Сразу оговорюсь: не пью, не курю, не трус и далёк от каких-либо фантазий. Ехал, как обычно, «шеховской» электричкой, то есть только вошёл в вагон на Дмитровской. Было без десяти шесть утра Вагон оказался пустым, потому что в отличие от других в нём не было света. Сел на скамью лицом по ходу поезда. А когда пригляделся, обнаружил в пяти рядах от себя ещё одного пассажира, сидевшего ко мне спиной.
- Спать не хотелось. Электричка медленно тащилась, а в наш неосвещённый вагон никто не входил ни на Гражданской, ни на Красном Балтийце, народ занимал места в освещённых вагонах. Меня это не огорчало.
Вдруг мне показалось, что в вагоне стало чуть светлее. И почти тут же я заметил, что светлее стало не в вагоне, а в том месте, где сидел мой попутчик. Вокруг него появился вроде бы ореол. Мне стало жутковато, но глаз от него отвести я не мог. А уже в следующую секунду я видел, как это свечение отделилось от сидящего. Оно встало, имея точное очертание силуэта, уплотнилось настолько, что я уже не понимал, кто остался сидеть, а кто встал и пошёл по проходу мимо меня, глянул на меня без всякого выражения и вышел в тамбур. У меня всё похолодело, тело налилось тяжестью так, что я не мог шевельнуться, чтобы глянуть за спину в тамбур.
А поезд уже притормаживал, приближаясь к остановке Ленинградская. Теперь и оставшийся сидеть на своём месте человек встал, точно так же прошёл мимо меня, глянул на меня с абсолютным безразличием и вышел в тамбур. Оцепенение спало с меня, я оглянулся и увидел, как эти двое слились в одно. Потом этот один снова раздвоился и… вышел из вагона «по очереди». Затем в вагон стал набиваться народ, как всегда. Больше я в тёмные вагоны не вхожу, хотя по-прежнему езжу той же электричкой, в то же самое время: работа у меня такая.
Я вспомнил, как после войны к нам в посёлок, вернее - в совхоз, приехал Азиз, татарин, наверное. Весёлый такой парень, песни свои пел, шутил и работал монтёром. А мужикам показывал фокусы.
- Берёт в руки два конца провода под напряжением, и ему хоть бы что. Ну 127 или 220 вольт вроде бы чепуха. А когда к нам подвели высоковольтку и стали понижающий трансформатор ставить, Азиз всем на удивление брал в руки и концы с напряжением в 600 вольт и даже в 1500! Ему кричат: брось, сгоришь! А он только улыбается и говорит: «Даже не щекочет».
Но самое главное «чудо» творил он сам и творилось с ним - этого никто не знал, но видели почти все - тогда, когда, скажем, в сумерках собиралась гроза: уже темно, всё замерло, напряглось в ожидании, и вот-вот накатит ветер, тогда-то и появлялся на улице Азиз и шёл вдоль домов, крича: «Эй, честной народ, дивись!» И все видели, что вокруг Азиза струится голубой свет, как особая одежда. Все крестились, но выйти и потрогать его боялись. Вот это было чудо…
Я уже не помню его ни имени, ни фамилии… Помню чисто внешне: маленький, сухонький, в каком-то обгоревшем тряпье, он появился в селе по первому снегу, обжил заброшенную хату на околице. А работать устроился скотником. Возил с поля солому, чистил коровники, грёб снег. Тихий такой старикашка, незаметный и всегда вроде чего-то опасавшийся. Всё бы ничего, но с его появлением в селе начались пожарчики. То стожок сена вспыхнет, то соломенная скирда заполыхает, то из буртов лежащего навоза дым поднимется. Начали старика шпынять: ты самокрутку обронил! Ты с лампой там ходил! Ты свечку не затушил! Старик молчит, глаза прячет. Но за ним стали доярки и другие скотники приглядывать.
А когда фуражный склад заполыхал, деду бы не сдобровать, но за него соглядатаи вступились: не курит дед, лампой не пользуется, к складу вовсе не подходил. Спасли. Но со скотного двора деда согнали, определили на пруды. Полыньи во льду рубить, чтоб рыба не подохла, корм в них ссыпать, ну и коптить рыбку для заезжего начальства. И там он прижился. Но через пару недель коптильня сгорела в золу. Стали деда тормошить, как случилось? Вот тогда он и сознался:
- Меня за это гоняют из села в село. Ничего я не поджигаю, вот вам крест. Но если на что загляжусь в задумчивости, оно дымится начинает: дерево, тряпка, трава, солома, - на что уставлюсь. Но непременно задуматься должóн, чтоб уже не видеть того, на кого гляжу.
Кто посмеялся над стариком, кто у виска пальцем покрутил, а начальник нашей пожарной охраны подарил деду тёмные очки от солнца и сказал:
- Если хоть раз без очков увижу, в бочку с водой посажу.
Вроде помогло это усовершенствование, пожары прекратились. Но на лето старика с прудов убрали и приставили к печи в кирпичном цехе, там он безопаснее показался. Хлеба уже заколосились, жара стояла, опасно было старика в такой обстановке по улицам пускать. Ну и жил дед-«пожар» всё лето в цехе: работал, спал, туда ему еду носили, а на ночь запирали. Жаль, конечно, старика, но что поделаешь, если он сам ничего гарантировать не мог.
А осенью старик вдруг умер. И пожалели его, и всё же с облегчением вздохнули: с ним вместе угроза пожаров ушла. Так вот похоронили его, как всех, на общем кладбище, но сказывали, что после похорон дня три из могилы дымок пробивался, видать, гроб горел. Кому расскажи - не поверят ведь, а у нас в селе деда-«пожара» по сей день помнят.
«Антология Непознанного. Неведомое, необъяснимое, невероятное. Книга 2», Николай Николаевич Непомнящий, 1998г.
