Дурная баба… Беспорядочного образа жизни и
А вечером прозвонилась мать.
– Нета, на коленях тебя молю, Христом Богом заклинаю, ищи молодого мужика! Ты не понимаешь, что такое старость, ты не знаешь, что такое немощь… и не нужно тебе этого понимать, – орала она, перемешивая слова с рыданиями в трубку.
И с грубым, мрачным юмором заключала:
– Ты думаешь, мне ничего не надо?! Если бы мне сейчас дали тридцатилетнего мужика, я бы попехала с лыжными палками!
Как в анекдоте про слона, съесть-то он съест, да кто ж ему даст?
Я тяжело приходила в себя после этих откровений.
Почему я должна об этом знать? Почему я должна быть в курсе ее переживаний, ее неудовлетворенности?
Наверно, мужчина не поймет, какая связь существует между матерью и дочерью. Между матерью и сыном это невозможно, там совсем другое. А мать и дочь – это одно, как единое целое, разделенное поколением. Какие бы разные они ни были, что бы формально их ни разделяло.
Может быть, если у женщины шесть-семь детей, как задумано природой, это не так, там внимание делится между всеми отпрысками и физически невозможно сосредоточиться на одном, но если ребенок один, а женщина не какая-то патологическая кукушка, связь формируется почти близнецовая, симбиотическая.
С отцом у меня никогда не было ничего подобного, я могла годами с ним не разговаривать, и знала, что ему по большому счету как-то все равно, что со мной. Но с матерью – нет. Даже если мы вдрызг ругались, даже если она осуждала меня, была категорически не согласна с моими решениями, я знала, ей не безразлично, что со мной происходит.
И мне тоже было не безразлично. Ее настроение и ее дела влияли на меня в сильнейшей степени несмотря на то, что она находилась в другом городе, за много километров от моего дома.
А ведь в юности мы были очень близки, она называла себя мамой-подругой, нас связывали тесные, действительно доверительные отношения. У нас не было запретных тем, с ней можно было поговорить совершенно обо всем, и я гордилась тем, что у меня были такие отношения с матерью, которых не было ни у кого из моих знакомых.
Например, она абсолютно спокойно могла пригласить меня в какой-то бар, и, затягиваясь тонкой сигаретой, сложив нога на ногу в провокационной черной мини-юбке, риторически вопрошала:
– Ну что, разве мы не можем себе ничего позволить?
В те годы она выглядела более эффектно, броско, чем я, и я завидовала ее внешности, ее обаянию, ее умению находить общий язык с кем угодно, ее поклонникам, ее популярности.
Она уже расцвела, а я была еще подростком, мне еще только предстояло войти в женскую силу, я ничего не умела, а она знала все.
– Запомни, Неточка, в кабаках едят медленно.
Любила она это все. Рестораны, бары, бани – все места, где было много людей, где было весело. Дома она не могла сидеть, сходила там с ума.
Я не думаю, что она ужилась бы в те годы не только с моим отцом, который не мог с ней сладить, но и с кем угодно. Слишком много в ней было самодурства, желания красоваться, получать от жизни удовольствия.
Есть женщины, искренне мечтающие о том, чтобы заниматься бытом, домом, детьми, находящие в этом смысл жизни, но это был не тот случай.
Ноги ее не жили в доме ее.
Когда я была маленькой, она любила меня, играла со мной, рисовала, вырезала бумажных кукол, пела перед сном песни. Но ей быстро все надоедало, в том числе это.
Не было устойчивого внимания.
Помню, как поражали меня в детские годы ее рисунки. Карандаш летал в ее руках. Принцессы, элегантные придворные дамы, молочницы и пастушки выходили из ее рук симпатичнее тех, что на картинках в книжках. Нарисует и уйдет, бросит, сбежит по своим делам… А я останусь, зажму карандаш в неловких пальцах, дрожа и плача от досады, попробую продолжить – и все криво, косо, не так… Не получается, хоть тресни.
Она умеет, а я ничего не могу.
Или со скуки начнет расписывать разделочные доски. Принесет с пяток деревянных, голых, гладких. Начнет рисовать. Я сяду рядом, молча смотрю, что она делает. Вишни, сливы, яблоки выходят как живые… Блестит виноград, так и просится в рот. Персики, а то ломтик дыни, арбуза. И – листья, листья вокруг, чтобы не было пусто.
Нарисуется, натешится, все раздарит. Друзьям, родственникам, коллегам – всем подряд. Почему-то не пыталась продавать, всегда дарила.
Или разрисует дверь на платяном шкафу: море, пальмы, солнце, как в мультфильме про Львенка и Черепаху, – украсит мою комнату: флажки, бумажные цветы, самодельные гирлянды из гофрированной бумаги.
Потом надоест, все бросит, убежит дрессировать собаку.
У нас всегда жили какие-то здоровые псы: немецкие овчарки, доберманы, колли. Когда она с ними занималась, они действительно выучивали команды, охраняли дом. Обожали хозяйку.
Может быть, это было в прабабушку, лютую старуху, в свое время доводившую мамину маму, невестку, до белого каления, по рассказам, у нее всегда были большие сторожевые псы, которых боялась вся округа.
А то пела в церковном хоре или устраивалась в кукольный театр, играла сама, придумывала декорации, мастерила кукол.
Она была разносторонне и щедро одарена от природы. Но таланты ее не получали полного развития, потому что она как-то не могла сосредоточиться на одном, распылялась, и потом, не ставила себе больших целей. При том, что она прекрасно рисовала, не имея никакого образования, она никогда не пыталась сделать что-то серьезное, большое, что-то, что будет можно выставить. Имея абсолютный слух и замечательный голос, даже не думала связать свою жизнь с музыкой. Не задержалась и в кукольном театре.
Все у нее, как я теперь понимаю, оставалось на каком-то любительском уровне.
Возможно, потому что творчеством было сложно заработать, а ей хотелось денег.
Добывать же деньги получалось другими способами, она прошла путь от продавца до управляющей магазина обуви. Сама подбирала персонал и ездила за товаром в Москву. Но открыть свой бизнес почему-то не решалась, всегда работала на кого-то, может быть, просто боялась больших денег и ответственности. К тому же, сколько бы она ни зарабатывала даже в лучшие годы, деньги у нее никогда не задерживались. Вложится в ремонт, купит бытовую технику, мне новый компьютер – вот денег и нет. А то бабушке шубу, сестре Соне подкинет на кредит за обучение сына…
Там, в Москве, на обувной выставке, она и познакомилась со своим вторым мужем. Удачно посоветовала ботинки импозантному, недавно вышедшему в отставку офицеру. Обслужила ножки.
Да так и осталась в двухкомнатной квартире на Преображенке, скучающей без женской руки.
Оставив мне недвижимость в родной провинции и избавив от необходимости работать по найму.
Утром следующего дня, не успела я глаза продрать, смарт снова залился душещипательной трелью.
– Неточка, у Павла Игоревича третий инсульт… Приезжай, Нета…