опыт первого знакомства с рукописями Вячеслава Рыбакова: «Это было ни на что не похоже из того, что мне приходилось читать до того, включая Бориса Натановича, Николая Юрьевича [Ютанова], Ольгу Ларионову... У меня возникло странное ощущение от того, что человек, с которым я разговаривал, с которым мы пикировались на каких-то защитах, что вот он, оказывается, так может писать. Жутко интересно и очень жестко. На самом деле, после чтения таких вещей, как „Доверие“, а я тогда еще был молодым человеком, ночью спалось не шибко здорово, многое нехорошее оттуда начинало сниться...»
Псевдоглобальный роман
Полифония, многозначность и многоязычие «фантастических повестей л-ских писателей» в романе Зарубина — своего рода знак, символ. Бывшие советские школьники, которым в детстве повезло заглянуть в эту неуловимую мерцающую книгу, ныне разбросаны по всему миру, от Вильнюса до Монреаля. Все люди, причастившиеся к этой тайне, — полиглоты, свободно владеющие как минимум тремя языками, интеллектуалы и запойные читатели: в одном из эпизодов героиня пытается расшифровать многоязычные надписи на стене лифта, просто чтобы снять стресс.
По сути, «Повести л-ских писателей» Зарубина — имитация глобального романа на постсоветском материале. Писатель и переводчик Алексей Поляринов так объясняет в одной из своих лекций суть этого литературного явления со ссылкой на филолога Адама Кирша: «Кирш считал, что глобальный роман рождается при соприкосновении двух культур — национальной и условно „западной“, — при котором различия между культурами не приводят к неразрешимому столкновению, где „чужесть“ героев другой культуре не становится темой конфликта, а лишь углубляет повествование, добавляет важный социальный и культурный разрез роману».
Так происходит и в «Повестях»: не конфликт, а соприкосновение культур, не противопоставление, а синтез. Однако книга Зарубина именно имитирует «глобальный роман», а не точно воспроизводит эту формулу. «Чужесть» героев здесь не только углубляет, но и запутывает повествование, сбивает неподготовленного читателя с толку. Чтобы понять происходящее, проникнуться чувствами героев, мало стандартного советского бэкграунда, нужен специфический субкультурный опыт. Почему в хельсинском архиве «мертвого русского» оказались такие разные журналы, как «Химия и жизнь» и «Техника — молодежи», «Знание — сила» и «Уральский следопыт»? Зарубин не дает ответа, так что раскрою секрет Полишинеля: все эти журналы на протяжении многих лет из номера в номер публиковали НФ-повести и рассказы (а «Следопыт» — даже «журнал в журнале „Аэлита“») и входили в подписной лист всякого уважающего себя советского любителя фантастики, так что их соседство на книжных полках вполне естественно.
На планете Солярис
Но неуловимые «фантастические повести л-ских писателей» — только половина головоломки: историю книг (книги?) Зарубин уравновешивает историями людей. Героев романа посещают странные пророческие видения, в повествование вплетаются судьбы двойников великих исторических персон двадцатого века, отсылки к теории ноосферы Владимира Вернадского и «воскрешению отцов» Николая Федорова — хотя парадоксальным образом воскрешают здесь в основном «матерей». И конечно, нам никак не обойтись без аллюзий на «Солярис» Станислава Лема, хотя сама книга польского классика упомянута в «Повестях» пару раз, мельком. В 2013 году Константин Зарубин писал в статье «Жизнь на планете Солярис»:
«Мне часто кажется, что знак равенства между земными людьми и порождениями Океана Тарковский ставил не с той стороны. Интересней не то, что „существа F“ (в терминологии доктора Сарториуса) мыслят и страдают, как мы, а то, что мы находимся в таком же положении, как „существа F“.
Помню, лет двенадцать назад я перечитывал „Солярис“ и представлял себя на месте Хари... Это не так сложно: возьмите себя, как есть, возьмите свою уверенность в том, что у вас есть свобода воли, есть ваши собственные чувства и мысли, ваша любовь, ваши надежды, представления о мире, ваши знания путаных, но, в общем-то, нехитрых правил, по которым живут люди.
Теперь представьте, что все это муляж. Симуляция. Вы нашли неопровержимые доказательства. Вас создало таинственное чудовище, в котором нет ничего человеческого. Несколько дней назад. Оно заложило вам в голову эти надежды и мысли. Эту любовь. Вы не хозяин своих действий. Под электронным микроскопом — там, где должна быть атомная структура, — в вашей крови зияет пустота. Никто не знает, зачем вы здесь. Вы инструмент. Устройство с непонятной функцией. Вы можете исчезнуть в любой день. В любой миг. Так же внезапно, так же бесцельно, как появились...
Чем дольше живу, тем яснее вижу: мы совершенно ничем не отличаемся от Хари.
Это даже не метафора. Это банальный факт. Нас, как и Хари, вылепила реальность, в которой нет ничего человеческого, кроме нас самих... Мы устройство без функции, побочный эффект самоорганизации пустоты, и это тоже никакая не метафора... „Личность“, „свобода воли“, „звуки“, „цвет“, „запахи“, даже ощущение собственного тела — все симуляция. Все не то, чем кажется.
И никто, кроме нас, не сможет наполнить это смыслом».
Простите за пространную цитату, приведенную с некоторыми сокращениями, но практически все эти тезисы Зарубин повторяет и в своем романе. Никто не знает, зачем понадобились «повести л-ских писателей», кому нужны двойники и видения, почему неведомая сверхчеловеческая сила, генерирующая этот поток «жестоких чудес», впервые заявила о себе в 1980-х и именно на территории Советского Союза. Более того, изыскания международного «фан-клуба л-ских писателей», в который вступают дамы из Хельсинки, сродни науке соляристике: это попытка эмпирическим путем, на основе собранных фактов, понять логику и разобраться в мотивации чужого, скорее всего абсолютно нечеловеческого разума. Попытка сама по себе увлекательная, но заведомо обреченная на провал.
Константин Зарубин несколько милосерднее Станислава Лема: четкого ответа на вопрос «что это было» герои романа не получат — только версию, теорию, зато стройную и убедительную. В чем-то даже утешительную, и уж точно такую, в которую легко поверить. И это очень по-человечески: столкнувшись с принципиально непостижимым, ухватиться за иллюзию понимания, за проекцию своих страхов и надежд. За то единственное, что дает ощущение почвы под ногами и наполняет смыслом безразличную молчаливую пустоту.
Другие материалы:
