На прошлой неделе, засидевшись дома на сессии, мыслями уже живя в декабре, решил провести эксперимент — сколько знаков мне понадобится чтобы описать одну минуту жизни?
Получилось 6442. Результат на автор.тудей и ниже.
Тишина. Глухая, ватная, звонкая. Она не окружает — она внутри, заполняя уши до самого горла. Он сидит в кресле у холодного окна и смотрит во двор.
Стекло отбирает тепло, а что он отбирает у стекла? Непонятно.
Прохожих нет. В редких окнах дома напротив горел свет в комнатах со шторами, редко — с жалюзи.
Он не любил шторы. Шторы любят вешать женщины, а он жил один. Давно. Навсегда.
Жалюзи — это тоже как-то по-офисному. Ему не хотелось жить в офисе.
Когда-то он уже жил в офисе, это было вынужденно, поэтому каждый день видеть жалюзи дома не хотелось. Не хотелось вспоминать.
Было и было, сейчас у него есть дом. Но с открытыми окнами на первом этаже не комфортно.
Поэтому у него рулонные шторы «день-ночь». Это нечто среднее между шторами и жалюзи.
Обычно они были в режиме «день», чтобы в комнате было светло, но с улицы было не видно кто находится в комнате.
Сегодня он поднял свиток штор, чтобы можно было положить ладонь на стекло.
Он убрал ладонь. На стекле остался отпечаток.
Вот он, единственный его след в этой жизни. Отпечатки на стёклах.
На Пасху, весной, окна вымоют и его следов не останется.
Что жил, что нет — не останется ни следа.
Отпечаток начинает медленно таять. Сначала расплываются границы мизинца и большого пальца, сливаясь в одно мутное пятно.
Он смотрит на испарение отпечатка так внимательно, будто от этого зависит всё. Словно это не просто испарение воды со стекла по закон физики, а кто-то стирает его след таинственным ритуалом.
«Стирание» — хорошее слово. Оно пахнет ластиком, которым он в первом классе тер букву «А» до дыр в тетрадке.
Эта «А» была от первой буквой его имени и фамилии.
В углу двора, в луже, отражается фонарь. Жёлтый, расплывчатый, похожий на разбитый яичный желток.
Ему вдруг захотелось мандаринов. Ярких, кисло-сладких. Чтобы почувствовать хоть какой-то вкус.
Для этого нужно встать и открыть холодильник. Там целая сетка мандаринов.
Отпечаток растаял полностью. Когда он заметил это желание съесть мандарин исчезло.
Промелькнула мысль «а есть ли кто-то сейчас, кто смотрит на этот же фонарь? Из другого окна? Может, тот, у кого горит свет за жалюзи?»
Вряд ли. В каждом окне семья, дети, ёлка. У всех новогодняя суета и никому нет никакого дела до одинокого фонаря над лужей.
Ему стало жалко этот фонарь. Такой же одинокий страж ночи. Светит себе и светит, а кому это нужно? Прохожих-то нет.
Фонарь отражается в луже. Лужа. В декабре. А снега-то и нет.
Климат сильно изменился со времён его детства.
В его детстве они в первый день нового года всегда играли в снежки.
Он снова прикладывает ладонь к тому же месту. Холодок. На мгновение стало больно от контраста температуры.
Но эта боль приятная. Настоящая. Она подтверждает: он ещё чувствует. Он не совсем уж деревянный.
Он представляет, как с другой стороны стекла, со двора, кто-то мог бы приложить ладонь к его ладони. Рука к руке.
Но с той стороны — только ночь, только пустота и отражение его же собственного бледного лица в стекле.
Он видит в отражении своё лицо. Деталей не видно, только контур.
Контур лица человека не меняется всю жизнь и сейчас он такой же, как в детстве.
Стекло снова стало холодным под его пальцами. Оно снова забирает тепло. Беспрерывный процесс. Как жизнь — беспрерывная отдача тепла, пока не остынешь окончательно.
В соседнем подъезде хлопнула дверь. Глухой, отдалённый удар. Кто-то пришёл? Или ушёл? В такую ночь обычно приходят. Чтобы встретить вместе.
Ему почему-то кажется, что тот человек ушёл. Один. Так же, как он сидит здесь один. Может, они родственные души, незнакомцы-одиночки.
Он чувствует странную связь с тем невидимым человеком, который, возможно, сейчас идёт по темному двору. Они не знают друг друга, но делят эту минуту одиночества.
Двадцать три секунды осталось. Меньше половины. Отпечаток снова чёткий. Он смотрит на линии на своей ладони, отпечатавшиеся на стекле.
Гадали же по руке когда-то. Ему сказали: «Длинная линия жизни. Будете долго жить». Он тогда обрадовался.
А сейчас думает: долгая жизнь — это не подарок, это испытание. Особенно когда её приходится проживать в одиночку.
Он убирает руку. Хватит. Хватит оставлять следы, которые всё равно исчезнут. Хватит жалеть себя.
Он откидывается на спинку кресла. Оно скрипнуло. Старое, потрёпанное кресло. Он в нём сидит уже десять лет.
Оно помнит всё. И его смех, и его слёзы, и те ночи, когда он засыпал здесь с книгой на груди.
Кресло — его самый верный друг. Оно никогда не уйдёт. Не предаст. Не скажет обидных слов. Оно просто скрипит, принимая его вес.
Шестнадцать секунд. Сердце почему-то забилось чаще. Будто почувствовало приближение чего-то. Даже если разум отрицает магию полуночи, тело верит.
Он закрывает глаза. Всего на секунду. Чтобы не видеть ни отпечатка, ни фонаря, ни своего отражения.
Внутри — тишина. Та самая, с которой началась эта минута. Но теперь она другая. Не пустая, а… насыщенная. Насыщенная всеми этими мыслями, которые пролетели за эти секунды.
Он открывает глаза. Отпечаток снова тает. Уже почти невидим. Процесс завершается.
Двенадцать секунд. Пора бы что-то почувствовать. Печаль? Облегчение? Надежду? Но внутри — ровная, плоская линия. Спокойствие.
Может, это и есть старение? Когда ты перестаёшь ждать, что в полночь что-то изменится по взмаху волшебной палочки.
Десять. Десять секунд до чего-то нового. Он делает глубокий вдох. Сам того не осознавая, он начинает отсчёт. Просто про себя.
Ещё один год он встретил в один.
В соседнем дворе кто-то запустил фейерверк.
Накинуть куртку, выйти к ним и сказать спасибо за это чувство праздника? Они не поймут. У них своя компания. И салютуют они для себя, а не для него. Да и чувства праздника никакого нет. Есть только мандарины в холодильнике, которые он, как ритуал, покупает каждый год.
Он протянул руку за сигаретой.
Сейчас он покурит, переоденется в домашнее и ляжет спать.