Такая и себе-то помочь не сможет, не то что другому.
И всё же Элли просит, неумело, но от всего сердца:
— Пожалуйста, пусть хотя бы этот. Пусть повезёт, — бормочет она тихо, чтобы Гудвин не узнал, не принялся её утешать и не подмешал лишнего к дневной норме лекарств.
Она не хочет слышать, что помогать уже некому. И без Гудвина знает, но верит в другое. Будет верить, пока сама не увидит.
Элли искренне хочет помочь, но все её молитвы улетают к мёртвому обезьяньему богу о крыльях и четырёх головах. Он слышит и глотает их, не жуя. А потом сладко ворочается, бормоча в мертвом сне.
Элли всхлипывает, сглатывая плач: в соседском доме умирает ведьма и кто-то ещё.
Огонь растёт, гудит, хохочет в умирающей с рассветом ночи. Элли видит, как ему тесно и тяжело, как ему хочется выбраться и по запаху найти ту, за которой он пришёл. Но шанс только один.
Элли слышит, как стены дома дрожат, качаются, трещат на иноземном ветру. Звук выходит болезненный и громкий. Так ломаются старые кости.
Элли становится дурно, и только рука Гудвина на плече помогает не заорать.
Он уверенно отстраняет её от окна и задёргивает штору наглухо, погружая комнату во влажную, мягкую темноту.
— Переодевайся и позавтракаем, — сдержанно и тихо говорит он, но Элли различает недовольные нотки. — Хочешь, сделаю тебе омлет?
Он всегда шепчется, словно боится, что кто-то услышит, подслушает и доложит. Элли это бесит, потому что она сама, наблюдая за ним, невольно перенимает привычку и повторяет, словно попугай, даже оставаясь наедине с собой.
Она не хочет стать такой же, как он, но походит на Гудвина все больше.
Элли кивает в темноту. Она не видит его глаз, но чувствует на себе взгляд — цепкий, чудной и внимательный.
Нет, нет, нет, не бойся. Не смей бояться.
Элли на ощупь идёт к двери и слепо толкает её от себя. Ручка кажется горячей, словно пожар проник в дом. Притаился, рыщет. Не сегодня?
Она поднимается в свою комнату и, лениво почесав Тото второго за ухом, присаживается на край кровати. Подарок замечает сразу, но даёт себе время, чтобы убедить себя, что его там нет.
Даже пожар за окном кажется менее реальным, чем проклятые хрустальные туфли, снятые с худой ведьминой ноги.
Злая ведьма востока умерла, и добрый народ Оз требует новую. Коронует её горячим обручем под ребра.
В голове горит, взрывается, влажно клокочет. Что-то большое, неприятное и знакомое жмёт к земле. Элли опускается на пол и начинает напевать что-то старое, из детства.
Да здравствует новорождённый!
В её воспаленном разуме рождается кто-то еще. Третий. Его лицо, обнажив скулы, пожрал огонь, и оно выглядит таким чёрным, странным и отталкивающим, что Элли за глаза зовёт его Страшилой.
Этот — самый глупый из всех: сам открыл дверь, едва ведьма постучала, сам показал, где лучше запалить. Чучело огородное или бывший мальчик с бейсболкой?
Оба и нечто среднее. Хорошая компания для Трусливого льва и Железного дровосека, живущих внутри нее.
Уже трое умерших за неё и вместо нее.
Лев так боялся, что из комнаты не вышел, даже когда ведьма подвела к двери его родителей и приказала выходить. Так перетрусил, что дышать перестал, умер сам, без помощи и уговоров. Дровосек и того хуже — плакал, как девчонка, и предлагал всех вместо себя, расписывал, кого и за что взять, пока сердце в железяку не превратилось и биться не перестало.
— А правда, что ведьма искала тебя? Что все мы из-за тебя?..
Элли ненавидит их всех, но терпит. Знает, что податься им некуда, а жить, пусть даже и так, хочется.
Ей немного жаль, что и в этот раз пожар мимо и к чужому порогу. Не её вина, что ведьмы слепы и всегда выбирают не тот дом и жгут по соседству, и всё же Элли себя винит. За то, что магия Гудвина работает слишком хорошо, за то, что везёт.
Хотя какое уж тут везение.
Элли смотрит на башмаки, скользит по ним пальцами, пачкает в чуть подсохшей крови. Думает вяло, дурно и тяжело.
Ей не хочется начинать, но в смертельном ведьмином танце на обломках соседского дома видится знак. Причина и ответ, что она искала так долго.
Элли примеряет башмачки, и те ей самую малость жмут. Она чувствует себя сказочной сводной сестрой на чужом балу, самозванкой, явившийся в рванье и без приглашения.
Прихрамывая, она идёт к шкафу и, словно фокусник из шляпы, достаёт другие дары: очки с зелёными стёклами и жёлтую шляпу в паетках. От них веет смертью и магией, которую не перебороть, но это ничего. В дни, когда мир за окном горит, любая помощь хороша.
Элли редко надевает очки: они видят ложь, а Гудвин всё время лжёт, и это страшно ее раздражает. Даже его история про Канзас — ложь.
Но сегодня, когда у неё все три дара, ему не улизнуть, не отболтаться очередной сказкой.
Элли надевает очки, нахлобучивает шляпу и спускается вниз.
Гудвин пытается разжечь огонь в забитом золой камине, но выходит у него плохо. Огонь — не его стихия, а её, пора бы ему усвоить.
Элли заводит старый проигрыватель и в сопровождении глубокого, грустного до слёз пения подходит к Гудвину со спины. Тот вздрагивает, пугается и только через мгновение оборачивается к ней с услужливой и скользкой улыбкой в глазах.
— Что случилось в Канзасе? — спрашивает Элли в лоб, словно бьёт наотмашь.
Гудвин мнётся, молчит, обкусывает губы до крови.
— Я не думаю, что стоит об этом вспоминать, — начинает он как всегда издалека. — Травма ещё свежа, и лишние напоминания только навредят. Вспомни, как нам пришлось уезжать из Оклахомы в ночь с одним чемоданом, потому что тебе стал мерещиться тот парень с железным топором…
Элли смотрит на Гудвина с яростью, и тот смолкает, гасит фразу на полуслове.
— Ты пила сегодня лекарства? — он смотрит на неё с подозрением и страхом, от которых Элли становится весело. — Обещаю, если будешь пить вовремя, мы обязательно сядем и обо всём поговорим.
Сквозь очки она видит всю его ложь. Та клубится ядовито-зелёным облаком над головой.
— Что случилось с дядей и тётей? — вновь спрашивает Элли. — Как вышло, что из всех моих опекунов остался ты один?
С дарами она может заставить его говорить и всё же хочет, чтобы он признался во всём сам, без всякого ведьмовства. Разве она не заслуживает правды?
— Сама знаешь, — Гудвин хмурится и тянет к ней руки, хочет обнять за плечи, притянуть к себе и наконец заставить замолчать.
— Ты ведь нашла ту мою статью для медицинского журнала? — он делает шаг назад, и в глазах его плещется решимость, от которой Элли тошно. — Без контекста, наверняка, надумала что-то не то… Но суть уловила, правда?
— Суть, в которой я — подопытный кролик?
— Суть, в которой ты — что-то большее, — он молчит, смотрит, умоляет взглядом о чём-то большем, чем понимание, которого она не способна дать. — Ты — всё. И плевать на мнение остальных, я знаю, почему всё вышло, как вышло. Неважно, что они думают, я верю, что ты никогда не…
Элли кричит, закрывает уши руками.
Страшила, Железный дровосек и Трусливый лев в её голове требуют крови и тишины.
Элли стучит башмачками друг о друга и просит перенести её в Канзас. Место, что она не может забыть даже под действием лекарств, самое любимое и страшное. Туда, где стоял дом, собранный из хлама и досок, выброшенных на дорогу пересохшей пыльной рекой. Там, где жила девочка Элли. У самого края поля в степи.
Мне нужно знать. Пожалуйста.
Она просит не очень убедительно, и магия работает по-своему: переносит её не в пространстве, а во времени. Элли видит себя ребёнком, чумазым и несчастным, с синяками по тонким рукам и с зажигалкой в руках. Она чиркает ею, и пламя кажется таким красивым, правильным, чистым.
Мёртвая ведьма запада целует её промеж глаз и благословляет на царство.
Дядя и тётя не кричат, тихо задыхаясь в привычном алкогольном сне. Гудвин ни в чем её не обвиняет. Он был их другом, гостил в доме целую вечность и рассказывал Элли сказки на ночь, кровавые и страшные, про девочек-убийц и ведьм запада. Когда всё заканчивается и остывает, сказать ему нечего. У него диссертация о психических заболеваниях и мёртвая дочка, похожая на Элли как сестра, в мозгах.
Элли видит всё, словно она и сама немного ведьма. Хотя кем еще ей быть, если волшебниц не бывает?
— Откуда взялась та зажигалка? — спрашивает она, приходя в себя и тяжело опираясь о каминную полку.
— Она хорошо подходила к сказке о стране Оз, — Гудвин прячет глаза, но улыбку ему не скрыть, не снять и не спрятать. — Моя дочь её любила.
— Ты полюбила потом, — улыбка Гудвина расцветает и ширится, пока не превращается в оскал. — Хотя это другое.
Элли мрачно улыбается в ответ. Губы её шепчут, призывая Летучих обезьян. Последний дар горит.
Гудвин орёт, но крик его, обжигая напоследок, тонет в музыке.
Элли выходит из дома, прихватив только Тото. Ветер обдает её жаром, согревает промёрзшие ведьмовские кости. Посёлок просыпается за её спиной, но она больше не боится.
Ветер странной страны Оз не уносит души, а всего лишь ведёт их дорогой жёлтого кирпича. В никуда. Уж Элли знает.