которых, обветренные степным ветром и солнцем, казались вырезанными из

старого дуба.

Грубая смесь языков – тюркских наречий, перемешанных за века кочевий, –

гремела в вечернем воздухе. Это были нойоны, ближайшие соратники Кончака,

его правая рука и железный кулак.

19Сам Кончак восседал на разостланных шкурах. Невысокий, но

широченный в плечах, он казался выкованным из бронзы. Его темные глаза, узкие

и пронзительные, как у беркута, отсвечивали огоньками костра.

На коленях у него полулежала одна из походных наложниц, юная девушка

с зелёными глазами, подобранная в последнем набеге на славянское селение. Она

молча подавала ему кумыс в резной роговой чаше.

Рядом сидел старый кам (шаман), его лицо, испещренное ритуальными

шрамами, было непроницаемо, а в руках он медленно перебирал высохшие

бараньи лодыжки для гадания.

— Ха! – хрипло рассмеялся Барс-бек, нойон с лицом, изуродованным

старым рубцом от уха до подбородка. Он отхлебнул кумыса из своего бурдюка. –

Русь дрожит, как заяц перед волчьей стаей! Эти оседлые черви даже коней толком

оседлать не умеют! Думают, их божки деревянные им помогут?

Он плюнул в костер, шипение смешалось с треском пламени.

— Не спеши плясать на пепелищах, Барс-бек, – глухо проговорил Тогрул,

самый осторожный из нойонов. Он точил свой кривой согдийский клинок о

камень. – Вышгород – крепкий орешек. Стены дубовые, частокол острый. А русы

в обороне, как кабаны в зарослях – злы и крепки.

Он кивнул в сторону шамана.

— И боги их… или этот новый их дух, железный… говорят, силен.

— Тогрул боится теней! – заорал Кудай-берды, молодой и горячий нойон.

Он вскочил, размахивая руками. – Какие боги? Мы – дети Тенгри! Наши кони –

ветер степи! Наши луки гнут сама Смерть!

Он схватил свой лук, тугой, сложенный из рога и дерева, тетиву из жил.

— Видишь? Моя стрела найдет глаз любому русу за триста шагов! А их

железная богиня? Баба! Может, хороша в постели, но не в бою!

Грубый хохот прокатился вокруг костра. Кончак молча наблюдал. Его лицо

не выражало ни одобрения, ни порицания. Он поднял руку, и смех стих

мгновенно. Тишину нарушал только треск костра и далекий ржот коней на

привязи.

20— Слушайте, псы войны, – его голос был тих, но резал воздух, как бич.

— Барс-бек прав в одном: русы – оседлые черви. Они привязаны к своим

бревнам и полям. Это их слабость.

Он встал, его тень, огромная и зловещая, заплясала на стене юрты.

— Наша сила – в седле и воле! Мы – облако, мы – саранча, мы – степной

пожар! Никакие стены не устоят перед тьмой коней!

Он выдержал паузу, его взгляд скользнул по лицам нойонов.

— Тогрул тоже прав. Вышгород – крепок. А русы… да, злы в обороне. Но

они медлительны. Как быки. А мы – волки. Мы ударим не в лоб, как глупые

медведи. Мы зайдем с флангов. Обрушим на них тучу стрел. Сотрем их частоколы

градом камней из манганелей (простейших камнеметов). А когда они устанут,

когда их ряды смешаются…

Он ударил кулаком в ладонь.

— Тогда врубимся клиньями! Рассечем! Растопчем!

Гул одобрения прошел по кругу.

— А их боги? Железная баба? – спросил Тогрул, все еще недоверчивый.

Кончак усмехнулся, обнажив крепкие желтые зубы.

— Боги воюют силой своих слуг. Если бы их Перун был силен, разве

позволил бы нам жечь его священные дубравы? Разве допустил бы, чтобы мы

угоняли его людей в полон?

Он презрительно махнул рукой.

— Эта железная… призрак! Страх слабых душ. Может, русы нашли в лесу

какую-нидь бабу-ягу в железной одежде и испугались?

Снова хохот, на этот раз более уверенный.

— Наши боги – с нами! – Кончак указал на кам-шамана. – Кам гадал на

костях. Духи степи сулят победу! Тенгри вдохнет в наши луки ярость бури!

Его глаза сверкнули жестокостью.

21— А если эта железная тварь посмеет явиться…

Он наклонился вперед, и тень от костра легла на его лицо зловещими

пятнами.

— Мы возьмем ее живьем. Посмотрим, как она завоет под плетью!

Грубый, животный смех нойонов слился с воем поднявшегося степного

ветра.

— Кумыс! Мяса! – скомандовал Кончак, садясь. – Завтра на рассвете

снимаемся! К Вышгороду! Пусть русы видят пыль от наших коней и трепещут!

Пир начался. Принесли огромные котлы с дымящейся кониной, бурдюки с

кумысом и крепкой аракой (молочной водкой). Нойоны ели жадно, рвя мясо

руками, громко чмокая и облизывая жирные пальцы.

Говорили о грядущей добыче:

— О золоте, которое, по слухам, копят русы в Вышгороде;

— О женщинах – румяных и белокожих, не то что тощие степнячки;

— О крепких рабах для продажи на невольничьих рынках Крыма.

Рассказывали байки о прежних победах, хвастались удалью. Кончак пил

мало. Он сидел, откинувшись на подушки, одна рука лежала на бедре наложницы,

которая замерла, боясь пошевелиться. Его взгляд был устремлен не на пирующих,

а куда-то вдаль, за пределы костра, за пределы лагеря, в темнеющую степь. В его

узких глазах горел не просто азарт добытчика. Горел огонь завоевателя.

Диалог Кончака и Кама (шамана):

Старый кам, закончив свое молчаливое гадание, подошел ближе. Его

движения были плавными, словно он скользил по воздуху.

— Сын Хана, – прошептал он так тихо, что только Кончак мог расслышать

сквозь шум пира.

— Духи шепчут. Победа близка. Но… есть тень. Странная тень. Из леса, от

реки. Холодная и жесткая, как железо.

Кончак не повернул головы. Только пальцы его, лежавшие на бедре

девушки, слегка сжались.

22— Тень? – переспросил он так же тихо, губы едва шевелясь. – Железная

тень? Это и есть их новая богиня?

— Она, – кивнул кам. – Она не от духов наших, не от духов русов. Чужая.

Опасная. Тенгри не знает ее.

Кончак хмыкнул.

— Всё, что не знает Тенгри – должно быть сметено. Как пыль с дороги.

Он отпил глоток кумыса.

— Духи пусть шепчут о победе. Остальное – моя забота.

Кам склонил голову и отступил в тень, его лицо оставалось непроницаемым.

Пир бушевал. Пели хриплые степные песни, плясали под бубны. Кончак

встал и отошел от костра, к краю лагеря. Его сопровождали лишь двое верных

телохранителей, замерших в почтительном отдалении. Он смотрел на

бескрайнюю степь, окутанную ночной синевой, на мириады звезд, ярких и

холодных, как алмазы на черном бархате. Ветер трепал его волосы и бороду.

Здесь, в тишине, отдаленной от шума пира, его душа рвалась ввысь, как сокол.

Монолог Кончака (внутренний):

Русь… лишь начало.

Вышгород падет, как пали десятки других городищ.

Потом Киев… этот гордый русский град на холмах.

Мы сожжем его деревянные терема, развеем пепел по Днепру.

Их князья будут лизать пыль у моих стремян.

Он мысленно видел карту земель, простиравшихся за горизонтом.

Неясную, начертанную в памяти рассказами купцов и пленников, но

вожделенную.

За Русью – леса, полные зверя и дикого меда.

За лесами – другие оседлые народы, слабые и богатые.

23Венгры… поляки… византийцы в их каменных гнездах…

Он сжал кулаки, чувствуя прилив могучей силы.

Моя империя.

От моря до моря.

От ледяного севера до жаркого юга.

Где ступит копыто моего коня – там будет моя земля.

Где пройдет моя орда – там будет звучать только наша речь, только воля моя!

Тенгри дал нам силу, дал нам коней и луки.

Он велит нам завоевать мир!

Он представил караваны, тянущиеся к его ставке со всех концов света: с

шелками, золотом, редкими винами, невиданными диковинами.

Представил толпы пленников, склоненных перед ним.

Представил каменные дворцы, которые построят для него покоренные

народы…

Или шатры, раскинутые на берегу теплого моря?

Империя Степи. Империя Кончака.

Пусть века помнят это имя!

Пусть трепещут!

Он глубоко вдохнул ночной воздух, пахнущий полынью и свободой.

Завтра – Вышгород.

Первая жемчужина в короне его будущей империи.

А потом… потом весь мир.

Кончак повернулся и медленно пошел обратно к шуму пира, к своим

нойонам, к запаху жареного мяса и хмельного кумыса.

24Его тень, длинная и властная, скользила по земле, сливаясь с наступающей

ночью.

Степь спала.

Но тьма – его тьма – была на марше.