Я помню шум эфира, помню первые звоны. Это мой дальний предок – терменвокс – шептал мне сказки. Говорят, мужик водил рукой по заряженному терменвоксом воздуху, а тот выл и ныл, словно пьяная девка в осеннем переулке. Как такое без кнопок – уму непостижимо. Брехня, должно быть. Или магия, ей Богу.

Моя бабка по материнской линии – великая Донна Саммер. Голос её, будто неоновые блики, стелился по ночным танцполам. А рядом дед Джорджо Мородер – не просто человек, а укротитель синтов. До них синтезаторы были сиротами – гудели, пищали в кино и на театральных подмостках, но никто их не любил. А эти двое натворили таких дел, что синтезаторные улюлюканья стали сердцебиением эпохи.

По отцовской линии дед – сам Джон Карпентер. Я ещё мелким был, а он мне ужасы показывал. Но не обычные – всё вокруг то в красно-розовых отсветах, то в сине-бирюзовых бликах, словно мир растворился в электрическом киселе. И музыка у него не как у всех – без дыхания, без плоти, чистая геометрия страха. Я спрашивал: «Деда, это ж ненастоящее!» А он только смеялся: «Так в этом-то и фишка, внучок». Ну ладно.

Моя мать – клавитара, бастард синтезатора и гитары. Говорят, в молодости такие соляки выдавала, что взрослые мужики, чья юность пришлась на 80-90-е, пускали слезу ностальгии. Даже самые бородатые, даже самые лысые.

Отцов у меня несколько. Кавински – француз, обожающий дороги и ночь. «Сына, музыка должна быть такой, чтобы под неё хотелось гонять на спортивной тачке по пустому городу!» – говорил он. Я пытался возразить: «Да где ж так погонять? Дороги убитые, камеры везде!» А он мне только подмигивал: «В кино, сынок. В кино. Бери пример с Гослинга». Ну ладно.

Рядом с ним бродили ещё двое отцов – роботы Daft Punk. Они не говорили – они дышали через ритм. В их глазах светились арпеджио, в их жестах таилась формула неонового грядущего, которое никогда не наступит.

Моя семья велика, и каждый родственник пытался меня чему-то научить:

Дядя Perturbator внушал: «Музыкой можно подчёркивать красоту насилия, создавать движение!»

Дядя Mitch Murder смеялся: «Добавь гламура! Вспомни аэробику 80-х – всё было лучше!».

Вся родня трындела о 80-х, о спортивных машинах, о накаченных мужиках в очках-авиаторах.

А потом, в 2010-х, я вдруг прославился. Меня пихали всюду: в игры (Hotline Miami), в кино (Kung Fury, Тор-3), в сериалы (Очень странные дела). Я стал голосом времени, которого никогда не было. Порой сам себя спрашивал – как я при такой славе на наркоту не подсел?

Но времена меняются. Дяди начали уходить. Perturbator посмотрел на меня усталым взглядом: «Я хожу по кругу…» – сказал он. Никогда не видел лица более измождённого. Дядюшки FM Attack сходили в гости к пост-панку и больше их не узнать.

В 2019-м у меня родился сын – Blinding Lights. Он взлетел на вершину и оставался там почти два года. Собрал 46 номинаций, 19 наград, а Billboard признал его величайшим хитом всех времён. Гордость отца.

Но после него всё стало угасать. Люди вдруг осознали: Synthwave – это ностальгия по временам, которых не было. Они начали видеть правду: синтезатор звучит неестественно, цветастая картинка врёт, спорткары – роскошь для избранных, а Майами – мечта, до которой большинству не добраться.

Так я скатился в микрожанр, начал штамповать детей: Outrun, Dreamwave, Popwave, Darksynth, Sweatwave, Shredwave, Sovietwave, Chipwave, Cybersynth… Их много, они похожи, но каждый по-своему упрям.

Сейчас наша семья вне центра внимания, но и без этого нам хорошо. Мы живём в имении у океана, где небо вечно пылает неоновыми отблесками. Молодые Шварценеггер и Ван Дамм выплясывают аэробику на пляже, Гослинг возит их по ночному городу, а в воздухе гудит вечный синтезатор. Здесь время не движется – оно застряло в электрической волне. Мы много думаем о будущем и прошлом, которых не было и не будет. Но разве так уж важна правда, если она недостаточно красива?