О колымских шоферах можно рассказывать и рассказывать. Но интереснее послушать то, что рассказывают они сами. Водители вообще-то не отличаются особой замкнутостью, но где-нибудь на подмосковных или ставропольских дорогах иной раз от пассажиров хочется отдохнуть. На Колымской же трассе пассажир — редкость. Тут можно и сто верст проехать, не встретить ни души, только сопки да реки, только бурундук торопливо перебежит дорогу или где-нибудь на склоне мелькнет в кустах косолапый. И если уж попался пассажир, да еще не «бич» (непутевый, бродяга по-местному), а обычный нормальный пассажир, то хочется отвести душу, покалякать. Не просто все-таки долгими часами одиноко сидеть за баранкой.

С нами колымским шоферам особенно повезло, потому что мы были новичками на трассе, и нам можно было «травить» все подряд — разные истории, которыми знаменита эта дорога. Нам рассказывали, к примеру, почему перевал назвали «Дунькин пуп»: в некие времена, якобы, некая Дунька пускала тут озябших шоферов погреться к себе в избу, ио за это надо было ей насыпать золотишко «на пуп». Или почему другой перевал на Тенькинской ветви трассы называется «Подумай!» — там крутой подъем, а справа обрыв метров двести и дорога петляет, как заячий след. Прежде чем подняться — подумай!

Между двумя очередными перевалами вез нас черноволосый разбитной парень Виктор.

— Вы на Цветном бульваре? Бывал... Трубная? Знаю... Угощайтесь — «Северная Пальмира»... А виадук на Самотеке уже построили?..

Оказалось, столичный таксист. Возил вечно куда-то спешащих москвичей, подсаживал «пиджаков» на Киевском, на Курском. Но однажды с Колымы приехал сосед в отпуск, порассказал с три короба, и три дружка загорелись, ринулись в неизвестность: таксист, электрик и строитель. Сейчас все вместе живут в общежитии, в Спорном.

— Не жалеете?

— А нам везде рай.

— Кто из троих больше зарабатывает?

— Я побольше.

От Сусумана до Ягодного ехали мы с Юрой Вознесенским, можно сказать, местным колымчанином. Здесь вырос, здесь учился, здесь женился. Жена — техник в горном управлении. У них пятилетний сын и девочке год. Эти-то уж стопроцентные колымчане — отдельная двухкомнатная квартира в пятиэтажном доме, все удобства. Юра оказался отличным гидом.

— Река Берелех,— тоном старожила сказал кто-то из нас, прочитав, что поселок называется Берелех.

— Нет, это река Сусуманка.

— А Сусуман на чем же?

— А Сусуман — на Берелехе...

Попробуй-ка тут разберись в этих колымских шарадах!

— Дорогу до Ягодного за два месяца построили, — рассказывал Юра.— Киркой да тачкой... Сейчас кое-где— видите?—спрямляют, делают трассу короче. А тогда им каждый лишний шаг был мукой — сваливали гравий с горы прямо к себе под ноги, поэтому и трасса жмется к сопкам.

На некоторых сопках — удивительное дело! — чуть ли не до вершины осыпи из готового к укладке, отличного шоссейного гравия. Бери и мости. И все-таки дорожники не очень-то расторопны. Огромные «-Татры», «МАЗы», «ЗИЛы», почти все с прицепами прыгают на ухабах, шоферы чертыхаются, сбавляя скорость. Правда, следы дорожников заметны — там спрямляют, здесь подсыпают. Но мало их, и техники у них, видно, тоже мало.

— Наша сирень! — Юра останавливает машину и собирает на склоне сопки большой букет цветов. Верно, по запаху чем-то напоминает сирень.— А это наша колымская ель,— показывает он на зеленые кусты стланика.— Тут кругом только лиственница, зимой она осыпается, и, кроме стланика, другой зелени зимой вообще нет. Выкапываем стланик из-под снега, привязываем его к шесту, наряжаем, хорошая новогодняя елка получается!..

Недавно в горах выпал снег, и на сопках яркая зелень пробивается сквозь белый покров. Близ поселка Полевой, участка прииска «Бурхала», у ручья берем на память несколько камешков из отвалов — здесь прошла драга, оставив длинный ряд слоеных валов, будто крот рылся. Потом медленно вползаем на Бурхалинский перевал. Многозначительная табличка: «Водитель, впереди четыре закрытых поворота!» Их тут не четыре, а тысяча четыре дьявольских поворота!.. Знаки предупреждают лишь о самых коварных головоломках трассы. Дорога вьется сумасшедше: бросок вправо, через сотню метров— круто влево, еще минута езды — опять вправо, и тотчас же разворот назад, в обратную сторону, при этом все время то спуск, то подъем. Иногда даже сразу не разберешь: кажется, что спускаемся вниз, а глядишь — ручей течет навстречу.

Сверху, с перевала, видно, как далеко внизу работает драга, а чуть поодаль пять бульдозеров идут фродтом, как танки в атаке,— готовят площадку для промывки песков. Побежали карликовые березки, потом вдруг высокие деревья. Тополиная роща на Колыме?

— Ключ Сыганья, курортное место, микроклимат, нет вечной мерзлоты,— говорит Юра.

557-й километр Колымской трассы, 13.00. В Москве сейчас пять часов утра. Но отсюда и Магадан кажется далекой-далекой столицей. Горы слева, горы справа, а между ними аккуратные белые домики.

«Ягоднинцы приветствуют дисциплинированных водителей».

Будь здоров, Юра Вознесенский, спасибо!

А дальше с другим «дисциплинированным водителем»— до прииска «Пятилетка», с третьим — до Спорного, с четвертым — до Оротукана и, наконец, с Толей Муравьевым, гренадерского-роста водителем «МАЗа», с вечера и до рассвета, всю ночь напролет, четыреста километров — до самого Магадана.

Муравьев не опрашивал, кто мы, это не было для него существенно. Людям требовалось подсобить, и он мог подсобить — вот и все. Таков неписаный закон трассы.

— Живем по-братски,— рассказывал Анатолий,— не потому, что шоферы ангелы, нет, народ разный. Но иначе тут нельзя.

Да, эгоизму трудно зацепиться на Севере. Перед всей его давящей мощью люди могут продержаться, а тем паче наступать только плечом к плечу.

Всю ночь напряженный мотор мелко тряс перегретую кабину, стремительно отодвигались назад изломанные повороты, размытые темнотой контуры гор, неясные огни полуспящих поселков. Всю ночь погромыхивал позади прицеп и погромыхивал голос Анатолия. На Колыме Муравьев четвертый год, а до этого служил в армии, в ГДР, был там сверхсрочником, инструктором автодела. В рейс Толя выходит на неделю, не меньше. Гренадер красив, сероглаз, могуч в плечах. Сапоги на нем еще армейские, хромовые. Кожаная куртка. Чуб рыжий, непокорный расческе. Большие руки лежат на штурвале неподвижно, потом одна «а секунду отрывается, вытаскивает пачку сигарет из кармана куртки:

— Спичку дайте.

— Не устал?

— Ничего. Это что! Помню, в середине января шли мы с Хандыги на Депутатский, шесть машин. Метель запуржила. А когда поднялись на перевал, там уже и дороги нет, все замело.

— Вернулись?

— Куда вернешься? Сзади тоже все замело. Ловушка. Да там и в ясный день не развернешься — ухнешь в пропасть. А тут пурга — на полметра ничего не видно.

Мы хотели было тяжелой машиной — «ЗИЛ-157» — пробить дорогу. Куда там! Пробили метров тридцать, не более. Пришлось ночевать.

— Холодно было?

— Да нет, не особенно. Градусов так под 50—55, не более. Только ветер шквальный такой, пронзительный. А когда мороз с ветром, то в кабине не усидишь, тепло

сразу выдувает. Мы все в одну кабину набились. Сидим ночь, потом день, а продуктов нет.

Продукты они рассчитывали взять в притрассовом поселке, но не дошли до него километров 15—20, прихватила пурга. В такую погоду пешком идти — смерть. Ребята двое суток отсидели, а на третьи метель кончилась. Стали вылезать. Черт побери, дверцы не открываются, машины в берлоге, снег выше кабин. Как медведи!

Весь день откапывались. Сначала снег разгребали руками — лопаты-то в кузове! Потом, когда до лопат добрались, стали рыть траншеи. Вот так и шли: откопают лопатами метров тридцать, потом машиной с разгона — бух! И опять откапывают.

— И так до самого поселка? Все пятнадцать километров?

— Нет, километров пять не дошли. Трактор вышел навстречу. Ну, это еще хорошо кончилось!

— Что, бывает хуже?

— Тут у нас чего не бывает!.. По Тенькинской трассы не ездили?

— Нет, только слышали о ней.

— Я раз летом туда девчонку знакомую с собой взял. Так она всю дорогу с закрытыми глазами ехала. А чуть откроет — и в крик. Идешь по Теньке, и такое впечатление, как на птичьем полете -находишься. Идешь и дума

ешь, а вдруг что случится с машиной или рулевым управлением? Колесо рядом с обрывом в двадцати сантиметрах. А иной раз, особенно когда разъезжаешься со встречным, оглянешься — колесо прицепа по воздуху идет. Даже страх берет. Обрыв-то метров двести, однако... Сурово!..

Муравьев из тех, кому нужны и синица в руках, и журавль в небе. Синица: большой заработок — это хорошо. Малым он не удовольствовался бы. Однако опытный шофер почти столько же (с учетом разницы цен) может заработать и на юге. Но вот здесь-то и подымается над головой Анатолия северный журавль — та самая штука, которую хочешь не хочешь, а придется назвать романтикой. Это сложный клубок ощущений и чувствований: повышенный элемент риска, необходимого, по-видимому, в жизни мужчины; обостренное чувство товарищества; понимание своей большой нужности, полезности; наконец, гордость за себя, удовлетворенность героикой, которой так недостает молодым в обжитых местах.

Выражаясь языком экономистов, налицо здоровое сочетание стимулов материальных и моральных.

Толя Муравьев родился в первый год войны. А в последний ее год, в Югославии, погиб Толин отец. Мать, воспитательница детского сада, рассказывала ему, что отец был человеком прямым и смелым.

Нет, жизнь не баловала Толю Муравьева — этого не скажешь. После армии он сначала немного работал в Якутии шофером, как и здесь. Там женился, долгими часами, сидя один в кабине, сочинял для нее нежные-нежные стихи. А жена забрала сына и уехала. Они не поняли друг друга. Она все пилила: почему не учишься на инженера, я — техник, а муж простой шофер — нехорошо. Но Толя никак «е мог уразуметь — почему же нехорошо? Он говорил нам, что на трассе чувствует себя, как птица в полете, что его переполняет ощущение простора. Машина порой кажется ему живой.

— Я прямо кожей чувствую: устала, тяжело дышит или жмет ей где-нибудь, больно.

Он и разговаривает даже с машиной, как с живым существом. Мы то и дело слышали во время нашего ночного путешествия:

— Ну что, мазик, еще сделаем перегон?.. Кормилец!.. Не выдай!..

Мы понимаем Толю вполне: когда человек и машина вдвоем на такой трассе, им остается надеяться лишь друг на друга.

Но в этой привязанности к машине сказывается не только привычка шофера, а еще и поэтическая черточка Толиного характера. И эта дорога, и дружба шоферская— все для него поэзия, о которой чаще всего он говорит, конечно, прозой, но порой и стихами:

Колымская трасса, дорога-тайга,

Уклоны, подъемы, метели, снега,

Ты слабых не любишь,

Для сильных же — вся...

Мы спрашиваем, давно ли он пишет стихи?

— Стихи?— гренадер явно смущен.— Какие там стихи. Так, баловство... Едешь в машине, делать нечего, ну вот и сочиняешь постепенно о трассе. Просто само сочинение такое...

С полчаса едем молча. Потом он снова что-то начинает шептать. Явно видно —не для нас, для себя, по привычке:

Ты в кабине о многом передумать готов,

За перевалом — надежда, за перевалом — любовь...

Но пока что, за очередным перевалом, нас поджидал дождь. Толя Муравьев давно почувствовал его, еще на 301-м километре (счет идет от Магадана) он шумно втянул ноздрями воздух и объявил: «Дождем пахнет». И не ошибся! Капли забарабанили по кабине, ручьи побежали по стеклу, яростно заработали дворники. Водители вообще-то нигде не любят дождь, а на Колымской трассе— особенно. Тут чуть заскользишь — и поминай как звали.

Муравьев пригнулся к рулю, каждым мускулом чувствуя машину. Человек, автомобиль и дорога слились во что-то единое, что нам хочется назвать одним словом — движение.

Муравьев — водитель первого класса, автоинструктор, потому, очевидно, и доверен ему почти новенький пятнадцатитонный «МАЗ-504», на котором Толя «выжимает» ежемесячно четыре тысячи километров. Но все же есть тут шоферы и поопытнее Муравьева — те самые асы, о которых он говорит с нескрываемым восхищением.

Когда, взобравшись на Яблоновый перевал, остановились на минутку, чтобы положить цветы на могилу погибшего здесь связиста, мы подумали о том, как спрессованно время: некоторые участники первой транспортной экспедиции, покорившие этот перевал почти тридцать лет назад и открывшие дорогу на Элекчан — ключ к воротам приисков, до сих пор водят автопоезда по Колымской трассе.

Самый первый колымский шофер — Маркин, отличный механик, погиб в снежную пургу при разгрузке парохода: машины шли тогда по льду Нагаевской бухты Охотского моря. Сверстники и последователи Маркина — Безруков, Бобовский, Пушонок, Самохвалов, Куз-нецов-Морев, Устинович, Черванов, Чернов, Арсентьев и многие другие — большую часть своей жизни ездят по здешним лихим дорогам. А дорог этих в Магаданской области уже более 3000 километров, да еще автозимников — 4000! Все изменилось здесь до неузнаваемости — и техника, и условия работы, только тайга, морозы и горы остались прежними. Все изменилось, и поэтому трудно сравнивать, но одно сопоставление нам хочется сделать: объем грузоперевозок вырос в 1887 раз!

«Валютный цех» денно и нощно требует себе технику, горючее, продукты, одежду, газеты, фильмы, письма. А значит, садись шофер за баранку и веди свой тяжелый автопоезд через крутые повороты, на перевалы, над пропастью, в пургу, веди и в дождь, и в шестидесятиградусный мороз, потому что, кроме тебя, никто не сможет пробиться к добытчикам золота. Нет здесь другого пути, помимо Колымской автомобильной трассы.

«Надо бы как-то разобраться!»

Говорят, если хочешь знать «что к чему» и «что почем»— опроси у шофера. Колымские водители не только угощали нас «байками». Из кабины видны и многие проблемы. И когда Анатолий Муравьев клянет тех, кто прислал ему в общем-то хороший, но непригодный для северных условий «МАЗ», он прикасается, можно сказать, к самой сердцевине этих проблем, их больному нерву.

— Машины присылают с летней резиной. Как ударят морозы градусов под 50—60, резина лопается, скат разлетается на куски. А морозостойкой — мало. Ссоримся из-за нее. Вот с этим надо бы как-то разобраться...

Надо бы как-то разобраться и с тем, почему Толе Муравьеву приходится утеплять кабину, переоборудовать «под зиму» многие системы, ставить дополнительные обогреватели и вообще — мудрить, мудрить... Надо бы как-то разобраться и с тем, почему не только автомобили, но и вся остальная техника приходит на Север в «южном варианте».

Возьмем, например, основную машину золотых полигонов Колымы — бульдозер. Он изготовлен на базе трактора, предназначенного для сельского хозяйства. Мощный на воронежских черноземах, он слабосилен в колымских горах. Как говорили знатоки на областном совещании, для использования на горных работах, тем более «в тяжелых условиях Северо-Востока, он практически непригоден.

Правда, созданы уже опытные образцы новых, более мощных машин. Но для их производства... еще должен быть построен завод в Чебоксарах. А строительство его... еще не начато.

Ограничимся этим примером. Если взять весь наш Север, то убытки только от прямых потерь из-за отсутствия техники в северном исполнении составляют десятки и сотни миллионов рублей в год. Полные народнохозяйственные потери, конечно, во много раз больше.

Но вернемся на трассу, в машину Толи Муравьева.

— Сцепление полетело! — профессионально отмечает он, заметив очередной «ЗИЛ» и лежащего под ним шофера. И притормаживает: «Друг, ничего не надо?»

Еще через десяток километров: «Эй, что там у тебя? Может, дернуть?» Зацепили трос, «дернули» бедолагу — и снова в путь.

Сама Колымская трасса неизбежно подводит нас к мысли об одной из острейших здешних проблем — ремонту, которая лишь часть еще более жгучей и важной проблемы — трудового баланса.

На крайнем Северо-Востоке гигантски разбухло все, что имеет весьма косвенное отношение к добыче золота, олова, рыбы и других даров природы. Население Магадана быстро приближается к ста тысячам, это уже около трети населения области, хотя в «столице Колымского края» не добывают золота, не пасут оленей и почти не ловят рыбу.

А ведь каждый человек на Севере дорог и, увы, не только в гуманном, но и в самом грубом экономическом смысле. Прямые расходы по переезду работника и его семьи в среднем составляют 670 рублей. Строительство жилья, социально-культурных объектов, прирост мощностей в обслуживающих отраслях хозяйства стоит 16 тысяч рублей. Кроме того, 1300 рублей затрачивается ежегодно в расчете на этого одного рабочего из общественных фондов потребления. Таковы данные Северо-Восточного комплексного института Сибирского отделения АН СССР.

Добавим к этому, что вторая, грубая дороговизна северянина определяется отнюдь не одной лишь его собственной повышенной зарплатой, но и зарплатой всех тех, кто его обслуживает. Поэтому-то, по убеждению экономистов-теоретиков, все, что можно не делать на Севере, не должно там делаться. Но вот экономисты-практики держатся мнения прямо противоположного: вое, что можно сделать на месте, нужно делать самим.

Ничего удивительного в таком резком расхождении во взглядах нет. Первые опираются на экономические расчеты, теорию и зарубежный опыт. Вторые — только на опыт, но зато свой собственный — опыт работы в наших условиях снабжения.

На Колымской трассе в поселке Спорном (спорили, спорили строители, как назвать новый поселок, да так и назвали — Спорный) стоит вполне современный ремонтный завод. Мы заехали, познакомились там с хорошими людьми и нехорошими цифрами. Проблема запчастей— старая, давным-давно надоевшая. Честное слово, нам не хотелось бы о ней даже упоминать, но спорнинцы очень просили, настаивали, убеждали нас, что в условиях Колымы треклятые эти, вечно отсутствующие запчасти буквально пожирают у государства золото.

По плану ремонта спорнинцы в течение года должны были получить 500 коленчатых валов — получили лишь 170, вместо 529 блоков цилиндров — 359, вместо 102 рам — ни одной. Вот и наваривают шейки валов, растачивают блоки, клепают рамы, перенося на каждую деталь, каждый пустячный винтик всю мощь своей северной зарплаты, все свои льготы и коэффициенты, и высокую стоимость колымских материалов, и намного повышенные по сравнению с «материковыми» транспортные тарифы. Тут уж, поскольку все это происходит на «золотой» Колыме, и мы не можем не воскликнуть: «Золотые валы! Золотые блоки! Золотые рамы!»

И действительно ведь золотые! Ежегодно (ежегодно!) на ремонт одного бульдозера тратится на Колыме около двенадцати тысяч рублей, новая же машина стоит семь тысяч рублей, включая стоимость доставки ее на Север. Нужно ли быть экономистом, чтобы судить о том, что выгодней — отремонтировать старую машину или завезти новую?.. Новых пока не хватает?.. Что же, тогда мы поставим вопрос по-другому: если так бесхозяйственно выбрасывать миллионы рублей, то скоро ли мы сумеем настолько разбогатеть, чтобы в избытке иметь новую технику? И еще повернем вопрос в несколько иную плоскость: сегодняшняя нехватка новых машин — разве это довод за то, чтобы старые ремонтировать на Севере, а не на Юге?

А на Колыме ремонтируют все. Область имеет десятки ремонтных мастерских. По данным Северо-Восточного комплексного НИИ, более половины рабочих, занятых в мастерских, делают запасные части и детали к землеройному, горно-шахтному и транспортному оборудованию, а также крепеж и метизы, выпускаемые... специализированными заводами страны. И обходится все это по крайней мере в десять раз дороже.

В одном из учреждений Магадана нам горячо рекомендовали посетить завод, который выпускает топливную аппаратуру к автомобилям — и не только для парка своих машин, но и на экспорт, за границу. Вот ведь как увлеклись!.. И спорнинцы, между прочим, не только ремонтируют автомобили, но и выпускают прицепы. А в Магадане, говорили нам, один завод оборудует автомашины самосвалами и отправляет их на «материк»... Если бы не делать всего этого, если бы поступали мы как велит экономическая теория, а равно и простой здравый смысл, то не пришлось бы завозить столько людей на Север. Не было бы недостатка ни в жилье, ни в торговом, медицинском и всяком другом обслуживании. Нехватка здесь прямо связана с разбухшей численностью населения.

По данным Сибирского отделения АН СССР, экономить живой труд на Северо-Востоке в три — пять раз выгоднее, чем в старообжитых районах. Ни сырье, ни материалы, ни электроэнергия, сколько бы их ни экономилось, в здешних условиях не могут дать даже отдаленно похожих результатов.

Но именно вокруг этого «заколдованного вопроса»— как сократить затраты живого труда — развертываются ожесточенные споры. Слишком уж по-разному понимают высокие спорящие стороны пути решения проблемы. Мы помним, что еще в конце 1965 года на большом совещании по трудовым проблемам Северо-Востока иркутские медико-географы утверждали: есть места, непригодные для сколько-нибудь длительного постоянного проживания населения, и там, следовательно, работников надо периодически менять. Доклад этот вызвал возмущение и недоумение. Такая мысль тогда попросту не укладывалась кое-кому в головы. Отпарировав эту идею в теории, закрывали глаза и на практику. Не хотели видеть того, что происходило в реальной жизни,— многие люди, прожив в климатически тяжелых местах небольшое время, по собственной инициативе перебираются в другие, более благоприятные — на том же Северо-Востоке или за его пределами.

Другой аспект того же спора — а нужно ли всем жить на Колыме и Чукотке зимой? Основное производство — добыча рассыпного золота, олова и т. д. — дело сугубо сезонное. Сезон промывки золота длится на Колыме четыре месяца. После этого потребность в рабочей силе резко сокращается. Руководителям производства приходится всячески изворачиваться, чтобы занять своих людей, изыскать им возможность заработка. Кстати, это, видимо, тоже одна из причин «полунатуральности» колымского хозяйства.

Надо ли работнику жить рядом с работой? Ответ кажется самоочевидным — конечно, надо. Более того, это неизбежно. Так ли? На географическом факультете Московского университета был разработан оригинальный для наших условий вариант расселения работников крупного алмазодобывающего комбината. (Вместо города на несколько десятков тысяч человек непосредственно у месторождения они предложили построить в несколько раз меньший поселок в Братске, более чем за 1000 километров от месторождения. А возле комбината соорудить благоустроенные гостиницы для работников, которые будут приезжать сюда на короткий срок и вновь самолетами возвращаться в комфортабельные условия постоянного проживания. Этот вариант по сравнению с предлагавшимся ранее дает экономию средств, которая покажется неправдоподобной тому, кто не знаком с условиями Севера,— более 100 миллионов рублей в год. А кроме того, люди будут жить в несравненно лучших условиях, чем обычно.

Конечно, Колыма и особенно Чукотка — это не Западная Якутия, расстояния до относительно обжитых и с хорошим климатом мест здесь куда больше. Но не стоит ли среди прочих вариантов продумать и этот? Однако даже упоминание такой возможности на последнем совещании вызвало гневную отповедь некоторых сторонников привычного пути в освоении Севера. Им казалось, что это плод кабинетных мудрствований.

Но досмотрим, что происходит с населением в Магаданской области. Оно стремительно и неудержимо растет. На начало 1969 года его численность — 359 тысяч человек. А еще 10 лет назад, в начале 1959 года, в области жило 236 тысяч человек. Прирост населения продолжает увеличиваться. За последний год он составил 19 тысяч человек. Видимо, завороженные этим громадным по местным условиям приростом населения, некоторые научные работники высказывают предположения, мягко говоря, фантастические. Вот вам: «Население советского Севера, по самым осторожным прогнозам, к 1980 году увеличится на 4—5 миллионов человек, его численность достигнет 10—11 миллионов, превзойдет современную численность материка Австралии...»

У нас уж как-то повелось гордиться тем, что самые большие в мире северные города — наши, что у нас самое многочисленное на Севере население. Не попадаем ли мы тут в положение того героя народной сказки, который плакал на свадьбе и плясал на похоронах? Не лучше ли было бы гордиться высокой производительностью труда, высокой эффективностью освоения Севера? Но ведь высокая эффективность несовместима с многолюдством. Большое количество людей — следствие малопроизводительной техники, несовершенной технологии, плохой организации труда. Стоит ли эти, далеко не лучшие, черты нашего хозяйствования на Севере увековечивать? Стоит ли заставлять новые и новые миллионы людей жить в суровых, непривычных для них условиях северной тайги, тундр, побережий холодных морей? Если эти миллионы людей можно заменить тысячами мощных, производительных, современных машин, изготовленных с учетом всех требований Севера? Если этот второй путь даст возможность создать не только сносные, но и вполне комфортные условия жизни? Можно представить себе положение, когда из множества желающих поехать на Север будет проводиться строгий отбор — только тех, кто более всего нужен этому суровому краю: наиболее квалифицированных, стойких, выдержанных людей отменного физического и психического здоровья. Несбыточная мечта? Но разве не знаем мы, что медицинские учреждения Норильска уже сейчас принимают на работу врачей со строгим отбором?

Мы не хотели бы, чтобы читатель понял нас так, что мы против постоянного населения на Севере или против роста численности северян. Просто мы утверждаем, что при том количестве людей, которое сегодня живет на Севере, можно иметь несравненно лучшие хозяйственные результаты: давать больше и значительно менее дорогой продукции. Что касается постоянного населения, то это везде, а на Севере — тем более, костяк трудовых коллективов, хранители опыта, навыков и традиций жизни. Роль их на Севере исключительно велика. На Северо-Востоке подрастает относительно многочисленное второе поколение. Люди, рожденные на Севере, считающие эту суровую землю родной, испытывают ностальгию не на Севере, а на юге. От этого поколения можно многого ожидать.

Не стоит только видеть в постоянном населении единственно возможный путь освоения. Не стоит гипнотизировать себя цифрами роста численности людей на Севере.

Сошлемся еще раз на данные Сибирского отделения АН СССР, с которыми познакомил участников научного совещания на Камчатке член-корреспондент Академии наук А. Г. Аганбегян.

Если на Севере с помощью механизации, например, удается высвободить человека, то мы экономим не только на его зарплате. Зарплата — мелкая статья в действительной экономии. Главная экономия — это затраты на жилье, на заработную плату обслуживающего персонала и целая цепочка других затрат. Для того чтобы содержать трудящихся основного производства, нужны работники просвещения, здравоохранения, торговли, обслуживания, жилищно-коммунального хозяйства. Для того чтобы содержать все эти сферы, снова нужны работники просвещения, здравоохранения, торговли и т. д. и т. п. Отсюда интересный и весьма распространенный парадокс: мы видим на Севере поселок с населением в 10 тысяч человек, а он возник для дела, в котором занята всего лишь тысяча человек. Все остальные — это как раз то, что «накрутилось по цепочке».

К сожалению, в северных районах эта «цепочка» много длиннее, чем в обжитых местах. На Северо-Востоке на одного человека, занятого в отраслях союзной специализации, т. е. того, ради чего, собственно говоря, туда и вкладываются средства, 6 работников занято в обслуживающих отраслях производства и в непроизводственной сфере (обслуживание и пр.). Примерно так же на Камчатке, несколько больше — в Якутии.

Если же говорить конкретно о Магаданской области, то на 100 человек, работающих в основных отраслях ее хозяйства, ради которых оно, это хозяйство, и существует 530 человек занято в «обслуживании» (транспорт, ремонт, бытовые услуги и т. д.). Много это или мало? Для сравнения — в зарубежных странах, широко осваивающих Север, на 100 работников основных отраслей приходится 50—100 человек «обслуживающих».

На Севере, по данным Аганбегяна, содержание одного работающего стоит примерно 15 тысяч капитальных и 4 тысяч рублей в год текущих затрат. Если иметь в виду, конечно, полные народно-хозяйственные затраты. Поэтому здесь, как нигде, есть смысл заменять живой труд трудом машин.

Именно на Севере повышение производительности труда на 1 процент дает самый сильный, максимальный народнохозяйственный эффект. Любое средство механизации здесь в несколько раз выгоднее, чем в обжитом районе. Одна машина на Севере заменяет по эффективности пять машин на юге!

Еще и еще раз убеждаемся — Север надо осваивать с минимальными издержками живого труда. Это элементарнейшая аксиома северной экономики. В теории с нею согласны все. Кажется, однако, что практике нет дела ни до этой аксиомы, ни до всеобщего с ней согласия. Фактически то, что в средних широтах, где-нибудь в Центральной России делает один человек, на Колыме могут сделать только двое-трое. Потому что ниже энерговооруженность труда, потому что хуже его организация, потому что механизмы все в том же южном, равнинном и прочем исполнении не приспособлены к местным условиям.

Старатель не совсем колхозник и не совсем рабочий. Скорее, он нечто среднее — понемногу и то, и другое. Как и рабочие, он состоит в приисковой профсоюзной организации, но в отличие от последних не получает дважды в месяц заработной платы, не имеет оплаченных отпусков. Есть типовой устав артели, весь заработок распределяется по трудодням — в чем-то это похоже на колхоз, но вместе с тем это и не колхоз, поскольку решение общего собрания о приеме или исключении из артели окончательно утверждает дирекция государственного предприятия — прииска, к тому же вся работа ведется по договору с прииском, и артель каждый год распускают, а на следующий сезон формируют заново, Старатель — фигура совершенно особенная, для нашего общества не очень-то привычная, но от этого не в меньшей степени любопытная — и в социальном, и в экономическом смысле.

Мы говорили со старателями, естественно, не похожими друг на друга. И все же нас не покидало странное ощущение их «родства», какой-то удивительной их схожести, причем ощущение это было настолько сильным, что мы не можем удержаться от желания представить вам «среднего» старателя.

Он молод и завидно здоров. Под рубашкой — мускулы штангиста. Впрочем — расспросите-ка его — он и впрямь «баловался» гирями или боксом. По натуре он немного авантюрист, но не на самом деле, а в том смысле, что предприимчивость, связанная с риском, стала его натурой. Рисковать он любит и умеет, но не азартно, не как карточный игрок, а с расчетом. В общем-то он зря «на кон» не поставит. Его «была не была» — это прежде всего ставка на самого себя: свои мускулы, энергию, опыт и удачливость. Риск, конечно, остается и в этом случае, но все-таки в себе он уверен, а потому легок на подъем: жена и дети у него, скажем, в Москве, Харькове или Ленинграде, а сам «рванул» па Колыму, на золото.

Риск состоит в том, что «рванул» он не на государственные «подъемные», а за свой счет (около 200 рублей), не будучи уверенным окончательно, что примут в артель, хотя и договаривался предварительно. В случае неудачи — обратный вояж обойдется ему еще в 200 рублей. Не знает он наверняка, и какой участок достанется их артели, «подфартит» ли на этот раз с золотишком или попадется полигон — слезы, где, сколько ни мой,— ни черта не намоешь, а зарплаты (уж это он знает точно!) никакой не будет: весь расчет от грамма золота. Сколько сдал — столько получил.

Тут, прежде чем поехать, конечно, почешешь затылок. Но он верит в свою звезду и не боится работы. Он едет.

Таков «средний» старатель. Во всяком случае, нам показалось, что он таков. Разумеется, мы не считаем свои наблюдения и выводы бесспорными. Но, может быть, читателю небезынтересно узнать, что думают о себе не «средние», а реальные, живые старатели? Подробный разговор с ними мы записали на диктофон и отдельные реплики передаем дословно.

САМИ О СЕБЕ

(с ленты диктофона)

— Старателем быть — адский труд. А те, кто не знает, думают, что у нас сладкая жизнь. Чего про нас только не несут! Вот, мол, старатели — хотят деньгу зашибить.

— Мы от заработка не отказываемся, но и от работы не бежим.

— Пошли бы с нами «повкалывали», тогда узнали бы, почем большие рубли. Намахаешься — готов медведя съесть. Повар только успевает поворачиваться.

— Поваром в здешних-то местах тоже не просто. Помню, в шестьдесят четвертом году от нас повар ушел. И никто не хотел его заменить. Ребята говорят: лучше на бульдозере буду махать.

— А бульдозер на Колыме — ад. Как включил дизель утром, так и до «Большой Медведицы». Бульдозеры мы за свой счет покупаем.

— Берем в кредит. Нам по той же цене продают, что и государственным организациям. Но дают, ясное дело, старье. Покупаем и начинаем тут же ремонтировать.

— Некоторые по три-четыре сезона с нами работают, но бывает, что не понравится и человек на второй год уже не возвращается. Все от заработка зависит.

— Зарабатываем как когда. Иной раз и не очень везет. Но если все идет нормально, то за сезон получаем прилично. На год разложить — в месяц выходит рублей пятьсот.

— Зато работаем в промывочный сезон по двенадцать, а то и по шестнадцать часов. Все делаем сами,

— У рабочих на прииске нормированный день, два выходных, праздники, отпуска — все, что положено. А у нас ничего этого нет. Мы — старатели! Это про нас точно сказано — старатели.

— Вот вы сами рассудите. Бульдозеры у нас хуже, чем на прииске? Хуже. Промывочные приборы хуже? Хуже. Старенькие, мы все сами реставрируем. А золота на каждого добываем сколько? Больше, чем на прииске, и дешевле, чем они! Вот как это понять?

— А знаете, где мы золото берем? На самых бедных участках, там, где прииску его уже невыгодно брать.

— И никаких северных нам не платят — ни коэффициентов, ни надбавок — ничего. Все от грамма: сколько намыл, столько получил...

В артели, где мы побывали, старатели собрались из самых разных городов страны, но больше всего было москвичей и ленинградцев. В прошлом они работали шоферами, строителями, слесарями, один из них, однако, оказался бывшим юристом, а другой — актером. В артели около двадцати человек, возглавляет ее председатель, который, впрочем, вместе со всеми работает на бульдозере, а за свое председательство получает лишь полуторную долю дохода: ему пишут не один трудодень, как всем, а полтора. Другого начальства нет вовсе. Здесь ;вообще не держат лишних людей, поскольку общий артельный заработок распределяется между участниками. «Лишних ртов нам не надо»,— говорят старатели. Поэтому они не считаются со временем, а в промывочный сезон, с мая до сентября, работают так, что и впрямь «готовы медведя съесть». Кстати, повара эта артель выписала себе из Москвы, из столичного интуристовского ресторана «На-циональ», где он прежде служил четырнадцать лет. Старатели платят ему ежемесячно 400 рублей — заработок директора крупного завода. Их собственные доходы позволяют такую роскошь.

Зарабатывают они немало. На прииске «Пятилетка» десять старательских артелей — 250 человек. Они купили себе 56 бульдозеров и дают прииску половину плана добычи золота. Не только бульдозеры, но и всю остальную технику старатели покупают у государства в кредит. В конце сезона они возмещают стоимость техники из своего заработка. Но и им кое-что остается: за сезон каждый кладет себе в карман по пять-шесть тысяч рублей. На Колыме все вообще зарабатывают неплохо, но со старателями не сравнишь.

Мы поинтересовались, куда девается техника, купленная у государства, после того, как в конце года расторгается договор с артелью. Оказалось, что бульдозеры и все прочее продолжает числиться за артелью, сохраняющей формально свое название. Техника достается тому, кто на следующий год вернется снова. А в тех случаях, когда артель почему-либо распадается окончательно, машины снова продают государству и деньги делят между собой последние могикане — те, кто дольше всех продержался в артели. А кто не вернулся, того доля пропала.

Мы уже говорили, что старатели избегают лишних ртов. На практике это выглядит так: принимают к себе в артель лишь тех, кто владеет многими профессиями. Поэтому бульдозерист у них и слесарь, и электрик, и учетчик. Каждый может делать все, что потребуется. Это люди высокой квалификации, спаянные, сработавшиеся между собой, подобравшиеся по принципу полной психологической совместимости. Ведь просто так, со стороны, в артель попасть трудно, обычно отпускники привозят с собой друзей, за которых ручаются. Такая осторожность объясняется очень просто: заработок всех зависит от каждого, и никто не должен подвести. К тому же жизнь в маленьком поселке среди гор, оторванность от всего мира, жизнь в северной тайге, полной неожиданностей и опасностей, требует от каждого многого. Тут не доверишься кому попало.

Платить ли за счастье?

Руководители приисков подтверждают многое из того, что мы услышали от старателей, хотя не все с этими порядками согласны. Один из директоров в Ягоднинском районе выработал для себя своеобразную стратегию отношений со старателями: «Я не должен допустить, чтобы у них развивались частнособственнические тенденции, но я не должен и ограничивать их возможность зарабатывать в соответствии с количеством и качеством труда. Иначе теряется смысл старательской золотодобычи вообще».

— Верно, золото у них выходит дешевле, чем у нас, — говорит он.— Моют они действительно на клочках, отработанных уже местах, где нашу технику ставить невыгодно. Правда, в себестоимость старательского золота не входит разведка, определение контуров участков, технадзор — словом, общезаводские расходы.

— А если все это учесть?

— Все равно их золото будет дешевле.

Директор говорит, что люди охотно идут в артели, поскольку старатель работает всего четыре месяца — сезон, а зарабатывает больше, чем приисковый рабочий за год.

— Вот я только что вернулся из старательской артели,— директор жестом показывает куда-то позади себя, на дверь, будто там, в прихожей, и есть эта самая артель.— Видел я, как они там ремонтируют бульдозеры.

У нас рабочий на часы посматривает: скоро ли конец смены, а старатели все до одного крутятся вокруг бульдозера, не отойдут, пока не отремонтируют. И выходит у них это дешевле: все старье идет в дело, ни один винтик на землю не упадет.

Несколько иначе подходит к старателям директор Беличанского прииска Никитенко. Он убежден, что нужно им дать нормы: столько-то в день переработать песков, столько-то отремонтировать техники.

— Но у них же есть трудодни!

— А что трудодни? Трудодни — это выхода. Одной бригаде подфартило, и она взяла золота вдвое больше, чем другая, а песков переработала вдвое меньше. Но выходов одинаково. Понятно?

Нет, нам не очень понятно. Получается, что руководитель прииска ратует за уравниловку: вдвое ли больше золота, вдвое ли меньше — платить одинаково. Так?

Никитенко отрицательно качает головой:

— Нет, не так. Фарт в какой-то мере должен учитываться. Старательская доля всегда была связана с фартом. Но только в какой-то мере. Если уж слишком большой выпал фарт, и они намыли по счастью, а не по труду,— что я им за счастье платить буду? Правильно, что в этих случаях расценки пересматриваются. И в договоре такой пересмотр оговорен. А договор на общем собрании старателей обсуждается, и они подписывают его.

Интересно разобраться в природе старательской золотодобычи с социальной и экономической точек зрения.

Все-таки согласитесь, странной выглядит мысль директора — нормировать труд старателей, которые и так работают каждый за десятерых, не считаясь ни с каким временем. Не сказывается ли здесь недоверие к экономическим регуляторам? Не говорит ли в данном случае устами хозяйственника давняя привычка ориентироваться на норму, а не на конечный результат труда?

Вспомним, что не сразу пришли мы и к идее безнарядных звеньев в деревне. Даже сейчас, хотя есть отличный опыт звеньев, к непривычной этой форме организации и оплаты труда многие относятся с недоверием. Одни решительно выступают «за», другие — «против». До сих пор мы встречали такую форму только в сельском хозяйстве, но вот, оказывается, еще и старатели... Ведь и здесь экономические регуляторы создают очень похожую картину!

Приглядимся повнимательнее к тому, что объединяет звенья со старателями, что способно сблизить даже столь разные вещи, как боронование и промывка золотых песков, пахота и бульдозерные работы. Приглядимся, и окажется, что волшебная эта палочка — оплата за конечную продукцию. Прямая материальная заинтересованность человека в результатах своего труда.

— Нет, нормы у старателей должны быть,— уверял нас директор прииска «Экспериментальный»,— как и в любом колхозе: выкосил — получи, вспахал — получи. Нужно, чтобы это нашло отражение в новом типовом уставе старательской артели. Нельзя платить только «от урожая». Раз старатели на советской земле живут, все у них должно быть по-советски.

Видите, в этих рассуждениях безнарядная форма работы уже никак не вписывается... в рамки социалистической экономики. Но не ошибается ли хозяйственник? Именно оплата «от урожая», по мнению многих ученых, весьма перспективна, поскольку и материально, и психологически бьет в одну цель— рождает стремление получить как можно больше продукции.

Вот и в рыболовецких колхозах Камчатки — мы видели сами — платят тоже только «от урожая», от количества центнеров выловленной рыбы. И очень даже хорошо это у них получается: и рыбаки довольны, и артели богатеют, и уловы на одного работника побольше, чем в иных рыбокомбинатах.

В отличие от рабочих комбината, камчатские колхозники не имеют ни районного коэффициента («северные»), ни надбавки за выслугу лет, ни спецодежды, ни вообще каких-либо государственных льгот. Пока колхозный рыбак идет на своем судне к месту лова — ему ничего не платят. И пока он пережидает шторм — ни копейки! Государство платит колхозу за продукцию — и ни за что больше; он в свою очередь колхозникам — точно так же. Сдал центнер — получил за центнер, сдал сто — получил за сто. (Ну, в точности, как у колымских старателей, помните — «все от грамма золота зависит: сколько намыл, столько и получил»!)

Проявил ли колхозный рыбак при этом героизм, работал в низких широтах или в высоких, восемь часов в сутки или двенадцать — неважно. Сдал центнер — получил за центнер. От «урожая»! Прямая оплата — безо всяких косвенных хозрасчетов.

Допустим, Иванов с государственного комбината и Петров из колхоза вышли в море. С самого начала они в неравном положении. Если Иванов ничего не поймает, он все-таки получит семьдесят процентов навигационной ставки да плюс еще северные надбавки. Окажись у него шесть-семь таких надбавок (каждые полгода северянам прибавляют десять процентов к основному окладу), Иванов получит ни много ни мало — около 400 рублей, хотя и вернулся на базу с пустыми сетями, без единой рыбешки. Петров, оставшись без рыбы, останется и без денег. Это не значит, конечно, что Иванов будет лениться и не станет ловить рыбу. Но это значит, что Петров примется лезть из кожи и постарается выловить как можно больше и как можно быстрее. В честности и работоспособности Иванова можно не сомневаться. Однако при прочих равных условиях Петров, наверное, приготовится к лову лучше. Тут сработают объективные законы человеческой психологии. У Иванова, положим, поломка двигателя в пути — беда, а у Петрова — трагедия, потому что у колхоза всякая вина —¦ вина, а раз нет улова, то, будь хоть сто раз виноват двигатель, ответит Петров и ответит безденежьем. Иванов потеряет прогрессивку, а Петров все.

По-разному отнесутся они и к орудиям лова. Рабочий комбината — просто добросовестно, а колхозник — втройне. По-разному будет реагировать на вынужденные--«сверхплановые» ремонтные простои. Иванов за время ремонта, сколько бы ни простояли дней — хоть полгода,— свое, пусть поменьше, чем в море, но получит, а для Петрова каждый час простоя — зарез! Поэтому комбинатовский рыбак станет лишь поторапливать своих ремонтников, а Петров, не раздумывая, примется латать дыры вместе с ними — лишь бы быстрее.

Читатель в уме сам может проследить далее разницу — пусть небольшую, но каждодневную — в действиях наших двух воображаемых персонажей.

При всех прочих равных условиях Петров вынужден будет действовать энергичней, соображать быстрее, поступать хозяйственнее — если он хочет заработать, конечно, и заработать побольше. А он хочет, можете не сомневаться. У Иванова есть финансовый тыл, Петров же должен его завоевать. Условно говоря, Иванов заинтересован относительно, а Петров абсолютно. Выражаясь наукообразно, экономическое стимулирование Петрова действеннее, чем Иванова.

Итог понятен: производительность труда рыбаков колхоза выше, чем комбината. Центнер рыбы колхозу обходится гораздо дешевле, чем государству,— поэтому колхоз может выше за него заплатить. В результате заработки в колхозах даже больше, чем в гослове. Не имеющий никаких гарантийных минимумов и северных надбавок, Петров все же ухитряется получать больше, чем обеспеченный всей этой «страховкой» Иванов — вот вам и эффективность стимулирования «от урожая»! Не забудьте, что административная надстройка над производством в колхозе проще, чем в госпредприятии: этому очень помогают простота учета и контроля при системе прямой оплаты за сданную продукцию. Не забудьте и об отсутствии в колхозе текучести — на комбинате она высока.

По подсчетам директора Усть-К.амчатского комбината, его предприятию каждый центнер рыбы получается гораздо накладнее, чем колхозу: разница рубля в 3—4, а ведь речь идет о тысячах раз по 3—4 рубля! На одного работника, считает директор, комбинат добывает рыбы много меньше, чем колхоз. Экономическое преимущество колхоза над комбинатом в Усть-Камчатске определяется даже визуально: колхоз строит дома — комбинат не строит, у колхоза хватает мест в яслях и детсадах, у комбината с этим беда, у колхоза роскошный клуб, а у комбината — никакого.

Сравнение можно было бы продолжить, но стоит ли? Аналогия между старательской золотодобычей и кооперативным способом лова рыбы прямо-таки бьет в глаза. Экономистам это особенно заметно. И не случайно, выступая на совещании по развитию производительных сил Камчатки, состоявшемся сразу же после аналогичного совещания в Магадане (мы были и там и там), директор института экономики Сибирского отделения Академии наук СССР, член-корреспондент академии А. Г. Аганбегян сделал прямое сопоставление:

— Меня давно уже интересует такой вопрос,— говорил ученый,— как это получается, что старатели, работая на тех участках, которые государственному прииску невыгодны, на худших, чем у прииска бульдозерах, с более примитивными промывочными приборами,— заработки получают в 2—3 раза выше и золото дают в 1,5 раза более дешевое, чем на государственных предприятиях? Как это получается? Конечно, они намного больше работают, и мы не можем на государственных предприятиях слишком интенсивно использовать труд людей, не предоставлять выходных, отгулов и т. д. Но на сколько вообще можно больше работать? Есть же предел физических возможностей человека!.. Вот я считал: максимальная возможность у старателей работать интенсивнее в 1,5 раза. А производительность труда их выше в три раза! Как видим, нельзя все объяснять тем, что они работают сверх норм. Тут происходит еще и другое — экономия по всей цепочке затрат. Старатели имеют более низкую производительность на промывке золотых песков, но зато там вокруг этой промывки не накручиваются дополнительные расходы: «полсварщика» на бульдозер, механик на два бульдозера, горный мастер и т. д. и т. и. Три человека не ждут два часа, пока будет произведен съем золота (обычно именно так делается на прииске). Всего этого у старателей нет, поэтому и выходит у них большая эффективность. Я не хочу призывать к тому, чтобы все подряд было взято у старателей государственными приисками, но кое-что взять полезно...

Отнюдь не любопытства ради рассказывал член-корреспондент камчатцам о колымских старателях. Смысл был в ином — подчеркнуть ясную уже многим нашим экономистам мысль о том, что оплата за конечную продукцию, «от урожая», таит в себе богатые возможности повышения эффективности общественного производства. То, что сначала видели лишь в сельском хозяйстве (опыт так называемых безнарядных звеньев), что столь явственно выступило в практике колымских старателей, постепенно стало просматриваться и в работе колхозных рыбаков Камчатки.

— Насколько я уяснил,— говорил камчатцам Аганбегян,— у вас такое же примерно положение вытекает из сравнения государственного и колхозного лова. В колхозах раза в полтора выше вылов на судно, выше и общая эффективность. Этот вопрос нужно детально изучить...

Но пора уже нам, после.этого небольшого «путешествия» к рыбакам Камчатки, вернуться на колымскую трассу, к старателям. То, что они при худшей технике, на худших участках дают золота больше и дешевле и сами зарабатывают больше, действительно о многом заставляет задуматься, Руководитель прииска, представляется нам, должен заботиться не о том, чтобы «поприжать» старателей, дающих ему немалую толику плана, а о том, чтобы, приглядевшись к ним повнимательнее, что-то новое, быть может, внести в организацию труда и оплату рабочих своих бригад.

Экономическая реформа пришла уже и на Колыму. Директора приисков в связи с этим задумываются: «А что если сказать нашим бригадирам — вот, допустим, Смирнов, твой полигон, вот твоя техника и никаких норм, но за грамм золота вы получите столько-то?» Тут уже кое-что привносится из старательской практики, хотя сохраняется и все то, что гарантирует рабочему трудовое законодательство: выходные, отпуска и т. д. Надо, надо искать, пробовать! Именно реформа требует решительно поднять эффективность труда золотодобытчиков. Кое-где на Колыме и Чукотке проделали подобный эксперимент на отдельных участках — и всюду производительность труда возросла на треть, а то и больше. Когда представляешь себе награду за такие поиски — лишнее (как будто оно бывает лишним!) золото для страны, то, право же, понимаешь, что игра стоит свеч.

«Физкультпривет!..»

Каждый шаг колымчанина дорого обходится и ему самому, и государству. Небольшая хозяйственная «недоработка», мелочь в европейской части здесь может обернуться проблемой, а рядовая проблема — трагедией. С точностью и тщательностью поистине ювелирной должны быть здесь пригнаны и отшлифованы взаимосвязи людей, экономики и природы. Каковы же они, эти связи? Насколько выверены?

Помнится, еще в первый час нашего пребывания на колымской земле разговорились мы со здоровенным рыжим парнем, бригадиром группы «вербованных» из Подмосковья. Ребята, по его словам, были злы, «что твои двести тысяч чертей»,— билеты им дали только до Красноярска, но там их никто не встретил, как было обещано, еле-еле добрались они до Магаданского аэропорта, но и здесь никого не нашли. На последние копейки парни отправили рыжего своего бригадира «ругаться с начальством», а сами остались сидеть на чемоданах.

— Надолго сюда?— спросили мы.

— Если так дальше пойдет, только меня здесь и видели! А вообще-то по договору на три года.

— Все образуется, устроитесь.

— Посмотрим. И вообще посмотрим, как еще платить будут. Я и на материке сто тридцать чистыми имел. Не понравится — физкультпривет!..

Уезжают многие. Цифры на приисках называют разные. Михаил Павлович Никитенко, директор «Экспериментального» сначала сказал, что текучесть у них 30 процентов, потом, подумав, прибавил: «Доходит до пятидесяти».

Бросается в глаза одна на первый взгляд необъяснимая странность: очень многие руководители приисков, специалисты, рабочие основных горных профессий живут здесь по 10—15 и более лет, построили уже себе кооперативные квартиры на «материке» и все еще не собираются уезжать с Колымы, говорят: до пенсии «поколымничаем». Они хорошо зарабатывают. Директор прииска в Беличане получает 820 рублей в месяц, бульдозерист на золотом полигоне — до 600 рублей. Но одновременно не меньшее число людей тех же основных горных профессий уезжает как раз из-за недовольства заработком. В чем здесь секрет?

Бывший шахтер из Донецка, а теперь рабочий с золотого рудника, человек лет сорока с лишним, худой и высокий, как журавль, раскрыл нам этот ларчик.

— Через полгода я получу десять процентов надбавки к «материковому» окладу,— говорил он, откупоривая бутылку пива.— Еще через полгода — опять десять. Пока все в пользу Донецка. Там тепло, а здесь морозище под шестьдесят, да еще как даст с ветром, дыхнешь — пар льдинками звенит. Ну разве при всем этом двадцать процентов надбавки перетянут Донецк? Да ни в коем разе! Однако и эти двадцать нужно год ждать! Вот если два года продержаться, тогда надбавки набежит уже 40 процентов. Весы выравнялись бы. Через три-четыре года, глядишь, на весах порядок: Донецк пошел вверх, Колыма перетянула.

Так вот и рассудил, что год-полтора «куковать», как он сказал, не стоит — взял расчет и теперь едет в Донецк.

Недавние льготы с радостью встретили на Севере, об этом нам говорили десятки людей. Руководители промышленности буквально вздохнули. И все-таки система этих льгот, в общем-то разумная, не способна, однако, удержать человека на Севере именно в первый год, когда он еще не успел обвыкнуться, когда ему особенно неуютно, когда быт его не устроен, силен еще зов прежних мест. Почти все, с кем мы говорили на Севере — и рабочие, и хозяйственные руководители, и партийные работники, и ученые,— считают, что в первый год нужно было бы дать какую-то более существенную, как один наш собеседник выразился, «авансовую» надбавку, чтобы новичку сразу было что терять. Тот, кто «перезимует» первый год, скорее всего становится колымчанином лет на десять и больше, но «перезимовывают», увы, далеко не все...

За шесть последних лет через отделы кадров колымских предприятий Министерства цветной металлургии прошло рабочих впятеро больше, чем их числится по штату. Прямые экономические потери из-за большой текучести кадров составляют ежегодно десятки миллионов рублей. Но если посчитать текучесть не от числа всех работающих, а только тех, кто работает здесь не более двух лет, то она окажется выше. И намного! Кстати, по миграции населения область прочно держит в стране первенство. И среди основных причин далеко не последнее место, как мы убедились, занимает неудовлетворенность зарплатой.

Зарплата на Колыме частенько задает прямо-таки неразрешимые загадки. В Беличане, на прииске «Экспериментальный», рассказывали: «У нас плотник обтесал два бревна. За одно ему заплатили три рубля пятьдесят копеек, за другое ноль рублей шестьдесят копеек, потому что одно для горного производства, а другое для стройки». То же самое, оказывается, и на ремонте. Стоят двое в одном цехе, только перегородка между ними. Оба слесарят. Один зарабатывает 400—500 рублей, другой — 150. Работа одинаковая, квалификация тоже, но один, видите ли, обслуживает основное, горное производство (чинит бульдозеры), а другой тоже ремонтирует горное оборудование, но к горному производству почему-то не относится, он — «вспомогательный»...

Кое-что любопытное и странное на этот счет узнали мы на прииске «Пятилетка», куда попали уже глядя на ночь, правда, на ночь белую, было еще довольно светло.

Перекусили :в такой же, как и повсюду здесь, столовой самообслуживания и поднялись вверх на склон сопки - там основной поселок, клуб, контора. Только кончилось партийное собрание. Василий Андреевич Поспелов, секретарь парторганизации, поскольку было уже поздно и мы, да и он, порядком устали, коротко выкладывал нам только самые важные проблемы.

— Мучаемся. Не хватает рабочих. Летом все подаются на золото, и ремонтников, шоферов, коммунальников не сыщешь. Сравните: бульдозерист — шестьсот рублей, слесарь — двести. Куда же пойдут — в слесари или в бульдозеристы? И на прииске те, кто готовит горное оборудование, получают вдвое меньше, чем на полигоне. Летом станки останавливаются даже на ремонтных заводах — токари уходят «на золото» и получают там впятеро больше. А нас лишь на 25—30 процентов снабжают запчастями, остальные надо реставрировать самим. Улавливаете цепочку? Тылы сдерживают добычу золота. Нельзя в одних и тех же поселках устраивать такие «ножницы», которые перерезают все приводы основного производства...

Мы справились: верно ли говорили в Беличане, что одно бревно можно обтесать за 3.50, а другое за 60 копеек? Василий Андреевич усмехнулся: «Зачем бревно? Возьмем палку потоньше: черенок для лопаты. В цехе за него заплатят десять копеек, а на участке золотодобычи — рубль».

В этот момент распахнулась дверь и стремительно вошел человек в высоких ярко-желтых резиновых сапогах, завернутых на манер мушкетерских. Белоголовый, полный, с тонким и одухотворенным лицом.

— Из Москвы? Земляки?

Так мы познакомились с Михаилом Евсеевичем Выгоном, в тридцатых — комсомольским работником столицы, в шестьдесят восьмом — директором прииска «Пятилетка» на Колыме.

— Спрячьте-ка свою игрушку,— сердито сказал он, подозрительно косясь на диктофон.— Терпеть не могу этих штучек.

Но мы не спрятали, мол, вы механизируете свой труд, мы тоже.

Он рассмеялся так заразительно, что и мы все поневоле стали смеяться. Но вдруг помрачнел и сказал с тревогой:

— А знаете, товарищи, из-за дождей вода поднялась. Еще два-три таких дня и — паводок.

Потом мы еще долго-долго сидели и говорили вперемешку обо всем. И о том, как трудно добраться на некоторые участки «Пятилетки» — только вертолетом, связь — по радио, зимой грузы — по зимнику. («А вертолетик накручивает своим винтом 240 рубликов за час, у нас по 200 часов выходит. Я просто поражаюсь, как мы еще добываем дешевое золото?» О реформе, о самостоятельности директора: «У меня 133 бульдозера — целый танковый корпус. Ремонтников не хватает. Один согласился, если дам ему шестой разряд — плюс 50 рублей. Я теряю тысячи из-за отставания ремонта, но не могу добавить ему эти злосчастные 50 рублей! Не имею права. Что делать? Пусть горят тысячи? Я плюю и плачу»).

О Колыме больше рассказано, чем написано, хотя и написано немало. Печатные слова как-то поистерлись в памяти, а эпос живет и множится.

В представлении большинства людей с «материка» край этот выглядит чем-то очень далеким и незнаемым, одновременно и пугающим, и манящим, куда едут разве что в погоне за длинным рублем. Иной раз в часы застолья можно услышать удалые, отчаянные или тоскливые песни, в разное время рожденные Колымой. А новые ее песни до «материка» еще не дошли.

Трудная судьба этих мест породила немало удивительных легенд. И правда состоит в том, что большинство из них — правда. Но правы были и древние римляне, говоря, что времена меняются, а с ними — мы сами.

О характере и масштабах произошедших здесь в последние годы перемен кое-что слышали мы еще в Москве. О них можно было судить по статистике (за десять лет население Магаданской области увеличилось в полтора раза и по темпам прироста втрое обогнало Российскую Федерацию), по размаху нынешних хозяйственных планов, по рассказам очевидцев, знавших Колыму в разные ее времена. Один из них, сусуманский геолог Алексей Андреевич Панов, свидетель надежный — 30 с лишним лет колымского стажа — говорил нам: «Если бы мне до войны кто-нибудь сказал, что на берегу Берелеха, где мы жили в бараках, я когда-нибудь буду чаевничать с друзьями в комфортабельной квартире, я бы посчитал это маниловщиной».

Словом, мы имели некоторое представление об отрадных переменах на Колыме. Но мы — журналисты, и больше всего привыкли доверять собственным глазам. Поэтому твердо решили — в путь! Тем более что в Москве мы встречали и тех, кому горький личный опыт рисовал колымскую действительность совсем в ином свете.

«Зачем вам туда ехать? О Колыме все знают всё»,— провожая нас в путь, грустно сказал наш московский друг, вернувшийся из Магадана в 54-ом. Теперь нам хотелось бы кое-что рассказать и ему.

Поводом поехать на Колыму послужило для нас одно совещание. На Дальнем Востоке стало традицией собирать на несколько дней ученых, хозяйственных и партийных работников для взаимного обогащения опытом и идеями, для совета и тщательного обсуждения проблем, стоящих перед областью или краем.

В Магадане за последние десять лет это было уже третье такое совещание. Ставятся они на широкую ногу — представители всех научных центров Российской республики, всех районов области, пленарные заседания, работа секций, толстая папка докладов—словом, не хуже, чем на ином столичном симпозиуме.

И в самом деле, невозможно сегодня грамотно руководить хозяйством, строить жизнь, планировать далекую перспективу в столь обширных, но малонаселенных районах без научного исследования и анализа их экономики, социальных явлений, этнографии, геологии, климата. Впрочем, только ли в далеких, малообжитых местах нашей страны необходимо это? Не подают ли дальневосточники пример и многим другим областям, казалось бы, изученным, а на самом деле далеко не во всем?

На совещании экономический и социальный механизм Магаданской области был разобран, что называется, до последнего винтика, и каждый такой винтик промыт, взвешен, изучен с беспристрастием и хладнокровием.

Что еще нужно журналисту? Садись и пиши: материала, как говорится, вагон и маленькая тележка. Однако же ни в вагоне, ни в маленькой тележке не было самого главного — человека. Как ему живется и работается на современной Колыме? Как отражаются на нем нерешенные северные проблемы, о которых так много говорилось на совещании? Нет, всего этого не узнаешь из докладов, нужно ехать и смотреть своими глазами, Известно ведь: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Итак, решено: из Магадана летим на север. Оттуда попутными машинами по знаменитой Колымской трассе вернемся в Магадан. Недалеко от города, у поселка с характерным для этих мест названием — Палатка, трасса разветвляется. Одна ветвь идет почти строго на север, к Сусуману, и дальше в Якутию, другая, похуже, поухабистей и менее обжитая, сворачивает на северо-запад. Потом обе трассы повыше Сусумана, примерно в семистах километрах от Магадана, вновь сходятся, так что получается кольцо. В зале заседаний в Магадане оно, это кольцо, призывно мигало нам цветными лампочками на большой карте области, повешенной позади стола президиума, за которым сидели академики и членкоры, руководители области и первооткрыватели ее подземных богатств, и среди них встреченный аплодисментами всего зала старейший наш геолог В. А. Цареградский, с именем которого связаны первые экспедиции на Колыму.

По дорогам, исхоженным Цареградским и его коллегами вдоль и поперек, решили поехать и мы.

Но не стоит ли прежде пояснить, кто это «мы»? Ведь читателю, коли появится у него охота, предстоит посмотреть на Колыму нашими глазами.

Первый из нас юрист, второй — ученый-экономист («остепененный»), он же социолог, третий — строитель, наконец, четвертый — «человек многих профессий» и, как всегда в таких случаях, ни одной всерьез. Быть может, это до некоторой степени оправдает в глазах читателя тот «экономико-социолого-юридически-строительный» угол зрения, под которым мы изучали Колыму. Впрочем, все эти профессии у всех у нас, за исключением ученого,— в прошлом. Теперь мы, включая ученого, называем себя журналистами. Пожалуй, надо бы указать возраст. В сумме нам 170 лет. Один из нас— тот, который строитель,— предпочел бы поделить 170 на равные части, но остальные трое не согласны. Несогласие это, слава богу, единственное.

Гладиолусы и прочее

Прежде чем сесть в самолет, мы побродили по колымской столице, ее многолюдным улицам, горбатым, очень чистым в центре, еще более горбатым, но уже не таким чистым на окраинах, куда постепенно вторгаются новые дома, отжимая к морю старые кварталы.

Дома в центре — в большинстве трехэтажные, того стиля сороковых годов, который в начале века неопределенно называли «модерном», а сейчас, когда появился еще более «модерновый» модерн, совсем уже неясно, как назвать. Однако же, как там ни злословь, нельзя не признать, что центр Магадана имеет какое-то свое лицо, чего нет у новых его окраин.

Глядя на эти магаданские Черемушки, мы испытывали противоречивые чувства. Да, конечно, однообразие, архитектурный примитивизм, но кому они досаждают? Безусловно — проезжему, туристу. А тому, кто получил в этих домах благоустроенную квартиру? Вряд ли. Здесь, в северном приморском городе с его прескверным, прямо скажем, климатом, каждой семье в первую очередь, далеко впереди всего другого, нужна уютная, теплая, удобная квартира. И всем, всем, ничего для этого не жалея и как можно скорей, надо дать такие квартиры, пусть, черт возьми, даже в не совсем красивом доме.

Белесые, приземистые сопки, по разлысинам запорошенные снегом, тесно столпились вокруг города, прижали его к холодному, с крутым характером Охотскому морю. Ветры нагоняют с моря низкие тучи, тучи натыкаются на горы, сползают по ним вниз, к Магадану, вновь и вновь затевая по улицам промозглую дождливую круто-верть. Впрочем, сами магаданцы, видно, привыкли к такой погоде — на улицах полным-полно людей.

Рынок. У ворот южанин продает цветы.

— Почем гладиолусы?

— Два рубля штука...

Девушка в мини-юбке (а мы еще кутаемся в пальто) спокойно выбрала бордовый цветок на длинном стебле, парень в куртке будто из змеиной кожи, на «молниях» (прибрежная торговля с Японией) взял три цветка, пожилой человек — четыре.

Нарасхват пять больших картонных ящиков по тысяче цветков в каждом. К вечеру торгаш положил в карман десять тысяч рублей. Тут же прикидываем экономику этой операции: билет на самолет в оба конца (округляем в большую сторону) — 400 рублей, доставка и прочие затраты (фантастически округляем в большую сторону) — еще 400, стоимость цветов, купленных в южном городе по двугривенному за штуку — 1000 рублей. Итого 8200 чистой прибыли. Не дурненько!

Шумит, торгуется, острит, продает, покупает удивительный, может быть, самый удивительный северный рынок. Абрикосы прилетели с Кавказа на ИЛ-18. За ними семья приехала из тундры на собаках, запряженных в... колесные нарты. Гвоздика — полтора рубля цветок, огурцы — шесть рублей кило, клубника — восемь... Объявление: «Потерялась ирландская болонка — белая, глаза и нос черные, по кличке «Каро». Прошу вернуть за большое вознаграждение. Татьяна Ивановна»... Июньские помидоры — семь рублей кило, сметана — три рубля поллитровая банка. Интересно, что имела в виду Татьяна Ивановна, когда писала «большое вознаграждение»? Дальше эту тему можно развивать в двух направлениях. Можно порадоваться — и мы от души радуемся тому, что и для Колымы пришло время покупать нарасхват гладиолусы, прогуливать и даже терять белых болонок с черными глазами, носить мини-юбки и модные куртки на «молниях». Можно порадоваться всей этой обычной житейской суете, которая везде одинакова — что в Москве, что в Ленинграде, что в Тамбове или Рязани — и которую особенно приятно встретить здесь, потому что здесь — Колыма. Но можно увидеть за всем этим и другое. То, как завязываются на этом рынке узелки многих колымских, да и вообще северных проблем: цены и зарплата, спрос и предложение, расстояния и транспорт, человек и климат, предприимчивость спекулянтов и государственная выгода.

Но, разумеется, мы не собирались судить о проблемах нынешней Колымы лишь по их отражению на магаданском рынке. И поэтому — в путь!

Летим полчаса, час, полтора, а за стеклом иллюминатора ИЛ-14 все еще горы, горы, горы. Справа до горизонта— горы. Слева до горизонта — горы. Не кавказские — лиловые великаны в белых шапках, не карпатские — кудрявые и веселые с аккуратными домиками на склонах, а какие-то чужие, будто инопланетные, хмурые, нелюдимые. Два цвета, белое по черному — заснеженные распадки между каменными ребрами голых хребтов.

Как называются эти горы? Удивительно огромная все-таки у нас страна! Можно часами лететь над безымянной тайгой, над неведомыми болотами, над песками или, как мы сейчас, над горами. В государстве поменьше названия каждой из этих сопок школьники вызубрили бы наизусть. А с нашими-то памирами, кавказами, саянами — до колымских ли «карликовых» сопок? Отроги чего-то там, тоже не запомнившегося,— кто их знает-величает по имени-отчеству? Разве что доки-географы да еще геологи, излазившие их вдоль и поперек.

Где-то там, в распадках, шуршат сотни и тысячи прозрачных ключей, названных неунывающими разведчиками золота в память надежд и долгих блужданий, во славу своих удач, в честь своих любимых: Дебютный, Радужный, Весенний, Февральский, Мартовский, Большой, Косой, Майский, Эфка, Аннушка... На каждом из этих ключей люди моют золото. И мыли десять лет назад, и двадцать,- и тридцать. По-разному мыли и жили по-разному. Это будто о них сказано в одном из ранних стихотворений Галины Николаевой:

Мы знаем все.

Мы пили полной чашей,

Мы — люди дальних каменных дорог...

Где-то там, среди гор, вьется и «дальняя каменная дорога» — знаменитая колымская трасса, по которой нам предстоит путь назад.

— Колыма,— говорит летчик.

Под крылом — широкая желтая река. А по обе стороны ее — будто вывернутая наизнанку, искореженная в судорогах, окаменевшая в минуту страшных родов земля. Так вот ты какая, Колыма!

С первого взгляда угадываешь, как, должно быть, непросто жить человеку в этих пустынных горах, на вечной мерзлоте, где и в самую жаркую пору лишь на полметра оттаивает грунт. Жить и работать круглые, непрерывные годы без пугливой оглядки на страшные зимы.

«Валютный цех СССР»

Трасса петляет между сопок, делает еще один невероятный зигзаг, и мы видим невысокий придорожный столб, на котором укреплен муляж золотого самородка — символ основного богатства края. С золота начинается и им же кончается здесь всякий разговор. Колыма — главный золотой район страны, «валютный цех СССР». Здесь добывают еще много олова, вольфрама, начинают брать ртуть, ловят рыбу и разводят оленей — скоро будет миллион, почти третья часть нашего оленьего поголовья. И все же впереди всего и над всем — золото.

Золото... Журналисты, пожалуй, злоупотребляют этим словом. Золото — и зеленое, и голубое, всех оттенков, от белого до черного — мелькает в статьях о лесе, газе, хлопке, угле. Нам приходилось, помнится, что-то читать еще о золотых огурцах, золотых яйцах, золотых гвоздях и даже — куда уж дальше — золотых валенках. Не только любое наше богатство, все, что в производстве обходится дорого, нынче модно называть золотым. Ну, а если человеку очень дорогой ценой достается само золото? Тогда как — золотое золото?

Колыма за все платит золотом. За каждый съеденный помидор — золотом. И за каждый несъеденный — золотом же, да еще втридорога. И за квадратный метр. И за киловатт-час. Тут нет преувеличения. Если мало овощей, если не хватает жилья, электроэнергии — значит, меньше рабочих рук, меньше моторов. А это в свою очередь означает недобор золота. Выходит, что именно благородным металлом, а не чем иным расплачивается Колыма за свои парадоксы, людьми и природой придуманные.

Как оно выглядит, золото Колымы?

Человек в сапогах, седой, с нависшими над глазами небывало густыми черными бровями, директор прииска «Бурхала» Ф. Е. Фейгин — двадцать восемь лет на Колыме — достал из сейфа коробку с разноцветными блестящими камешками и предложил нам игру: кто найдет в этой «россыпи» золото? «Некоторые по неопытности или злому умыслу,— сказал он,— пытаются всучить вместо золота похожие на него металлы. А ну-ка, кто из вас не обмишурится, выдержит экзамен на приемщика?» Обмишурились все; то, что мы с такой тщательностью и бдительностью отобрали из кучки, оказалось, увы, не золотом. Золотом же было нечто невыразительное и тусклое, презрительно отброшенное нами в угол коробки.

Но, слава богу, в тот день, кроме нас, на Колыме были еще и другие специалисты по золоту! Они не ошиблись. Они действовали уверенно и толково. И с промывочных приборов, драг, гидроэлеваторов опять увезли на обогатительные фабрики чуть-чуть больше, чем рассчитывали.

Добычу благородного металла ведут около сорока крупных механизированных предприятий, объединенных в шесть горнопромышленных управлений. Нет, мы не будем сравнивать прошлую и нынешнюю технику золотодобытчиков. Не будем хотя бы потому, что сегодняшние экскаваторы, бульдозеры, гидроэлеваторы, драги просто-напросто не с чем сравнить. Техники не было. Лауреат Ленинской премии начальник объединения «Северовос-токзолото» В. А. Березин в одной из своих статей вспоминает, что «основными средствами разработки грунтов были лом, кайло, лопата, а на транспортировке торфов и песков — тачка и грабарка. Короткое лето вынуждало вскрывать полигоны и в зимний период...»

А теперь попробуйте представить все это: шестидесятиградусный мороз, узкие расщелины диковатых, пустынных гор и человек с кайлом и лопатой...

Надо понять, «кожей» почувствовать такое, чтобы в полной мере осмыслить и оценить масштаб происшедших здесь за последние годы социальных и экономических перемен. И когда мы слышим разговор о большом росте добычи золота за минувшие пять лет, когда мы слышим от экономистов, что «развеян миф о затухании золотой Колымы», мы радуемся, не можем не порадоваться вместе с колымчанами: рывок этот сделан не кайлом, не лопатой, не тачкой. Современный гидроэлеваторный прибор способен промывать свыше полутора тысяч кубометров песков в сутки!

Но, увы. Их приходится мыть все больше и больше, этих самых песков! Добыча золота растет быстро, но количество его в песках не менее быстро падает. Если принять за 100 процентов содержание золота в песках, промытых в 1936 году, то к концу войны оно снизилось в 2,7 раза, к 1950 году — в 9,4 раза... Эта кривая и по сей день бежит вниз... Тут мы затрагиваем одну из самых больших колымских проблем, о которых говорили ученые на совещании в Магадане.

Логика проста: приходится в десятки раз больше перемывать песков, чтобы поддержать прежний уровень золотодобычи. Но в том-то вся суть, что прежний уровень никого теперь не устраивает. Стране нужно золото, много золота. На Колыме в ход пошли уже так называемые «техногенные россыпи». Это — отвалы, «хвосты» прежних примитивных разработок.

Но чтобы перерабатывать все больше и больше горной массы, нужно, естественно, и больше электроэнергии. В это сейчас упирается рост золотодобычи.

Электроэнергетика, по общему признанию,— самое слабое место Колымы, ее «ахиллесова пята». Станции маломощны, оснащены устарелым оборудованием. В некоторых местах потребление электроэнергии строго лимитируется.

Пока энергетический голод пытаются ликвидировать срочными мерами: расширяются старые станции, собираются установить две плавучие ТЭЦ. Все это позволит «продержаться» лет пять-шесть. Необходима крупная и экономичная станция. Разговоры о ней идут давно. Единственно реальным вариантом считалась ГЭС на Колыме. Пока там ведут лишь изыскания и подготовку к строительству.

Учеными выдвинут и другой вариант — большая электростанция на якутском газе. Ученые считают, если построить газопровод, Колыма получит дешевую и обильную энергию.

Предложение очень заманчиво. Однако оно при обсуждении не вызвало энтузиазма у самих колымчан. Начнутся, мол, сравнения, экспертизы, споры, дело затянется, и мы не будем иметь ни ГЭС, ни ГРЭС.

Может быть, именно тут сказывается характерная черта нашей практики освоения Севера — крайне слабая научная и проектно-техническая подготовка. В последние годы много говорят о больших возможностях, которые открывает применение электронно-вычислительных машин. Можно, дескать, сравнить несчетное количество вариантов и выбрать оптимальный. При освоении Севера вообще никакие варианты не сравнивают. Принимается тот проект, который есть. Сравнить его просто не с чем. Так может получиться и с Колымской ГЭС. Будет ли это оптимальным вариантом — аллах ведает.

На милость того же аллаха остается уповать и колымским геологам. Прирост разведанных запасов золота относительно невелик, причем в основном найдены россыпи, не очень-то богатые металлом. Разумеется, их еще хватит на многие годы, но если говорить о более отдаленной перспективе, то все признают, что на россыпях далеко не уедешь. Есть ли выход? Или, может быть, рано заговорили о том, что преодолено «затухание» золотой Колымы? Нет, выход есть, и до «затухания» золотодобычи на Северо-Востоке пока ой как далеко: на Колыме повсюду находят признаки рудного золота.

Открытия последних лет позволяют считать Магаданскую область, выражаясь языком геологов, крупнейшей золоторудной провинцией мира. Рудной, это мы подчеркиваем. Но одно дело — перспективные оценки, а другое — разведанные месторождения. Если бы довольно обоснованные прогнозы ученых геологи подтвердили весомо — сдачей в эксплуатацию новых богатых месторождений рудного золота,— то это могло бы изменить весь характер развития производительных сил Магаданской

области.

Надо, надо форсировать геологоразведку! Ведь даже первые поиски дают обнадеживающие результаты! Всем уже это ясно. Ясно, а геологи Колымы в основном ищут... россыпи. Именно сюда направлены их главные силы и средства. Хотя и сами они прекрасно понимают, что в перспективе эти россыпи не обеспечат высоких темпов развития золотодобывающей промышленности.

Отчего же до сих пор в разведке не сделан поворот в сторону коренных месторождений? Почему такое невнимание к главной надежде Колымы? Почему не подтверждается делами уверенный прогноз о том, что запасов золота в руде здесь намного больше, чем в россыпях?

На совещании по развитию производительных сил Магаданской области некоторые из наших крупных ученых говорили: мы совершаем большую ошибку, не уделяя должного внимания рудной базе колымского золота. Вот достойное сожаления сравнение: по прогнозам, рудное золото составляет половину всех колымских золотых запасов, и скорее всего эта оценка занижена, потому что мы очень мало пока знаем про рудное золото, а геологоразведка тратит на поиски его лишь пятнадцать процентов отпущенных ей средств. Добывают же на Колыме рудного золота и того меньше — пять процентов.

Фактически здесь нет крупных месторождений рудного золота, подготовленных для добычи. Но ведь разведка, а потом проектирование и строительство рудника — дело трудное, длительное. Так возникает проблема цейтнота. С ответственной трибуны ученые высказались вполне определенно: «Предложение сводится к тому, что нужно доказать в соответствующих плановых органах необходимость выделения значительных средств для геологической разведки рудного золота Колымы и Чукотки».

А пока что масштабы разведки остаются прежними — у геологов Колымы не хватает элементарнейших средств транспорта, связи, поисковой техники.

— Если вы побываете в геологических партиях на разведке рудных месторождений золота,— сказал первый секретарь Магаданского обкома партии тов. Шайдуров,— то вы увидите, какая там убогость. К сожалению, этот вопрос не можем мы никак решить. Я думаю, что нужно оказать помощь колымским геологам.

Думают так и крупнейшие ученые, убедительно доказавшие на зональном совещании крайнюю необходимость срочно форсировать поиски рудного золота. Среди прочих соображений в пользу этого выдвигались и доводы, связанные с конъюнктурой на мировом рынке золота.

За последние двадцать лет международный товарооборот вырос в три с половиной раза, а запасы золота — лишь на двадцать процентов. Цены на многие товары растут, но золото стоит столько же, сколько оно стоило прежде. Цена на него не движется. И поэтому добыча золота для капиталистов становится все менее выгодной. По прогнозам крупнейших специалистов мира, в ближайшие десять лет, если не будет серьезного изменения цены на золото, добыча его сократится примерно на двадцать процентов.

В то же время золото все быстрее течет в частные сейфы. По расчетам некоторых институтов, до 1963 года в частные руки попадало примерно 50 процентов прироста золота, добываемого капиталистическим миром, а с 1964 года — уже 70 процентов. Любопытно, что за десять лет до девальвации фунта стерлингов в частные сейфы уплыло 7,5 тысячи тонн золота, а начиная с 1967 года за очень короткое время — уже более 20 тысяч тонн.

Есть еще и третья группа факторов, способствующих изъятию золота из международного оборота. Оно находит все большее применение в промышленности. За последние годы использование золота в этих целях возросло в несколько раз.

И все это происходит на фоне усиливающейся неравномерности развития капиталистических стран — тем быстрее нарастает кризис валютной системы капитализма. Как известно, уже возникли два рынка золота — официальный, где оно продается по 35 долларов за унцию, и «свободный», где цена моментами поднимается до 45 долларов за унцию. По мнению специалистов, дальнейшее развитие этого кризиса неизбежно приведет к повышению мировой цены на золото, возможно, в полтора-два раза — до 60—70 долларов за унцию.

Понятно, что страны — производители золота, в том числе и наша страна, один из крупнейших в мире золотодобытчиков, от этого получат очень серьезный выигрыш.

Так что именно сейчас пришло время всесторонне обдумать и составить развернутую программу роста золотодобычи на Северо-Востоке СССР.

...Притормаживаем возле придорожного «самородка», выходим размять ноги. Инженер горного управления ведет нас куда-то влево от дороги, туда, где грязь, вода, болото. Идем, вернее, прыгаем с кочки на кочку к домику-вагончику. Неподалеку работает драга. Инженера зовут Александром Сергеевичем. Очки в толстой оправе и берет делают его чем-то похожим на ученого, а кожаная куртка с капюшоном и обязательные здесь высокие резиновые сапоги, завернутые на манер мушкетерских, равняют внешне с любым приисковым рабочим.

— А зачем у вас болото ограждено проволокой? Что там, заповедник лягушек?— спрашиваем нашего провожатого, увидев ограждение на совершенно пустынном с виду месте.

— Там ученые ведут эксперимент — растапливают вечную мерзлоту,— говорит инженер.— Думают внутри мерзлоты получить подземный резервуар.

— Внутри — резервуар?

— Да, под землей, вернее, под этим болотом. Можно будет использовать его для хранения топлива или питьевой воды. Это проще и дешевле, чем строить наземные хранилища.

— Значит, и с боков, и сверху, и снизу — со всех сторон будет вечная мерзлота?

— Да.

— А внутри резервуар?

— Да.

— Любопытно! Но тут еще какая-то вода течет из трубы. Она тоже «вечная»?

— Разумеется. Она была неподвижна, была льдом, может быть, миллионы лет, но вот ее растопили.

— Насколько здесь грунт оттаивает летом? Сам по себе? От солнца?

— Вот здесь, где мы стоим? Здесь максимально на сорок сантиметров.

— Даже в самое жаркое лето?

— Да.

— Ого! Каков же слой вечной мерзлоты?

— В наших местах 180 метров, но бывает на Колыме толщиной и до 240 метров. Тут не Сочи. Зимой 55—60 градусов мороза—обычное дело.

Инженер живет на Колыме уже много лет, помнит еще далекие времена самого первого освоения, в начале тридцатых годов, когда золото добывали почти вручную. Сейчас здесь царство техники, способной промывать тысячи и тысячи кубометров золотоносных песков в сутки, но даже и при такой фантастической прожорливости машин, колымского золота, как сказал инженер, «хватит и детям, и внукам». Сколько его здесь? Инженер ответил присказкой: «Столько, еще полстолько и еще четверть столько». Один из нас пнул носком ботинка кучу песка, возле которой мы стояли, и спросил:

— Вот здесь, под ногами, есть золото?

Инженер подтвердил, что есть и много. «А вот там?» — кивнули мы на голую болотистую низинку. Оказалось, что там еще больше и скоро туда придет драга.

— Тут везде золото,— сказал Александр Сергеевич. — Между прочим, вы слышали, что оно подвижно? Частички его, которые остаются в отвалах, перемещаются.

— Не может быть!

— Правда, есть даже теория миграции золота в отработанных грунтах.

— Непонятно, как оно может двигаться?

— И всё-таки оно двигается,— настаивал инженер.— С помощью воды. Подгрунтовых потоков...

Мы поняли, что удивляться нам здесь, на Колыме, придется еще не раз. Вокруг, как нам показалось, было море разливанное воды, и мы поинтересовались — почему так все залило?

— Это не называется залило,— улыбнулся инженер.— Еще три дня такой погоды — жди паводка. Вот тогда зальет... Все, что здесь видите, зальет!..

— И домики?

— По самую крышу. Люди готовы к эвакуации. Здесь они всегда начеку.

— На вид такая маленькая речушка...

— Снег в горах начнет таять, и она сразу вспухнет. Вода уже поднимается, смотрите — мост покосило.

— А что там делает бульдозер? На том берегу?

— Разравнивает полигон. Туда придет драга. Вот эта, что стоит справа, между сопок...

— Позвольте, как вы сказали?.. Драга придет туда?..

— Да, ну и что?

— Но там же берег, суша!

— Ах, я и забыл... Вы же впервые видите драгу? Понимаете ли, она лишь начинает свой путь от воды, но уйти может далеко. За несколько километров может уйти. Моя золото, драга сама себе роет канал и плывет по нему. А вода бежит за ней...

Потом мы пошли на драгу посмотреть, как выглядит золото. Ничего особенного: желтый промытый песок или желтые камешки. Почувствовали себя немного «разочарованными». Золото оседает в специальном опечатанном контейнере, его снимают в присутствии комиссии из трех человек и отправляют на обогатительную фабрику. А позади драги по берегам прорытого ею канала остаются длинные округлые гусеницы отвалов. Порывшись, мы отыскали в них на память причудливые камни, один из которых был похож на натуральный гриб-подосиновик. А инженер ошарашил сообщением, что здесь, в отвалах, если получше «порыться», можно найти и кое-что поценнее: в отработанных песках все же остается немного золота. Их будут перемывать повторно, но уже не государственные предприятия, которым это экономически невыгодно, а старатели.

Конец 1980-х, Донецк, УССР. Август. У мужиков из гаражного кооператива сработала система оповещения – хватай мешки и по коням! Едем в пригородный совхоз, паркуемся на краю поля, усыпанного болгарскими перцами. По полю едут комбайны, косят урожай и ссыпают его на соседнюю борозду. По еще не выкошенным участкам бегают люди и набивают мешки перцами.
Такое вот негласное правило: дО того – воровство социалистической собственности, а вот так, пока не уничтожили, можно.
А в Донецке мои родители поселились потому, что, когда отец в конце 70х уходил в отставку, ему на выбор предложили квартиры ещё и в Смоленске и Белгороде. Он списался со знакомыми отставниками, и один из ответов был таким: «Только не в Смолягу, тут жрать нечего». А тридцатилетние дурачки хотят back to USSR.
Я к тому времени уже давно отучился и осел в Питере, а мог бы оказаться гражданином совсем другой страны. Повезло.
Отака херня, малята :(