Такси пришлось ждать целых сорок минут под пронизывающим ветром, впиваясь взглядом в пустынную грязную улицу. Когда я наконец втиснулся в салон, там пахло удушливым дешевым ароматизатором с приторным запахом ананаса и одиночеством, таким густым, что его можно было потрогать. Водитель — мужик с потертым лицом цвета асфальта — хранил гробовое молчание всю дорогу, будто вез не пассажира, а гроб. Именно тогда, мельком взглянув в грязное стекло, я увидел Его.
Мужчина неспешно выходил из подъезда — высокий, до противоестественности бледный, закутанный в длинное тёмное пальто, сливающееся с наступающими сумерками.
Он не курил, никуда не спешил, не смотрел на часы — просто застыл у крыльца, становясь живой частью унылого пейзажа. И в тот самый миг, когда машина поравнялась с ним, он мгновенно развернулся и уставился прямо на меня. Лицо растянулось в жутковатой, широкой улыбке — натянутой, искусственной, похожей на маску, прилепленную к коже. В этой улыбке не было ни тепла, ни дружелюбия, лишь ледяная, абсолютная пустота.
Самое странное заключалось в другом: прохожие демонстративно отворачивались, игнорировали и автомобиль, и этого мужчину, и меня самого. Я словно превратился в призрака, в невидимую тень в их скучном, привычном вечере.
Подхожу к стойке отеля «Рассвет», стараясь стряхнуть с себя налипшее оцепенение, и сладко зеваю.
— Здравствуйте. Меня интересуют Чернооковы, точнее их история, — обращаюсь к пожилой администраторше, чьё лицо напоминало высохшую глиняную маску.
Она медленно поднимает на меня взгляд, в котором читается вековая усталость, смешанная с лёгким презрением.
— Опять вы, любопытные?.. — её голос — скрип несмазанной двери. Без единой эмоции она швыряет на стойку ключ с тяжёлой бляхой «131». — Здесь их всех хорошо помнили. Шептались, будто колдуны были. До сих пор ребятня по подворотням шарахается, коли слово «Чернооков» услышит. Говорят, похоронены они там, на старом кладбище, где-то рядом с руинами «Прогресса». Заводик тот, проклятый, уже тридцать лет как пустует, а всё равно дышит смертью. Сколько горя он людям принёс... Нет, место там недоброе. Не ходите.
Ожидаемо. Все местные легенды как под копирку: сектанты, проклятое место, несчастные случаи. Стандартный набор для привлечения любителей острых ощущений.
Номер, вопреки ожиданиям, оказался на удивление уютным: чистым, пропахшим слабой пылью и старым деревом, с благородно потрескавшимся паркетом и скромным видом на мрачный переулок за окном. Но едва я переступил порог, как на меня обрушилось тяжелое, навязчивое чувство дежавю. Оно накатило волной, сдавив виски. Казалось, я знаю каждую щель в этом паркете, каждый скрип половицы, каждый оттенок света на потолке от уличного фонаря. Будто я уже жил здесь когда-то, впитывая эту тишину, этот воздух. Такое чувство охватывало меня всякий раз, стоило лишь подобраться слишком близко к правде, которую кто-то очень постарался похоронить под слоем вымысла.
— Сектанты, кладбище... Скукотища какая, — бормочу я себе под нос, скорее для ритуала, и открываю крышку ноутбука, нуждаясь не столько в информации, сколько в привычном шуме вентиляторов, в маленьком кусочке знакомого мира.
Перед визитом в архив решил перехватить кофе в забегаловке неподалёку. Бариста, молодой парень с эффектным пирсингом в брови и усталыми глазами, протянул мне стаканчик с американо и вдруг, исподлобья глянув, спросил:
— Прогулочку до «Прогресса» замышляете? Там нынче сталкеры тусят пачками, атмосферу ловят.
Я лишь коротко кивнул, пригубливая обжигающую жидкость.
— Смотрите там в оба, реально советую, — парень понизил голос, становясь серьёзным. — Местные туда ногой не ступают. Только ушлая молодёжь — адреналина искать. И ещё... — он оглянулся и сделал паузу для драматизма, — поговаривают, будто воздух там насквозь пропитан тихим гулом. То ли ветер в трубах старых свистит, то ли... то ли кто-то тихонько усмехается. Постоянно.
«Хватит, Артём, — строго сказал я самому себе. — Ты уже сотый раз слушаешь один и тот же детский лепет. Никакой мистики. Только факты».
Поблагодарил парня сдержанным кивком и вышел на улицу, где серый свет уже начинал растворяться в сумерках.
В редакции газеты витал знакомый дух — раздражение, замешанное на хронической усталости. Старый архивариус, человек с лицом, хранящим отпечаток тысяч прочитанных, но никому не нужных строк, даже не взглянув на меня, молча вручил стопку пожелтевших подшивок и одну тонкую, потрёпаную папку.
— Вас Чернооковы интересуют? Вот, всё, что у нас есть. Вы далеко не первый журналист, который приезжает сюда в поисках сенсации… — Он на мгновение поднял на меня взгляд, и в его глазах мелькнуло нечто похожее на жалость. — А потом вы все куда-то… пропадаете. Странно это. Очень странно. — Он глухо фыркнул, развернулся и удалился, оставив меня наедине с немым криком старых газет, запахом пыли и внезапно сдавившим тревогой сердце.
И именно в этих записях я нашёл то, что заставляло кровь стынуть в жилах. Дело было вовсе не в травмах, не в несчастных случаях. Люди на заводе не погибали — они пропадали целыми сменами, бесследно, без внятных причин. Отчёты читались словно сценарий абсурдного хоррора: «...вышел в уборную и не вернулся», «...отошёл попить воды — исчез», «...после обеда на рабочее место не вышел». Холодный, леденящий душу абсурд, на который кто-то сверху наложил резолюцию: «Прекратить расследование за отсутствием состава преступления».
Так-так. Похоже, я зря не стал пренебрегать дешёвыми байками. Может, и не зря я сюда «приперся».
Владельцем предприятия с момента его основания числился некто Воронцов. Позже бразды правления перешли к его отпрыску — другому Воронцову. Старик, судя по всему, изо всех сил пытался замять историю: давил на родственников пропавших, откупался деньгами, использовал связи — лишь бы спасти фамильное дело от краха. Но после исчезновения целой ночной смены тихо замять дело не удалось даже ему. Производство встало, расследование зашло в тупик и повисло мёртвым грузом.
А вот младший Воронцов… Он не сбежал. Он спокойно остался здесь, в этом городе, завёл семью. Документов о кончине старшего владельца нигде не нашлось. Будто тот взял да растворился без следа.
День растворился в пыльном мареве архива, бесследно канув в щербатых папках и пожелтевших газетных вырезках. Я вынырнул из прошлого, как дайвер со дна, с онемевшей спиной и прилипшими к пальцам частицами вековой пыли. Только тогда заметил на краю стола остывшую кружку и бутерброд на салфетке — кто-то из местных подложил их тихо, почти благоговейно, словно совершал подношение духам, обитающим среди этих мёртвых букв. Перекусил наспех, машинально, почти не чувствуя вкуса, кивнул в сторону библиотекарши — та в ответ медленно моргнула, будто сова, — и выбрался на улицу, где день уже клонился к багровому закату.
В номере отеля, скинув пропылённую куртку, я достал из-под свитера небольшую кожаную сумку, протёртую до гладкости. Замок щёлкнул с тихим, деловитым звуком. Внутри, уложенные в бархатные ложементы, лежали скромные инструменты моего необычного ремесла: тактический фонарь с линзой, способной выявить невидимое, латунный компас со сложной розой ветров и астрологическими символами вместо стрелок, моток шёлковой нити, прочной стальной проволоки, и маленький пузырёк из тёмного стекла, от которого тянуло холодом полыни и окисленной медью. Стандартный боекомплект солдата, идущего на войну с тенью. Солдата, прекрасно знающего, что его оружие может оказаться бесполезным, а страх — единственным верным спутником.
За окном солнце тонуло в свинцовых тучах, растекаясь по небу кроваво-багровыми мазками, окрашивая уродливый пейзаж в апокалиптические тона. Я понял, что ещё успею добраться до фабрики до наступления полной тьмы. Хотя какая разница? В её провалившихся чревах даже в полдень царила кромешная чернота.
Территория «Прогресса» встретила меня гробовой, давящей тишиной. Она была настолько густой, что, казалось, поглощала звуки моего собственного дыхания, заставляя вслушиваться в стук сердца в ушах. К счастью, сегодня здесь не было ни души — ни любопытных подростков, ищущих острых ощущений, ни сталкеров с их камерами. Эти глупцы, порхающие по краю пропасти, даже не подозревают, что порой она тоже смотрит в ответ.
Воздух внутри был другим. Запах затхлой сырости и ржавого металла смешивался со сладковато-приторным, тошнотворным душком, который я узнал бы с закрытыми глазами — запах старой, въевшейся в бетон крови. Её не выветрить десятилетиями. Снаружи царил штиль, но мои уши, натренированные годами, уловили лёгкий шелест: то ли крысиные коготки скреблись по бетону, то ли где-то в глубине тихо скрипел металл, будто под чьим-то невидимым прикосновением.
Внезапно воздух глухо, на низкой ноте присвистнул, вырываясь из разорванной трубы где-то над головой. Звук оказался удивительно мелодичным и жутким — точь-в-точь приглушённый, далёкий детский смех.
— Забавно, — процедил я сквозь зубы, до белизны сжимая рукоятку фонаря. Костяшки пальцев резко обозначились под кожей. — Бариста оказался прав. Но это всего лишь ветер… Игра воображения.
Но одно совпадение уже не поддавалось рациональному объяснению. Согласно старым картам и планам, семейный склеп Чернооковых располагался ровно под основанием гигантского штамповального пресса. Чудовищная махина из чугуна и стали намертво вросла в укреплённый фундамент, навек запечатав могилу своей многотонной тяжестью. Кому понадобилось хоронить мёртвых под таким монументом индустрии? Такая архитектурная насмешка над памятью меня устраивала всё меньше.
Я шел вперед, и воздух густел, становясь тяжелым и влажным. Запах ржавчины и плесени теперь перебивался едва уловимым, но оттого еще более тревожным сладковатым душком — будто где-то рядом пролилась свежая кровь. Время растянулось, каждый шаг отдавался эхом в гулкой пустоте цеха. И вот впереди, в слабом свете фонаря, проступила трещина в бетонном полу, ведущая к участку свежевскопанной, неестественно рыхлой земли. Кто-то недавно и очень торопливо пытался что-то здесь скрыть.
Я замер, каждый мускул напрягся до предела, ожидая угрозы. Секунды тянулись в ледяной тишине. И тогда краем глаза я поймал быстрое, юркое движение в дальнем углу, за грудой искорёженного металлолома. Сердце ёкнуло, выбиваясь из ритма. Я резко развернулся, направляя туда ослепительный луч света.
Ничего. Лишь пустота и блики на острых углах ржавого железа.
Тишина. Гнетущая, абсолютная пустота. Сумрак сгущался, наползая из каждого угла.
Но образ уже отпечатался на сетчатке глаза. Мелькнувшая в темноте тень была низкой, ростом с ребёнка. И пара широко распахнутых глаз, которые поймал мой взгляд. Они не выражали ни злобы, ни любопытства. В них была лишь холодная, безвозрастная, абсолютно чуждая наблюдательность. Глаза не ребёнка. Глаза чего-то, что лишь притворяется ребёнком.
Жуть. Настоящая, пронизывающая до самых костей, леденящая душу жуть.
Я не побежал. Настоящий охотник не бежит сломя голову, выдавая себя паникой. Он отступает. Быстро, собранно, без суеты. Я развернулся и зашагал прочь твёрдым, решительным шагом, спиной чувствуя тяжесть этого места. Лишь на самом выходе позволил себе обернуться. Последняя алая полоса заката догорала на горизонте, как рана на теле неба, оставляя мрачный завод на растерзание сгущающейся тьме и тому необъяснимому, что притаилось в его глубине.
Вернулся в гостиницу с единственной мыслью — сбросить с себя липкую паутину заводского кошмара, как грязную, пропахшую смертью одежду. Холл был пустынен и погружён в сонную полудрёму, нарушаемую лишь потрескиванием ламп дневного света да кисловатым запахом хлорки, бессильно тонувшим в сладковатом духе старых ковров. Я уже сделал шаг к лестнице, как вдруг воздух изменился, стал плотнее, и я увидел их.
Тот самый мужчина с улицы. Теперь его лицо не было искажено той жуткой, натянутой ухмылкой. Он улыбался вполне естественно, даже приветливо. Но взгляд... взгляд оставался прежним — плоским, прозрачным и бездонным, как осколок стекла, лежащий на глубине. Возле него стояла женщина с безжизненными, кукольными чертами лица и девочка лет десяти — точная её уменьшенная копия. Идиллическая картинка: папа, мама, дочка. Представились скороговоркой, будто заученной ролью: Андрей, Ирина, Милана.
Все трое — до невозможности бледные, будто их кожа никогда не знала касания солнца, а лишь впитывала тусклый свет люминесцентных ламп. Их спокойствие было неестественным, отстранённым, но каждый поворот головы, каждое движение кисти выдавало сжатую, готовую распрямиться пружину скрытой силы.
Андрей завёл непринуждённую, отрепетированную беседу о потопе с верхнего этажа, его голос был ровным и бархатным. Затем, обернувшись ко мне, с той же лёгкостью предложил:
— А что, зайдёте к нам вечерком на чай? Ирина как раз пирог испекла.
Сердце моё замерло, а внутри всё сжалось в ледяной ком. Волна холода, острая и пронзительная, прошла от самого затылка до пят, сковав мышцы. Я поспешно, почти запинаясь, отказался, прячась за щитом срочной работы. Мысли же, сорвавшись с цепи, метались в панике: «Воронцовы... Завод... Целые смены, ушедшие в никуда... Они. Это должны быть они».
Пока они еще стояли здесь, в досягаемости, я решился на отчаянный шаг — притвориться простоватым журналистом, жаждущим местного колорита.
— Знаете, а можно договориться о небольшом интервью завтра? — мои губы растянулись в натянутой, дежурной улыбке. — Готовлю материал о вашем городе, очень важно услышать мнение коренных старожилов…
Согласие последовало мгновенно, слишком поспешно, почти вызывающе радостно.
— Да запросто! — Андрей ухмыльнулся, и в этот раз его улыбка показалась мне на пару миллиметров шире, чем должна быть. — Вот только небольшая загвоздка... Наши деловые партнёры работают по ночам, у них свой график. Так что мы сами днём обычно отдыхаем. Значит, встретимся вечером?
Мой голос едва заметно дрожал, но я продолжал держать маску.
— Конечно, вечером прекрасно, — я кивнул, и в этот момент мой взгляд скользнул вниз.
На рукаве его идеально чистого пиджака, зацепившись за шерстяную ткань, болталась свежая, бледно-желтая щепка. Осиновая. А на белоснежных носочках маленькой Миланы, выглядывавших из-под нарядного платья, алели комочки темной, влажной земли. Словно они только что вернулись не с прогулки по мостовой, а из-под свежего насыпного холма.
Я сделал вид, что ничего не заметил, но сердце уже колотилось где-то в горле, требуя кислорода. Когда я проходил мимо, Ирина на мгновение задержала на мне свой взгляд-пустоту. От неё пахнуло. Но не духами или косметикой. От неё тянуло холодным, горьким дыханием полыни и сырой, промозглой землёй из глубины могилы.
Инстинктивно я сунул руку в карман, пальцы нащупали холодный контур старого серебряного крестика — не религиозного символа, а инструмента, проверенного в десятках подобных стычек. Я переложил его в другой карман, и металл звякнул о связку ключей.
Взгляд Андрея молнией метнулся к источнику звука. Всё его напускное, пластиковое дружелюбие испарилось в одно мгновение. Его глаза сузились до щелочек, и в их глубине мелькнуло нечто древнее, дикое и... осознающее. Он не просто увидел металлический блеск. Он понял. Понял, кто я и зачем здесь.
По моей спине побежали ледяные мурашки. Это была уже не жуть от неизвестности. Это был чистый, животный страх охотника, который вдруг осознал, что стал дичью.
— До завтра, — выдавил я, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрогнул, и быстро зашагал к лестнице, чувствуя, как три пары глаз безжалостно впиваются мне в спину, в затылок, в самое нутро.
В номере я прислонился спиной к двери, закрыв глаза, и несколько минут просто дышал, пытаясь загнать обратно вырвавшееся на свободу сердце. Завтра. Завтра я устрою им последнюю, решающую проверку. В этом кафе. И я обязательно закажу что-нибудь с убойной дозой чесночного соуса. Шаурму, например. Посмотрим, как эти утончённые «гурманы» Воронцовы отнесутся к такому угощению.
На следующее утро я открыл глаза задолго до первых лучей солнца, когда улицы города всё ещё были окутаны густой, мягкой синью предрассветного покоя. Первым делом провёл рукой по карманам куртки, разложенной на стуле, привычным движением проверяя содержимое: холодный металл фонаря, шершавая поверхность мелового блока, твёрдый угол записной книжки. Всё на месте.
Подойдя к зеркалу, я долго всматривался в своё отражение. Сквозь мутное стекло разглядывал незнакомца с болезненно-худым лицом, будто высеченным из усталости. Глубокие морщины, словно трещины на старом холсте, прорезали кожу у глаз — зелёных, слишком ярких для этого серого мира. Взгляд был усталым, но острым, затаившимся, видевшим вещи, о которых нормальные люди предпочитают не думать. Русые волосы давно потеряли форму, пора бы уже привести их в порядок, но не сегодня. Сегодня всё решит именно этот собранный, настороженный взгляд, читающий тайные знаки.
Я вытащил свою замусоленную, затрёпанную до дыр записную книжку. Старая прорисовка знаков, выписки из запрещённых манускриптов, которыми обычные люди охотно пренебрегали, считая выдумками. Нервно перелистывал страницы, мысленно сопоставляя теории с событиями вчерашней встречи. «Кто же они всё-таки? Вурдалаки? Навьи? Чёрт возьми, даже не проверил, отбрасывают ли тени… Только не ругайся вслух, Тёма, — одёрнул я сам себя, — ещё привлечёшь сюда кого-то лишнего в нашу и без того богатую на незваных гостей компанию».
Несчастья, пропажи людей... Подходит под оба варианта. Если вурдалаки — нужен осиновый кол в грудь и вечный сон в освящённой земле. Если навьи — всё сложнее. Нужен обряд, знание их истинных имён, нужно дать им то, чего они лишены... покой, завершение. Но они же колдуны... Вдруг они нечто третье, о чём в моих книжках нет ни строчки? Я не настолько опытен, чтобы с первого взгляда разгадать всю подноготную этой тьмы. Оставалось надеяться на проверку чесноком и серебром.
Воспоминание ударило внезапно, как током. Администратор: её лицо за стойкой тогда. Не уважение, не настороженность — чистейший, животный, неконтролируемый страх застыл в её широких зрачках, в мелкой дрожи пальцев, перебиравших бумаги. Она не просто боялась их. Она знала что-то.
Я не стал ложиться. Спустился обратно, надеясь выудить хоть крупицу правды, задать наводящие вопросы. Но стойка администратора была пуста. Абсолютно. Словно женщина не ушла, а растворилась в спертом, пыльном воздухе холла. Ни звука, кроме мерного, гипнотизирующего тиканья старых настенных часов да жалобного скрипа пружин в развалившемся кресле. Я зашел в курилку, закурил, прислонившись к холодной кафельной стене. Ждал в холле минуту, пять, двадцать пять. Ни души. Тишина была звенящей, настораживающей.
«Нет, на улицу я сегодня не пойду», — твёрдо, почти инстинктивно решил я. Лучше уж попытаться поспать, собраться с силами. В номере я поставил простейшие, но надёжные ловушки у двери — натянул леску с парой пустых консервных банок, рассыпал у порога соль тонкой, непрерывной линией. Мало ли... Вдруг решат навестить? А если вампиры? Хотя нет, те вряд ли станут церемониться с дверьми. У них свои, куда более изощрённые правила проникновения. Кажется... В этом и был весь ужас — я никогда не мог быть полностью уверен.
Утром меня разбудил не солнечный свет, пробивающийся сквозь грязные шторы, а тяжёлый, настойчивый, металлический стук в дверь. На пороге стоял полицейский, мужчина с лицом, на котором вековая усталость боролась с глухим раздражением. Он явно не выспался и всей душой ненавидел этот вызов. Стандартные вопросы про администратора — оказалось, та пропала. Ну конечно, пропала. Как раз в ночь после того, как эти трое появились здесь.
Я осторожно, обёртывая намёк в шелковистые одежды предположений, навёл его на странную семью, на их ночной образ жизни. Полицейский посмотрел на меня устало-презрительным взглядом, в котором читалась вся история поселковых стражей порядка, видавших всяких сумасшедших.
— А вы тут, извините, не местный, да? — спросил он, и его голос стал на полтона ниже и опаснее. — И появились как раз накануне. Вообще-то, по логике вещей, это вас первым надо бы смотреть. Понимаете, о чём я?
Когда он ушёл, тяжёлые ботинки гулко стучали по лестничному пролёту, я окончательно понял — я здесь абсолютно один. Один со своей правдой, которая для всего остального мира была лишь бредом сумасшедшего приезжего.
