«УКАЗ № 116
От 12 февраля сего года. Канцелярия митрополита.
Иерею Григорию Старовойтову,
настоятелю Свято-Троицкого прихода села Карабашка.
(копия благочинному II округа).
Настоящим Вы уведомляетесь, что за нарушение канонической верности Матери-Церкви, за досаждение архиерею, а также за нарушение супружеской верности и оставление семьи, Вы, иерей Григорий Старовойтов, запрещаетесь в священнослужении с лишением права ношения наперсного креста и священнических одежд.
Ввиду Вашего упорного нераскаяния, несмотря на многочисленные призывы церковного суда и архипастыря, дело о лишении Вас священного сана будет передано в Патриархию. О результатах Вы будете уведомлены дополнительно».
Митрополит перечитал указ, подсунутый ему склонившимся секретарем, размашисто подписал своим элегантным почерком.
Дел у митрополита было еще много, запрет скандального попика, не желавшего платить возросший в три раза епархиальный взнос и оплачивать взятый со склада товар, был лишь одним малозначительным элементом сегодняшней рутины. Дурак поп Гришка — сам на себя навлек беду, знает ведь: кто платит — тот живет. Это закон, и он соблюдался всегда. А тут всякая мелкая сошка артачиться будет, гонор показывать, нос воротить. А в указе же не напишешь: запретили за отказ платить взнос. Поэтому семейный вопрос удачно оказался к месту.
«У попа была собака, он ее любил. Она взносы не платила, он ее…» — промурлыкал под нос митрополит, подмигнув секретарю. Секретарь, игумен Василий, сделал понимающее лицо, широко улыбнулся и по привычке опять низко наклонился. «Метрдотель ты наш, — в очередной раз подумал владыка, глядя в отражение стекла большой иконы Спасителя на массивную фигуру седого секретаря, склонившуюся по правую руку („или по левую? вечно путаюсь с отражением“), — кланяешься, лижешь, улыбаешься — а что там у тебя внутри — хрен разберет. Доверяешь, доверяешь, а потом такой метрдотель вместо тебя за этот стол сядет… Мда».
— Что там у нас следующее? — митрополит откинулся на спинку удобного стула.
Отец Василий убрал указ в папочку, из другой достал пачку бумаг:
— Владыченько, снова из архитектуры прислали: надо одобрить новое решение проекта…
Митрополит сердито сдвинул брови:
— Опять? Сколько можно мурыжить?! Снова мне звонить губернатору?!
Секретарь сколько возможно обреченно и покаянно развел пухлые руки в стороны. Проект Храма-на-Горе уже год не давал покоя никому: место самое лучшее, самое дорогое, но вот только Дом детского творчества, поселившийся там еще в советское время (а сама ветхая постройка была конца XIX века), мешал решению проблемы.
Владыка вздохнул и поднял трубку.
— Чаю пока мне принеси, — приказал он сухо секретарю.
2
— И у тебя есть кто-то на примете? — спросил владыка.
— Да, да, — отец секретарь наклонился над сидящим архиереем и протянул ему папочку: — Вот его личное дело.
Чем дальше читал архиепископ, тем больше хмурился. Потом бросил папку на стол и откинулся на удобном кожаном стуле.
— И? — он брезгливо ткнул пальцем в сторону папки. — Он мне дьяконом в соборе надоел, рожу его видеть не могу: чертяга носатая. И когда благословение берет — вид такой, будто сейчас за руку укусит или плюнет на руку! Я б его вообще пинком и за ворота! А еще эти разговоры про пропажи из церковной кружки — я же правильно помню, в чью сторону ветер дует?
Иеромонах потер пухлые зябкие руки, улыбнулся застенчиво и опять согнулся:
— Вы все правильно помните, владыченько. Но вот и пора его убрать из собора, а Карабашка — отличное место как раз для такого прощелыги. Там ему и кружка вряд ли понадобится — такая дыра: жителей человек 300, храма нет, строить надо. Вот и пусть он — больше некому ведь, владыченько.
И правда: с людьми в епархии было все еще плоховато, а те, которые были, походили в основном на гранитные камни: так вцеплялись в свои места, что сдвинуть их можно было только подперев кайлом. Но сдвигаться никто все равно не хотел: все отстегивали, все приносили конверты — поэтому послать в Карабашку такого гранитного, значит, рискнуть не одним, а многими конвертами — испугаются, начнут между собой перетирать, на архиепископа пальцем показывать, как уже бывало в этой епархии… И хоть говнецо был этот дьякон, но за 10 лет это говнецо провоняло уже весь собор до верхушки колокольни. Пора было тому в свободное плавание. В прорубь.
Архиепископ ухмыльнулся этой мысли. Секретарь тут же поспешил улыбнуться:
— Да и анамнез у него подходящий: в случае чего — можно будет напомнить ему…
Владыка хмыкнул, глядя на своего секретаря, покачал головой:
— А-нам-нез! Слова какие ученые, мля, знаешь! А, монах! — и владыка легонько пхнул секретаря в бок, тот радостно искривился, принимая ласку архипастыря.
— Ладно, — подвел итог архиепископ, — пиши указ на хиротонию, будем из говна конфетку делать.
3
Этот парнишка давно крутился в алтаре собора. Как только собор передали епархии, и правящим архиереем назначили его, так он и заприметил пацанчика. Тому было лет 13, когда он позвал его в алтарь: пацан был счастлив, быстро всему научился. Вскоре епископ сделал его своим иподьяконом — в 14 лет, шутка ли. Чернявенький тощий мальчишка теперь стал неотъемлемой частью богослужения: где владыка, там и юный иподьякон. Да и не только богослужения — парень был и тут, и там, помогал и в этом, и в том.
Уже в 18 парень получил должность инспектора Духовного училища, хотя сам только поступил туда. В 19 ему доверено было проводить ревизии — и он отлично их проводил: отцы-настоятели выли, рычали, но денег в казну епархии стало поступать намного больше. Парень был полезен, хоть и чересчур нагловат, ходил гоголем, свысока поглядывал даже на протоиереев советской закалки. Он много знал, много видел.
«Ох, много», — подумал епископ и откинулся на спинку мягкого стула, который на днях откуда-то притащил все тот же юный иподьякон: «Благословите, владыко! Вам пожертвовали на мебельной фабрике!» Сиденье было приятное, кожаное, владыка специально поерзал, устраивая поудобнее свои нежные ягодицы. Потом подумал о чем-то совсем личном, задумчиво улыбнулся, потянулся. В дверь постучали.
— Войдите! — недовольно рявкнул архиерей, принимая сурово-внушительную позу. — А это ты, — он опять расслабился. В кабинет вошел иеродьякон, засеменил к столу целовать «ручку»:
— Благословите, владыченько, — он низко склонился над мягкой рукой начальника, преданно задержал ее в своих руках, поцеловал мокрыми губами.
— Сходил на исповедь? — спросил епископ, незаметно вытирая тыльную сторону ладони о рясу.
— Да-да, владыченько, и прошение написал — как велели.
— Хорошо. Тогда сразу вас обоих, чтоб два раза не вставать и три раза не ложиться, — хохотнул архипастырь.
Монах угодливо поклонился, понимающе улыбнулся:
— Значит, все-таки… целибатом?
— Ты что-то имеешь против? — поднял одну бровь епископ.
— Что Вы, что Вы, владыко! — испугался монах. — Я просто так спросил, уточнить…
— Не твое дело уточнять, твое дело за личными делами следить да доглядывать, да вовремя докладывать.
— Конечно, конечно! Благословите! — и монах снова потянулся за рукой владыки. Тот отмахнулся:
— Иди, и парню скажи, чтоб сегодня вечером на исповедь, забери у него прошение — мне занесешь завтра.
Секретарь ушел, владыка встал и побродил по кабинету туда-сюда. За окном было бело, чисто: весь день шел снег да и сейчас еще идет. Цельная красота. Голые деревья, прикрытые только девственным снегом. А когда снег становится горячим — он тает, и голые деревья расцветают…
Владыка любил поэзию.
Хиротония обоих ставленников была назначена на день трех святителей, 12 февраля.
