Ветер вновь взвыл, разнося по улицам клочья тумана, и Всеволод поймал себя на том, что прислушивается к каждому звуку, пытаясь отделить естественные городские шорохи от угрозы, которой, быть может, и не существовало. «Почему так тихо? — пронеслось у него в голове. — Где горожане? Почему улицы пусты?»

Он обернулся. За ним плелся его отряд — жалкие остатки тех, кто ушел с ним в поход, и несколько выживших в Моргенхейме. Валрик, высокий телохранитель, шел, словно не замечая тяжести меча, висящего на поясе, будто тот был частью его тела. Рядом брел Гримар, коренастый воин с топором; в его глазах читалась бездонная усталость. Лора, молодая девушка с тонкими чертами лица, крепко держала за руку своего отца — Эдгара, старика с тростью, чья кожа была бледна, как пергамент. Чуть впереди шагал Ярослав, чье обветренное лицо хранило следы прошедших битв. Рядом с ним шел Финн, высокий талрианец; они о чем‑то оживленно беседовали, будто пытаясь отвлечься от тягостного ощущения пустоты вокруг.

Одежда путников была изодрана, шаги — тяжелыми, но они были живы, и это само по себе казалось чудом. Однако даже их присутствие не могло развеять гнетущую атмосферу, окутавшую город.

Вальдхейм, некогда сияющая жемчужина Альгарда, теперь лежал под гнетом зловещей тишины. Дома, чьи окна раньше светились теплым светом очагов, теперь были закрыты ставнями; их деревянные рамы скрипели под натиском ветра. Улицы, где прежде раздавались крики торговцев и звон монет, опустели. Лишь редкие тени мелькали в переулках — стражники в черных доспехах, следящие за каждым шагом. Их лица были скрыты под шлемами, а взгляды — холодны, как лед.

Город встретил их скрипом тяжелых ворот, открывающихся с протяжным стоном, и запахом сырости, сочащейся из каменных стен.

Всеволод шагнул в зал совета, его шаги гулко отдавались от пола, покрытого пылью и следами сапог, а факелы, горящие в железных держателях, бросали тусклые отблески на гобелены, некогда славившие его победы — теперь же они висели, выцветшие и рваные, как воспоминания о прошлом, которое он не мог вернуть.

Совикус ждал его у длинного стола, заваленного свитками и картами, фигура советника была неподвижна, как статуя. Его черный плащ с багровыми вставками был безупречен: ни пятна, ни складки не нарушали его гладкости, а посох с мерцающим наконечником, лежащий рядом, казался живым — багровый свет пульсировал в нем. Его лицо, худое и острое, изменилось, когда губы советника искривились в улыбке, похожей на усмешку. Торин, его верный стражник, стоял позади, его борода скрывала напряженный оскал, а рука лежала на рукояти меча. Всеволод остановился, взгляд встретился со взглядом Совикуса, и в этот миг он стал другим — не королем, вернувшимся к своему народу, а марионеткой, которая пытается бороться с кукловодом. Его плечи напряглись, голос стал ниже, холоднее.

— Совикус, — начал он, каждый слог давался ему с трудом, — где моя дочь? Что ты сделал с Вальдхеймом? Почему храм уничтожен?

Совикус склонил голову, его улыбка стала шире, но холоднее, как лед:

— Ваше Величество, мы уже и не ждали вас живым. Моргенхейм поглотил многих ваших воинов, но вы вернулись, слава Люминору! Диана… ее видели в храме в ночь, когда он пал, но она исчезла, растворилась. Шпионы Хротгара были пойманы, допрошены и казнены, но не все. Я держал город в порядке, пока вы были в отлучке. Комендантский час, стража на улицах — это спасло нас от безумия. Это все была вынужденная мера.

Всеволод шагнул ближе, его кулаки сжались, а глаза вспыхнули яростью.

— Ты лжешь, — прорычал он, его голос был низким, как рокот грома. — Я вижу это в твоих глазах. Где моя дочь, Совикус? Что ты скрываешь?

Андрей выступил вперед, его ряса шуршала по каменному полу, а символ Люминора в его руках засветился слабым золотым светом, который пробивался сквозь мрак зала, как луч солнца сквозь тучи.

— Порядок? — голос священника дрожал от сдерживаемого гнева, но оставался твердым. — Ты осквернил свет Люминора, Совикус. Стража говорит храм уничтожен, стены — в крови, алтари — разбиты, священники — мертвы. Это твоих рук дело, это твоя тьма. Говори правду!

Совикус бросил на него острый взгляд, но быстро скрыл его за маской спокойствия, его тон стал еще мягче:

— Ты устал с дороги, священник. Твои слова — плод измученного разума, он видит врагов там, где их нет. Жрецы были убиты шпионами Хротгара, и, возможно, Диана у него. А как дела обстоят с тьмой? Вы смогли остановить ее в Моргенхейме? Я лишь удерживаю город. Отдохни, пока король решает дела, — твои молитвы понадобятся позже.

Всеволод положил руку на плечо Андрея, его пальцы слегка сжали его, успокаивая священника, но взгляд не отрывался от Совикуса — в нем была буря, готовая вырваться, но он из последних сил удерживал ее.

— Ты прав, Совикус, — сказал король тихо, но твердо. — Сейчас не время. Мы устали, город слаб. Если это действительно Хротгар — я узнаю правду.

Андрей заметил, что Всеволод рядом с советником становился другим человеком — не тем королем, который вел Альгард к победам, не тем безжалостным воином, рубящим врагов в битвах, а марионеткой, не имеющей своего слова. Все его нутро хотело призвать силу Люминора и стереть эту наглую ухмылку с лица советника, но твердое убеждение удерживало: истинный служитель света не вправе обращать мощь во зло.

Совикус кивнул, его глаза блеснули. Он отступил, пальцы скользнули по посоху, словно проверяя его силу.

— Как пожелаете, мой король. Город ваш, как и всегда. Что прикажете делать с выжившими?

Всеволод обернулся к своему отряду: Валрик стоял, опираясь на меч, плечи подрагивали от усталости; Гримар уставился в пол, топор тяжелым грузом тянул пояс; Лора и Эдгар держались друг за друга, лица бледны, словно у привидений; Ярослав кашлял, прижимая ладонь к ноющей груди, видно, во время долгого пути он подцепил простуду. Лишь Финн, выпрямившись, не сводил внимательного взгляда с Совикуса. Это были его люди — те, кто выдержал Моргенхейм; он не собирался бросать их на произвол судьбы.

— Накормите их, — приказал он, голос зазвучал громче, резче. — Хлеб, мясо, вино — все, что есть в кладовых. Дайте им работу: чинить стены, точить оружие, помогать в кузницах. Они выжили там, где другие пали, — я не оставлю их.

Совикус склонил голову; улыбка на миг померкла, но он кивнул и сухо ответил:

— Будет исполнено, Ваше Величество. Город примет их.

Выжившие подняли глаза; в лицах вспыхнула надежда. Лора шагнула вперед и тихо поблагодарила:

— Спасибо, мой король. Мы не забудем. Вы дали нам жизнь там, в тумане, и даете ее здесь.

Эдгар кивнул; трость стукнула о пол. Влажные глаза старика едва держали слезы:

— Люминор благословил нас вами, Ваше Величество. Мы будем работать, пока слушаются руки.

Всеволод коротко кивнул; взгляд смягчился, но лишь на миг: рядом с Совикусом слабости он не позволял. Король повернулся к Валрику, Гримару и Ярославу:

— Вы, мои телохранители, отдыхайте. Поешьте, выспитесь, восстановитесь. В Моргенхейме вы были моим щитом, и я не хочу видеть вас сломленными. Завтра вы понадобитесь мне.

— Как прикажете, государь, — Валрик едва улыбнулся. — Сон сейчас звучит как лучшая награда.

— Еда и кровать — больше, чем я смел просить, — хрипло буркнул Гримар.

Финн шагнул вперед:

— Ваше Величество, мне нужно обсудить важное…

Всеволод осек его движением ладони:

— Остальное — завтра. Оставьте нас с Совикусом наедине.

Слуги зашевелились, уводя измождённых путников. Двери зала тяжело сомкнулись, и камень снова отозвался тишиной. Всеволод остался с Совикусом, его взгляд снова стал холодным.

— Докладывай, — сказал он коротко. — Гарнизон, казна, продовольствие. И главное — что с убийством Хротгара, которое мы планировали?

Совикус едва заметно улыбнулся.

— Все под контролем, государь, — мягко произнес он. — Убийца уже рядом с ним: входит в шатер, держит поводья его коня, подает кубок. Один мой знак — и Хротгар падет. Сегодня, завтра — когда прикажете.

— Ты уверен? — голос короля стал жестче.

— Абсолютно, — солгал Совикус без тени колебания. — Он ближе не бывает. Но пока нам выгоднее война с Эрденвальдом. У нас появился исключительный шанс уничтожить Хротгара: он сосредоточил все силы на границе, и, если нанести удар сейчас, мы разом сокрушим его армию, а после этого Гримсхольм и весь Эрденвальд падет к нашим ногам. Грех не воспользоваться таким моментом — подобного расклада может больше не представиться никогда. Как только понадобится — я шепну, и яд ляжет в его кубок. Вы разгромите его войско раз и навсегда.

— Ты… невероятно умен, Совикус, — произнес Всеволод негромко, словно взвешивая каждое слово. — В твоей голове рождаются схемы, которым позавидовал бы сам Люминор. Но скажи мне честно: не слишком ли изящны твои замыслы?

Совикус выпрямился, взгляд его стал твердым, почти торжественным.

— Ваше Величество, я клянусь вам в верности не словами, а делом. Каждая моя мысль, каждый шаг — во благо королевства. Моя жизнь принадлежит не мне, а Альгарду. Если потребуется, я отдам ее без колебаний.

Он положил ладонь на грудь, чуть склонив голову.

— Вы можете доверять мне всецело. Я не ищу ни славы, ни богатства — только процветания для нашего королевства. И если для этого нужно выстроить сотню хитроумных планов, я построю тысячу.

Всеволод долго смотрел на советника, будто пытаясь прочесть в его глазах то, чего не было сказано вслух. Наконец, медленно, почти неохотно, он кивнул.

— Пусть будет так. Завтра начнем подготовку. Но помни: один неверный шаг — и мы оба окажемся на плахе.

Совикус склонил голову в почтительном поклоне.

Моя судьба в Ваших руках, Ваше Величество. Главное — безопасность королевства..

В воздухе повисла тяжелая, многозначительная пауза. Где‑то вдали прокричал петух, нарушив тишину, и этот простой будничный звук вдруг напомнил обоим: за стенами замка продолжается обычная жизнь.

Дверь зала тихо закрылась за Всеволодом, оставив Совикуса в полумраке.

Советник медленно выпрямился, и маска преданного слуги мгновенно растаяла. В глазах вспыхнул холодный, безжалостный огонь. Он подошел к окну, вглядываясь в ночные улицы Вальдхейма, и губы его тронула едва заметная усмешка.

«О, Всеволод… Ты даже не представляешь, насколько прав был в своих сомнениях. Не слишком ли изящны мои замыслы? — мысленно повторил он слова короля, и в груди разлилось пьянящее чувство превосходства. — Да, мой государь, они изящны. И они сработают. Ты — лишь инструмент, Всеволод, и скоро… очень скоро ты исполнишь свою роль до конца».

***

После возвращения в Вальдхейм каждому нашли занятие по силам. Лоре, вопреки прежним представлениям о том, чем должна заниматься девушка ее склада, поручили помощь на кухне. Никто не вспоминал здесь о «благородстве» — в замковых стенах царила простая истина: выживает тот, кто работает. А Лора умела работать.

Она ловко управлялась с ножом, чистила овощи, месила тесто, следила за котлами. И хотя запах жареного лука щипал глаза, а от тяжести ломило спину, это было лучше, чем бездействовать. К тому же здесь, среди кастрюль и деревянных ложек, можно было ненадолго забыть о кошмарах. Ее умение читать и писать пригождалось: она вела учет припасов, сверяла списки, составляла короткие записки для кладовщика. Точно так же, как ее отец Эдгар, — только он нашел себе место в библиотеке.

Эдгар, несмотря на слабость и дрожащие руки, часами сидел среди пыльных томов. Он расставлял книги, восстанавливал каталоги, порой тихо переговаривался с редкими посетителями. Для него это было не просто занятие — это была нить, связывающая его с прежним миром, где слова имели вес, а знания спасали души. Он тоже умел читать и писать, и это умение теперь служило не роскоши, а выживанию.

Финн тем временем не находил себе места. Высокий талрианец то и дело появлялся в коридорах, ведущих к тронному залу. Он ловил слуг, расспрашивал стражников, пытался втереться в доверие к придворным — все ради одной цели: добиться аудиенции у короля. В его глазах горел упрямый огонь. Он знал нечто важное и был твердо намерен донести это до Всеволода лично.

А по ночам…

Лора проснулась резко, будто вынырнула из вязкой тьмы. Сердце колотилось, словно старалось вырваться из грудной клетки. В ушах еще стоял леденящий душу голос посланника, он преследовал ее каждую ночь с момента их бегства из Моргенхейма. Она села на постели, тяжело дыша, и провела рукой по влажным от пота волосам.

«Опять этот сон… Опять он…»

В памяти вспыхнули картины: искаженные лица людей, образы, крики… Она сжала кулаки, пытаясь отогнать видения. Но на этот раз что‑то было не так.

Тишина.

Абсолютная, гнетущая тишина, от которой кожу покрывали мурашки. Ни привычного шороха стражи за дверью, ни отдаленных голосов слуг замка, ни даже скрипа старых балок — ничего. Только ее собственное дыхание, рваное и громкое в этой мертвой тишине.

— Отец?.. — прошептала она, с трудом поднимаясь с постели.

Комната тонула в полумраке. Единственный факел у двери едва тлел, бросая на стены дрожащие тени. Лора накинула халат и, едва касаясь пола босыми ногами, подошла к двери. Ручка поддалась с тихим скрипом, и девушка вышла в коридор.

Пусто.

Ни души. Ни единого стражника у покоев, ни слуг, никого. Только длинные ряды факелов, мерцающих в темноте, и тени, словно живые, извивающиеся на каменных стенах.

— Где все?.. — голос ее дрогнул.

Она сделала несколько шагов, оглядываясь. Где‑то вдали, в глубине коридора, мелькнул отблеск — будто кто‑то прошел мимо факела. Лора напрягла зрение, вглядываясь в темноту.

И тогда она увидела.

В углу, между двумя колоннами, тьма сгустилась. Не просто тень — нечто иное. Оно пульсировало, словно живое существо, поглощая свет, вытягивая его из воздуха. Факелы вокруг начали меркнуть, один за другим, пока коридор не погрузился в почти полную тьму.

Лора замерла. Кровь застыла в жилах. Она хотела бежать, но ноги будто приросли к полу. Тьма медленно обретала форму — вытянулась, приподнялась, и вдруг из нее проступили очертания фигуры. Высокой, нечеловечески тонкой, с длинными, извивающимися, как щупальца, руками.

— Н‑нет… — прошептала Лора, отступая на шаг.

Фигура двинулась к ней. Каждый ее шаг сопровождался шорохом, будто тысячи насекомых ползли по камню. Воздух стал густым, тяжелым, пропитанным запахом гнили и серы. Лора попыталась закричать, но звуки застряли в горле.

И вдруг — вспышка.

Яркая, ослепительная, как молния. Тьма взвизгнула — звук, от которого заложило уши, — и закрутилась в вихре, разлетаясь клочьями, как сгоревшая ткань. Столп черного дыма взметнулся к потолку, растворяясь в воздухе.

Оцепенение спало. Лора рванулась вперед, туда, откуда пришла вспышка.

У поворота коридора стоял он.

Финн.

Его браслеты с рунами светились мягким голубым светом, пульсируя в такт дыханию. Он поднял руку, и из ладони вырвался новый луч света — чистый, как звездный огонь. Он ударил в остатки тьмы, и та с шипением исчезла, оставив после себя лишь едва заметный след гари.

— Ты… — Лора задыхалась, все еще чувствуя, как дрожат колени. — Что это было?!

Финн опустил руку, и свет на браслетах постепенно угас. Он посмотрел на нее — спокойно, почти холодно.

— Что за чертовщина здесь происходит и кто ты вообще такой? — вырвалось у Лоры.

— Я говорил: я талрианец, — ответил он, не сводя взгляда с того места, где только что была тьма. — А по поводу чертовщины… Это был хаотик.

— Хаотик? Тот же, что и в Моргенхейме?! — ее голос сорвался. — Ужас… Мой отец пропал! Ты не видел его? И куда подевалась вся стража в замке?

— Нет, не видел. Но мы можем вместе его поискать. — Финн шагнул ближе. — Еще мне нужно поговорить с королем, но я не могу получить аудиенцию.

— Думаю, он будет не рад, если мы ночью ворвемся в его покои. — Лора нервно оглянулась. Тишина давила.

— Если я не смогу с ним поговорить, то нам придется уйти из этого проклятого замка, — твердо сказал Финн.

Он поднял ладонь, и на ней зародился маленький светящийся шар — мягкий, теплый свет разогнал темноту вокруг.

— Где ты этому научился? — прошептала Лора, глядя на огонь в его руке.

— Долгие годы изучал и тренировался в Тал’Риане, — коротко ответил он. — Идем.

Они двинулись по коридору, ступая осторожно, будто боялись потревожить спящую тьму. Лора рассказывала о себе — о детстве в Моргенхейме, о кошмарах, преследующих ее с момента их побега. Финн слушал молча, лишь изредка кивая.

Вдруг Лора остановилась.

— Смотри! — Она указала на пол у дверей, ведущих в подвал.

Там, прислоненная к стене, стояла трость ее отца — резная, с серебряным набалдашником в виде волчьей головы, которую ему подарил король. Лора бросилась к ней, схватила, сжимая так крепко.

— Он был здесь… — ее голос прервался. — Но куда он пошел?

— И куда подевалась стража… — Финн нахмурился, оглядывая темный проем. — Не нравится мне это.

— Нам нужно спуститься, — решительно сказала Лора.

— У меня нет желания идти в подвал замка.

— Пожалуйста, — она посмотрела ему в глаза. — Это мой отец.

Финн вздохнул, но кивнул.

Они спустились по узкой лестнице, свет его шара едва разгонял густой мрак. Внизу царила могильная тишина, нарушаемая лишь их шагами. Они прошли между колоннами и замерли у массивной двери, из‑за которой пробивалось багровое сияние.

— Что это?.. — Лора прижалась к стене, пытаясь разглядеть происходящее внутри.

Финн приложил палец к губам, призывая к молчанию, и осторожно заглянул в щель. Лора последовала за ним.

То, что она увидела, заставило ее сердце остановиться.

В центре зала стоял Совикус — высокий, худой, в черном плаще, а в воздухе висела спираль. Вокруг него на коленях застыла вся дворцовая стража, слуги замка — неподвижные, с пустыми глазами, из них сочилась темная энергия. Она струилась в воздух, собираясь в черные сгустки, кружащие вокруг мага.

А рядом с Совикусом на каменном столе лежал ее отец.

Эдгар был бледен, его грудь едва вздымалась. Совикус держал в руке древний кинжал, покрытый странными письменами, и что‑то нараспев читал на языке, от которого кровь стыла в жилах.

— Нет… — Лора едва сдержала крик.

Совикус поднял кинжал.

— Во имя Моргаса! — его голос разнесся по залу, отразившись от стен зловещим эхом.

Кинжал вонзился в грудь Эдгара. Из тела старика вырвалось голубое сияние — его душа, светлая, дрожащая. Но тьма не дала ей уйти. Сгустки черной энергии рванулись вперед, обволакивая душу, пытаясь разорвать ее на части.

Лора вскрикнула, но Финн успел зажать ей рот рукой.

— Тихо! — прошептал он, глаза его горели. — Нам нужно уходить. Сейчас.

Он потянул ее назад, крадучись, пока Совикус, поглощенный ритуалом, не заметил их.

— Я увидел достаточно, — сказал Финн, когда они оказались в коридоре. — Встреча с королем больше не интересует меня. Мне нужно в Тал’Риан — рассказать все, что я видел в Альгарде. Ты можешь пойти со мной.

Лора посмотрела на трость в своей руке, это теперь единственное оставшееся от отца, которого только что принесли в жертву. Девушка чувствовала тьму, все еще пульсирующую где‑то внизу.

— Да, — прошептала она. — Я пойду.

Спустя время Совикус стоял на башне замка, наблюдая, как две фигуры исчезают в ночи. Его губы скривились в усмешке.

Рядом с ним возник силуэт — высокий, окутанный клубами тьмы. Совикус произнес:

— Мне их остановить, мой господин?

— Нет, — ответил Моргас. — Пусть уходят. Пусть Тал’Риан и весь Совет Талари знают. Пусть готовятся. После уничтожения Альгарда они следующие.

Совикус склонил голову, Моргас исчез, оставив после себя только запах серы.

Тишину разорвал резкий крик — к башне спикировала крупная птица с пестро‑серыми крыльями. К лапе был привязан свиток, перетянутый черной лентой с печатью в виде волка. Совикус без лишних движений протянул руку — птица опустилась на его предплечье, советник перерезал веревку и взял послание.

Развернув бумагу, он пробежал глазами по строкам. Губы его медленно растянулись в довольной улыбке.

«Господин Совикус,
сообщаю, что принцесса Диана находится под моей опекой в Кривом Логе. Условия ее содержания соответствуют вашим указаниям. Ожидаю дальнейших распоряжений.
С почтением,
Эйрик, глава Кривого Лога».

Совикус свернул письмо, задумчиво постучал пальцем по свитку. Теперь — к делу.

Посох в руке Совикуса едва заметно задрожал. В его металлическом сердце таилась сила, дарованная самим Моргасом. Мысленным взором он потянулся вдаль, сквозь тьму и расстояния, к невидимым нитям, связывающим его со следопытами.

«Хорошая была мысль — послать с ними хаотика», — пронеслось в его сознании. Бесплотная сущность, приставленная к отряду, стала не просто наблюдателем, но и проводником. Теперь предстояло испытать новые силы — те, что Моргас пробудил в нем.

Совикус закрыл глаза, сосредоточился на пульсирующей энергии в посохе. Металл под ладонью потеплел, затем раскалился до едва терпимого жара. Но боль не имела значения — она лишь подтверждала мощь, текущую сквозь него.

В сознании вспыхнули размытые образы: сперва хаотичные, как обрывки сна, затем все четче. Он увидел лес — густой, пропитанный туманом. Услышал шелест листьев, отдаленный крик ночной птицы. Почувствовал запах сырости и железа.

А потом — фигуры. Четверо.

Рагнар то и дело поглядывал на лезвие ножа. Кейра прислушивалась к ночным шорохам. Бьорн ворошил угли. Сигрид задумчиво разглядывала карту, едва различимую в тусклом свете.

Совикус улыбнулся. Он видел их — так ясно, словно стоял рядом. Хаотик служил мостом, незримой нитью, через которую его сознание простиралось на огромные расстояния.

«Теперь — слово», — подумал он, формируя в разуме послание.

Энергия в посохе запульсировала в такт его воле. Он сосредоточился, направляя поток энергии через хаотика прямо в костер, вокруг которого сидели следопыты.

Пламя вдруг взметнулось вверх, извиваясь, словно живое. Языки огня заиграли, сплетаясь в причудливые очертания. И в самом сердце костра возник образ — четкий, будто вырезанный из черного стекла. Это был Совикус.

Наемники вскочили, схватившись за оружие. Пламя не обжигало, но от фигуры, сотканной из огня и тени, веяло такой мощью, отчего воздух словно сгустился.

— Не стоит бояться, — голос Совикуса прозвучал не из пламени, а прямо в голове — ледяной и властный. — Пока вы служите мне, огонь не тронет вас.

Рагнар медленно опустил клинок, но пальцы по‑прежнему сжимали рукоять.

— Она у Эйрика в Кривом Логе, — продолжил Совикус. Его огненный лик дрогнул, отражая игру пламени. — Возьмите ее. Приведите ко мне. Живой и невредимой.

В глазах Кейры мелькнул вопрос, но она не решилась произнести его вслух. Фигура в огне будто прочла ее мысли:

— Если с ее головы упадет хоть один волос… — голос стал тише, но от этого звучал еще страшнее, — вы узнаете, что значит по‑настоящему гореть.

Пламя взвилось в последний раз, и силуэт начал растворяться, оставляя после себя лишь едва уловимый запах серы и свиток с посланием от Эйрика.

— Ну что, — Бьорн первым нарушил молчание, — слышали приказ?

Сигрид поднял свиток. Взгляд его был тверд.

— Движемся на Кривой Лог, — произнес он.

Сил Совикуса хватило, чтобы на таком огромном расстоянии не просто явить свой образ, но и оставить наемникам письмо Эйрика.

— Скоро, — прошептал он, глядя в ночь. — Очень скоро все встанет на свои места.

Сольвейг была деревушкой маленькой — всего два десятка домов, сложенных из серого камня и бруса, стоящего не одно поколение. Крыши покрывала солома, местами подлатанная мхом, а узкие окна смотрели на море. Тропинки между домами, утоптанные босыми ногами детей и тяжёлыми сапогами рыбаков, вились среди низких заборов, вдоль которых росли кусты шиповника с алыми ягодами, блестящими на солнце, как рубины. У берега покачивались лодки — небольшие, выкрашенные в белый и синий, с потёртыми бортами. Сети, растянутые на кольях, сохли под ветром, их узлы были завязаны крепкими руками, а рядом стояли корзины с уловом — серебристые рыбины, поблескивающие чешуёй, пойманные на рассвете.

Жители Сольвейга жили в ладу с морем, их быт был прост и неизменен, как приливы. Их было немного — мужики, чинящие сети у порога, перебирая верёвки натруженными пальцами; женщины, варящие похлёбку из рыбы, картошки и трав, собранных на склонах, и дети бегали вдоль берега, собирая ракушки и гладкие камни, отшлифованные волнами до блеска. Утром мужчины уходили в море — их лодки скользили по воде, как тени, оставляя за собой рябь, а женщины разводили очаги, дым от которых поднимался к небу тонкими струйками, смешиваясь с солёным воздухом. Днём деревня оживала — стук топоров раздавался из-за сараев, где рубили дрова, плеск воды звучал у колодца, где девушки набирали вёдра, а смех малышей, игравших в прятки за стогами сена, звенел, как колокольчики. К вечеру все собирались у длинного стола под навесом у берега — ели хлеб с солью, запивали травяным настоем из глиняных кружек и слушали рассказы стариков о бурях, что унесли лодки, и морских духах, поющих в тумане. Жизнь текла спокойно, каждый день был похож на предыдущий, но в этом была своя прелесть — покой, который не нарушали ни войны, ни происходящее в далёких городах.

В дальнем конце деревни, ближе к обрыву, где море пело громче всего, стоял дом Иллариона. Он был ниже других, сложен из камня, поросшего мхом, а его крыша, чуть покосившаяся, сливалась с зелёным склоном, на котором он приютился. Перед домом росла яблоня, чьи ветви гнулись под тяжестью спелых плодов, красных и золотых, а у порога лежал старый коврик, вытканный из шерсти, выцветший от солнца и ветра до бледно-голубого оттенка. Илларион был стариком, чьи годы оставили следы на его теле, но не погасили огнь в душе. Его потрёпанный синий балахон, некогда яркий, теперь выцвел до цвета пасмурного неба, а под капюшоном струились длинные седые волосы, спадывающие на плечи, как серебряные нити, мягкие и гладкие, несмотря на возраст. Его лицо, покрытое сетью морщин, обрамляла идеально подстриженная серебристая борода. Но главное — тепло и доброта, светящиеся в голубых глазах, глубоких, как море в ясный день. В руках он сжимал дубовую палку — гладкую, отполированную временем, испещрённую узлами и письменами древних времён. Она была не просто опорой: в ней дремала сила, неспешно струясь сквозь его пальцы, невидимая для тех, кто приходил к нему за помощью.

Годы текли, как волны Недремлющего моря, а Илларион всё жил в Сольвейге. Время стерло память о том дне, когда он впервые ступил на эти берега.

Для жителей он был просто целителем — седобородым старцем с ласковым взглядом, чьи руки врачевали раны и хвори. Но никто не ведал, какая бездна силы таилась за его кротостью.

Одним словом он мог укротить шторм. Одним прикосновением посоха — вырвать душу из лап смерти. Одним взором — рассеять тьму, плетущуюся в ночи.

Однако он не творил чудес. Его магия, глубокая и древняя, как морские пучины, была под строгим надзором. Она прорывалась лишь в мелочах: в тепле ладоней, исцеляющих боль, в тихом слове, утешающем скорбь, в покое, которым он окутывал каждого, кто к нему приходил.

Так он и жил — незаметно, скромно, храня свою силу как сокровенную тайну. Она дремала в нём, подобно зверю в потайной пещере, — и он сам порой забывал о её существовании.

Этим утром солнце только поднялось над морем, его лучи пробивались сквозь редкие облака, бросая золотые блики на воду, блестящую, как расплавленное стекло. Илларион сидел у порога, его посох лежал рядом, прислонённый к стене, а в руках он держал чашку с травяным настоем — шалфей и мята смешивались в тёплом аромате, поднимающимся к его лицу, согревая кожу. Перед ним стояла Лина — молодая женщина с заплаканными глазами и ребёнком на руках, чьи щёки пылали от жара. Её тёмные волосы были собраны в косу, спадавшую на спину, а платье, простое и серое, пахло солью и рыбой.

Она подошла, опустив глаза.

— Он всю ночь плакал, Илларион, — слова давались ей с трудом, голос прерывался. Руки, словно пытаясь найти опору, сжимали край платка. — Не ест, не спит. Помоги… Я больше не знаю, что делать.

Старик кивнул, и взгляд его потеплел. Он поставил чашку на плоский камень у порога и осторожно протянул руки. Лина передала ему сына. Кожа мальчика пылала под пальцами — горячая, почти обжигающая, словно угли в очаге. Дыхание было прерывистым, неровным.

Илларион прижал ребёнка к груди, ощущая, как бьётся маленькое сердце. Его узловатые пальцы мягко, почти невесомо коснулись разгорячённого лба. Старик зашептал — слова лились тихо, как журчание лесного ручья, простые, едва уловимые слухом.

Из его ладоней просочился слабый золотистый свет. Он окутал малыша, словно тёплое, живое одеяло — нежное прикосновение, которое мог заметить лишь тот, кто знал, куда смотреть.

Постепенно жар начал отступать. Дыхание мальчика стало глубже, ровнее. Он тихо засопел, уткнувшись в плечо старика, а его маленькие ручки, до этого напряжённые, наконец расслабились, отдаваясь умиротворению.

— Вот и всё, — сказал Илларион, возвращая ребёнка Лине, его голос был тёплым, как солнечный луч, греющий камни на берегу. — Дай ему настоя из ромашки вечером, и пусть спит у открытого окна — море выгонит остатки хвори.

Лина улыбнулась. В её глазах блестели слёзы благодарности — она сдерживала их, стараясь не расплакаться.

— Спасибо тебе, Илларион. Что бы мы без тебя делали?

— Жили бы, как жили, — ответил он, легко усмехнувшись. Смех его был тихим, словно шорох листвы. — Море заботится о своих, а я лишь помогаю ему в этом труде.

Она ушла, прижимая сына к груди. Шаги её стали лёгкими — словно тяжесть ночи растворилась в утреннем свете.

Илларион взял чашку, сделал глоток и устремил взгляд на море. Волны пели вечную песню, успокаивающую, словно материнская колыбельная.

Он не искал славы, не стремился к власти. Его сила, способная сотрясти горы, оставалась скрытой — спящей под маской простого целителя.

После Лины пришёл старый рыбак Торн, чья спина ныла от долгих часов в лодке, сгорбленная, как ветка под снегом. Илларион растер ему поясницу мазью из можжевельника, пахнувшей лесом и смолой, шепча слова, снимающие боль, как ветер уносит дым. Затем была девочка, порезавшая ногу о ракушку, её босые ступни оставляли мокрые следы на полу — старик промыл рану морской водой, наложил повязку с травяной кашицей, и она ушла, хромая, но улыбаясь. К полудню у его дома собралась небольшая очередь — люди несли свои беды, свои надежды, и он принимал их всех, не прося ничего взамен, кроме доброго слова или горсти ягод, которые дети клали ему в ладонь.

Когда солнце достигло зенита, Илларион вышел к берегу. Балахон его колыхался на ветру, а дубовая палка постукивала по камням, оставляя едва заметные отметины.

Он опустился на плоский валун, разогретый солнечными лучами, и устремил взгляд на море. Волны танцевали, их пена сверкала, словно серебро, отражая свет.

Невдалеке бегали дети; их смех переплетался с криками чаек, нырявших за рыбой. Рыбаки тянули сети, полные улова, — их голоса звучали низко и протяжно.

Старик глубоко вдохнул солёный воздух, грудь его расширилась, и на лице появилась улыбка — простая и искренняя, как у человека, обретшего покой в этом мире.


***

Лора проснулась резко, будто вынырнула из вязкой тьмы. Сердце колотилось так, что, казалось, готово было вырваться из грудной клетки. В ушах ещё стоял леденящий душу голос — голос посланник который преследовал её каждую ночь с момента их бегства из Моргенхейма. Она села на постели, тяжело дыша, и провела рукой по влажным от пота волосам.

«Опять этот сон… Опять он…»

В памяти вспыхнули картины: искажённые лица людей, образы, крики… Она сжала кулаки, пытаясь отогнать видения. Но на этот раз что‑то было не так.

Тишина.

Абсолютная, гнетущая тишина, от которой кожу покрывали мурашки. Ни привычного шороха стражи за дверью, ни отдалённых голосов слуг замка, ни даже скрипа старых балок — ничего. Только её собственное дыхание, рваное и громкое в этой мёртвой тишине.

— Отец?.. — прошептала она, с трудом поднимаясь с постели.

Комната тонула в полумраке. Единственный факел у двери едва тлел, бросая на стены дрожащие тени. Лора накинула халат и, едва касаясь пола босыми ногами, подошла к двери. Ручка поддалась с тихим скрипом, и девушка вышла в коридор.

Пусто.

Ни души. Ни единого стражника у покоев, ни слуг, никого. Только длинные ряды факелов, мерцающих в темноте, и тени, словно живые, извивающиеся на каменных стенах.

— Где все?.. — голос дрогнул.

Она сделала несколько шагов, оглядываясь. Где‑то вдали, в глубине коридора, мелькнул отблеск — будто кто‑то прошёл мимо факела. Лора напряглась, вглядываясь в темноту.

И тогда она увидела.

В углу, между двумя колоннами, тьма сгустилась. Не просто тень — нечто иное. Оно пульсировало, словно живое существо, поглощая свет, вытягивая его из воздуха. Факелы вокруг начали меркнуть, один за другим, пока коридор не погрузился в почти полную тьму.

Лора замерла. Кровь застыла в жилах. Она хотела бежать, но ноги будто приросли к полу. Тьма медленно обретала форму — вытянулась, приподнялась, и вдруг из неё проступили очертания фигуры. Высокой, нечеловечески тонкой, с длинными, извивающимися, как щупальца, руками.

— Н‑нет… — прошептала Лора, отступая на шаг.

Фигура двинулась к ней. Каждый её шаг сопровождался шорохом, будто тысячи насекомых ползли по камню. Воздух стал густым, тяжёлым, пропитанным запахом гнили и серы. Лора попыталась закричать, но крик застрял в горле.

И вдруг — вспышка.

Яркая, ослепительная, как молния. Тьма взвизгнула — звук, от которого заложило уши, — и закрутилась в вихре, разлетаясь клочьями, как сгоревшая ткань. Столп чёрного дыма взметнулся к потолку, растворяясь в воздухе.

Оцепенение спало. Лора рванулась вперёд, туда, откуда пришла вспышка.

У поворота коридора стоял он.

Финн.

Его рунные браслеты светились мягким голубым светом, пульсируя в такт его дыханию. Он поднял руку, и из ладони вырвался новый луч света — чистый, как звёздный огонь. Он ударил в остатки тьмы, и та с шипением исчезла, оставив после себя лишь едва заметный след гари.

— Ты… — Лора задыхалась, всё ещё чувствуя, как дрожат колени. — Что это было?!

Финн опустил руку, и свет на браслетах постепенно угас. Он посмотрел на неё — спокойно, почти холодно.

— Что за чертовщина здесь происходит и кто ты вообще такой? — вырвалось у Лоры.

— Я говорил — я Талрианец, — ответил он, не сводя взгляда с того места, где только что была тьма. — А по поводу чертовщины… Это был хаотик.

— Хаотик? Тот же, что и в Моргенхейме?! — её голос сорвался. — Ужас… Мой отец пропал! Ты не видел его? И куда подевалась вся стража в замке?

— Нет, не видел. Но мы можем вместе его поискать, — Финн шагнул ближе. — Ещё мне нужно поговорить с королём, но я не могу получить аудиенцию.

— Думаю, он будет не рад, если мы ночью ворвёмся в его покои, — Лора нервно оглянулась. Тишина давила.

— Если я не смогу с ним поговорить, то нам нужно уходить из этого проклятого замка, — твёрдо сказал Финн.

Он поднял ладонь, и на ней зародился маленький светящийся шар — мягкий, тёплый свет разогнал темноту вокруг.

— Где ты этому научился? — прошептала Лора, глядя на огонь в его руке.

— Долгие годы изучал и тренировался в Талриане, — коротко ответил он. — Идём.

Они двинулись по коридору, ступая осторожно, будто боясь потревожить спящую тьму. Лора рассказывала о себе — о детстве в Моргенхйме, о кошмарах преследующих её с Моргенхейма. Финн слушал молча, лишь изредка кивая.

Вдруг Лора остановилась.

— Смотри! — она указала на пол у дверей, ведущих в подвал.

Там, прислонённая к стене, стояла трость её отца — резная, с серебряным набалдашником в виде волчьей головы, которую ему подарил король. Лора бросилась к ней, схватила, сжимая так крепко.

— Он был здесь… — её голос сорвался. — Но куда он пошёл?

— И куда подевалась стража… — Финн нахмурился, оглядывая тёмный проём. — Не нравится мне это.

— Нам нужно спуститься, — решительно сказала Лора.

— У меня нет желания идти в подвал замка, — он скрестил руки.

— Пожалуйста, — она посмотрела ему в глаза. — Это мой отец.

Финн вздохнул, но кивнул.

Они спустились по узкой лестнице, свет его шара едва пробивался сквозь густой мрак. Внизу царила могильная тишина, нарушаемая лишь их шагами. Они прошли между колоннами и замерли у массивной двери, из‑за которой пробивалось багровое сияние.

— Что это?.. — Лора прижалась к стене, пытаясь разглядеть, происходящее внутри.

Финн приложил палец к губам, призывая к молчанию, и осторожно заглянул в щель. Лора последовала за ним.

То, что она увидела, заставило её сердце остановиться.

В центре зала стоял Совикус — высокий, худой, в чёрном плаще, а в воздухе висела спираль. Вокруг него на коленях застыла вся дворцовая стража, слуги замка — неподвижные, с пустыми глазами, из которых сочилась тёмная энергия. Она струилась в воздух, собираясь в чёрные сгустки, кружащиеся вокруг мага.

А рядом с Совикусом, на каменном столе, лежал её отец.

Эдгар был бледен, его грудь едва вздымалась. Совикус держал в руке древний кинжал, покрытый странными письменами, и что‑то нараспев читал на языке, от которого кровь стыла в жилах.

— Нет… — Лора едва сдержала крик.

Совикус поднял кинжал.

— Во имя Моргаса! — его голос разнёсся по залу, отразившись от стен зловещим эхом.

Кинжал вонзился в грудь Эдгара.

Из тела старика вырвалось голубое сияние — его душа, светлая, дрожащая. Но тьма не дала ей уйти. Сгустки чёрной энергии рванулись вперёд, обволакивая душу, пытаясь разорвать её на части.

Лора вскрикнула.

Финн резко закрыл ей рот рукой.

— Тихо! — прошептал он, глаза его горели. — Нам нужно уходить. Сейчас.

Он потянул её назад, крадучись, пока Совикус, поглощённый ритуалом, не заметил их.

— Я увидел достаточно, — сказал Финн, когда они оказались в коридоре. — Встреча с королём больше не интересует меня. Мне нужно в Талриан — рассказать всё, что я видел, в Альгарде. Ты можешь пойти со мной.

Лора посмотрела на трость в своей руке, это теперь единственное оставшееся от отца, которого только что принесли в жертву, чувствовала тьму всё ещё пульсироваевшуюся где‑то внизу.

— Да, — прошептала она. — Я пойду.


***

Совикус стоял на башне замка, наблюдая, как две фигуры исчезают в ночи. Его губы скривились в усмешке.

Рядом с ним возник силуэт — высокий, окутанный клубами тьмы. Совикус произнес:

— Мне их остановить, мой господин?

— Нет, — ответил Моргас. — Пусть уходят. — После уничтожения Альгарда они следующие.

Пусть Талриан и весь совет Тэлари знают. Пусть готовятся.

Совикус, склонил голову, Моргас исчез оставив после себя только запах серы.

Но он не был один.

Тень следовала за ним с тех пор, как он покинул стены Вальдхейма. Шаги ее были едва слышны, дыхание — слабым шепотом, заглушенным воем ветра, но Совикус ощущал ее присутствие. Это не была угроза, скорее неуклюжая попытка остаться незамеченным. Мальчишка. Худощавый, ловкий, не старше шестнадцати лет, он прятался за деревьями, замирал в зарослях, его темный плащ сливался с тенями. Но для Совикуса он был как открытая книга — магия в его венах, дар Моргаса, обостряла чувства до предела. Он слышал каждый шорох, ощущал малейшие колебания воздуха, знал, где мальчик ступает, даже не оборачиваясь.

Кто он? Случайный сирота, гонимый любопытством или голодом? Или чей-то посланник, чьи глаза следили за ним из тени? Совикус мог бы поймать его в один миг — достаточно было взгляда, чтобы заморозить его страхом, или жеста, чтобы тени разорвали его на куски. Но он не сделал этого, а просто шел дальше, позволяя мальчишке следовать за ним, как мотыльку, летящему на пламя. Моргас подаст знак, когда придет время, и тогда все станет ясно.

Лес вокруг становился гуще, деревья смыкались над тропой, образуя свод из голых ветвей, скрипящих под напором ветра. Земля под ногами была влажной, укрытой мхом и опавшими листьями, которые теперь шуршали под его сапогами. Вдалеке завыл волк, его голос разнесся над пустошами, но быстро угас, словно подавленный чем-то большим. Совикус не обращал внимания на звуки — его разум был занят только целью, что ждала впереди.

Дорога привела его к Гребню — маленькому поселку, затерянному в темных лесах на севере Альгарда. Низкие дома, крытые потускневшей черепицей, жались друг к другу, словно пытаясь укрыться от ночи. Запах гниющей древесины и сырого сена висел в воздухе, смешиваясь с дымом от угасающих очагов. Когда Совикус въехал в деревню на своем черном жеребце, тишина накрыла ее, как тяжелое одеяло. Жители, которые еще минуту назад сидели у костров или возились у домов, поспешно исчезли, захлопнув двери и ставни. Даже собаки, обычно не дающие проходу чужакам, притихли, забившись в тени.

Совикус чувствовал их взгляды — тени мелькали в щелях окон, лица прятались за дверными проемами, полные страха и недоверия. Это не был обычный страх перед чужаком. Люди Гребня знали его — не по имени, не по званию, а по тому, что исходило от него. Хаос пульсировал в его ауре, как невидимый огонь, и они ощущали его, пусть и не могли назвать. Напряжение висело в воздухе, густое и липкое, как предгрозовая духота.

Он не обратил на них внимания. Его путь лежал к таверне — старой каменной постройке с покосившейся вывеской, на которой едва читалось слово «Гребень». Дверь скрипнула, когда он вошел, и душный запах копченого мяса, дешевого эля и пота ударил в лицо. Внутри было тесно: деревянные столы, потемневшие от времени, стояли вплотную, а у стены сидели несколько крестьян, чьи лица были покрыты грязью и усталостью. Они замолчали, едва он переступил порог, их взгляды скользнули по нему и замерли, полные настороженности.

Трактирщик, пожилой мужчина с густыми седыми бровями и морщинистым лицом, молча шагнул к нему. Его руки дрожали, когда он ставил на стол кружку вина и глиняную миску с похлебкой — густой, с кусками картофеля и лука, плавающими в этом мутном бульоне.

— Тепло нынче, — буркнул он, словно эти слова были единственными, которые он смог выдавить из себя.

Совикус не ответил. Он сел, подтянув к себе миску, и начал есть, сосредоточившись на предстоящем. Ложка черпала похлебку медленно, размеренно, а вино оставалось нетронутым — багровая жидкость отражала свет единственной свечи на столе. Крестьяне шептались, бросая на него косые взгляды, но он не поднимал глаз. Его мысли были далеко — на холме, в тумане, где ждал Моргас.

Когда огни в деревне погасли и тишина стала почти невыносимой, мальчишка все еще следил за ним. Совикус чувствовал его — где-то в тени сеновала, за стеной таверны, он затаился, как мышь перед котом. Тень, что движется следом.

Теодор не спал. Он устроился в сеновале, прижавшись к грубым доскам — они пахли сыростью и старой соломой. Ночь становилась все тяжелее, воздух давил на плечи, словно сама тьма сгущалась вокруг него. Вдалеке, за лесом, поднимались черные облака, их края озарялись вспышками алого света, и его частички пробивались сквозь мрак. Это был знак — зловещий, необъяснимый, но он чувствовал его всем телом. Сердце билось быстро, но он заставлял себя дышать ровно, прячась в тени.

Он видел, как Совикус вошел в таверну, видел, как жители Гребня разбежались, словно крысы перед пожаром. Что-то было не так с этим человеком — не просто властность или холодность, а нечто более глубокое, что заставляло воздух дрожать вокруг него. Теодор сжал кулаки, вспоминая слова Дианы: «Будь осторожен. Он опасен». Она была права, и теперь он понимал это лучше, чем когда-либо.

Лес за деревней затих, поглощая последние звуки ночи — ни шороха листвы, ни криков сов. И в этот момент послышались шаги. Тяжелые, уверенные, с хрустом веток под ногами. Теодор напрягся, выглянув из-за досок. Пятеро фигур двигались к Совикусу, который стоял у края деревни, глядя в сторону леса. Разбойники. Их одежда была грязной, рваной, а ржавые клинки в руках тускло блестели в лунном свете. От них пахло потом и страхом, смешанным с жадностью.

— Эй, господин, чего один ночью? — насмешливо бросил один, долговязый, с кривыми зубами.

Совикус не шелохнулся. Его взгляд оставался холодным, как лед, лицо — неподвижным. Он не ответил, словно их слова были пустым шумом.

— Кошель бросай, — рявкнул второй, шагнув ближе и протянув руку с грязными пальцами.

Третий, самый крупный, с широкими плечами и шрамом через щеку, замер, вглядываясь в фигуру в плаще. Его глаза расширились, узнавание мелькнуло в них.

— Это... это же... — прошептал он, но голос его оборвался.

Совикус слегка приподнял руку. Тени вокруг него ожили — черные, извивающиеся, как змеи, они вспыхнули с шипением и рванулись вперед. Теодор затаил дыхание, вжавшись в стену.

Первый разбойник не успел вскрикнуть — тени обвили его голову, сжались, и его глаза вспыхнули алым, выгорая изнутри. Он рухнул, тело дернулось в агонии и затихло. Второй взвыл, когда его кожа почернела, покрываясь язвами, эти язвы лопались, как гнилые плоды. Его пальцы, сжимавшие кинжал, рассыпались в пыль, и он упал, хрипя. Третий открыл рот, но крик застрял в горле — щупальца теней втянули его в себя, поглотив, как волна поглощает камень. Четвертый бросился бежать, но пламя взвилось под его ногами, охватило тело, и через миг его кости осыпались черным пеплом, который быстро унес ветер. Последний, дрожащий, отступал, сжимая меч. Совикус повернул голову, его пальцы сжали воздух. Раздался влажный хруст — разбойник осел, кровь хлынула изо рта, глаза остекленели.

Теодор зажал рот рукой, чтобы не закричать. Он видел все — каждый удар, каждый ужасный конец. Сердце колотилось так громко, и он боялся, что Совикус это услышит. Но советник не обернулся. Он шагнул вперед, оставив тела лежать в пыли, и растворился в лесу.

Холм возвышался над лесом, скрытый густым туманом, клубившимся  вокруг него, как живое существо. Древние камни, покрытые мхом и выщербленные временем, стояли кругом, их темные силуэты проступали сквозь дымку. Совикус вошел в этот круг, и воздух затрепетал, словно пробудившись от векового сна. Туман сгустился, стал плотнее, обволакивая его, как саван.

— Выходи, — произнес он спокойно, голос его был низким, резонировал с землей.

Туман дрогнул, расступился, и из его глубин выступила фигура. Теодор, притаившийся за деревом у подножия холма, замер. Это был не человек. Высокий, темный, как сама бездна, Моргас стоял перед Совикусом. Его рога, черные и изогнутые, поднимались в воздух, багровые глаза пылали, как угли в сердце вулкана, а тело окутывал плащ из теней, и эти тени шевелились, как живые.

Мальчик шагнул вперед, его ноги дрожали, но он не отступил. Бледный, с растрепанными волосами, он смотрел на Совикуса, не прячась больше.

— Ты знал, что я здесь? — спросил он, голос слабый, полный страха.

Советник кивнул, его взгляд был холодным, но в нем мелькнула тень сожаления.

— Ты не должен был следовать за мной, — сказал он. — Теперь у тебя есть выбор. Уйди и забудь все, что видел. Или...

Моргас шагнул ближе, и его голос раздался в разуме Теодора, не произнося слов вслух: «Ты выбрал не ту дорогу».

Тени рванулись вперед, быстрые, как молнии. Теодор вскрикнул, бросился бежать, но они поймали его, обвили, как сети. Его крик оборвался, поглощенный тьмой, и все вокруг исчезло — холм, камни, лес. Остались только Совикус и Моргас.

— Совикус, — прогремел голос бога, раскатываясь, как гром.

Советник опустился на колено, склонив голову.

— О, великий Моргас, я твой преданный слуга, — произнес он, голос его был тверд, в нем звучала покорность.

Из ладони Моргаса начала стекать темная субстанция — жидкая, как смола, но сгущающаяся в нечто твердое. Она упала на землю, приняв форму куска металла, ледяного и обжигающего одновременно. Совикус взял его в руку, ощутив холод, пронзивший его кожу до костей.

— Чистый хаос, — сказал Моргас, его глаза вспыхнули ярче. — Ты знаешь, что с ним делать.

Советник кивнул, не отрывая взгляда от металла. Он блестел, отражая багровый свет глаз бога, и в его глубине пульсировала сила — живая, неукротимая.

— Теперь ты готов, — голос Моргаса резанул ночь, как клинок.

Совикус поднял голову и увидел в глазах бога свое отражение — не человека, не мага, а пустоту, которая жадно впитывала хаос. Металл в его руке ожил, впился в ладонь корнями, тонкими, как нити. Боль пронзила его, но она была сладкой, возносящей. Кровь смешалась с тьмой, и он больше не чувствовал тела — только вихрь, бесконечный и всепоглощающий, где границы между слугой и господином растворялись в едином дыхании хаоса.

— Яромир, — тихо сказала Милослава, касаясь его плеча. — Если мы выберемся… что потом?

Он остановился, глядя на неё. Её лицо, измождённое, но живое, светилось решимостью, и Яромир почувствовал тепло, которого не знал с детства.

— Потом? — переспросил он, и голос его дрогнул. — Вернём Ладу. А там… жизнь покажет.

Милослава улыбнулась, но в улыбке была тоска.

— Я серьёзно. Ты всегда один, воин. Бродишь, сражаешься. А если всё закончится? Приходи к нам. Лада полюбит тебя. И я… — она замолчала, но глаза сказали всё.

Яромир сжал её руку, чувствуя, как сердце стучит.

— Если выберемся, Милослава, я подумаю. Но сначала — Жестана.

Она кивнула, сжимая куклу.

— Спаси мою девочку, Яромир.

Лес дрогнул, и ветер, что преследовал их, стал воем. Яромир стиснул оберег Радомира, чувствуя, как бронза жжёт кожу.

— Готовь обряд, — сказал он. — Я чувствую её.

Яма открылась перед ними — огромная, как пасть зверя, с алтарём из корней в центре. Ступа Жестаны стояла там, чёрная, с резьбой, что извивалась, как змеи, и источала смрад гниющей плоти. Вокруг кружились тени — десятки детей, их глаза были пустыми, как выжженные угли, а голоса, тонкие и надтреснутые, пели на мёртвом языке, от которого кровь стыла в жилах. Их песнь, низкая, как стон земли, звала к Чернобогу, и каждый звук резал душу, будто коготь. Среди теней Яромир увидел Ладу — её светлые косички дрожали на ветру, но лицо было мертвенно-бледным, а глаза, обычно ясные, теперь тонули в тенях. Она стояла, покачиваясь, словно кукла на нитях, и её губы беззвучно шевелились, повторяя слова чужой песни.

Милослава вскрикнула, рванувшись к дочери, её руки дрожали, а в голосе смешались боль и ярость.

— Лада! — крикнула она, но Яромир поймал её за плечи, удерживая с силой, которой хватило бы, чтобы остановить бурю.

— Не сейчас! — рявкнул он, его глаза горели, как угли. — Если подойдёшь, она заберёт вас обеих. Обряд, Милослава! Это наш шанс!

Но прежде чем Милослава успела ответить, лес взвыл, и Жестана соткалась из тумана, словно тьма приняла форму. Её тело, сморщенное, как кора старого дуба, шевелилось, будто под кожей ползали черви, а длинные руки, с когтями, острыми, как серпы, волочились по земле, оставляя борозды. Её глаза, горящие алым, как кровь на закате, впились в Ладу, и улыбка, растянувшая её чёрный рот, была голодной, звериной.

— Моя, — пропела Жестана, и голос её, низкий, как гул подземья, ввинтился в разум, заставляя сердце замирать. — Её душа… такая чистая. Она продлит меня.

Ведьма склонилась над тенью Лады, и воздух вокруг девочки сгустился, став тяжёлым, как смола. Изо рта Жестаны, чёрного, как бездна, потянулся дым — живой, извивающийся, словно сотканный из теней. Он обвил Ладу, как паутина, и её тень задрожала, будто рвалась из тела. Из груди девочки вырвался свет — тонкий, мерцающий, как звезда, душа, что Жестана начала высасывать, медленно, с наслаждением, словно пила мёд из кубка. Лада ахнула, её глаза закатились, а косички, пойманные дымом, застыли, покрываясь инеем. Тень девочки начала бледнеть, растворяясь в пасти ведьмы, и песня теней стала громче, как хор, славящий смерть.

Милослава закричала, её голос разорвал тишину, как молния. Она рванулась к Ладе, но корни, вырвавшись из земли, поймали её, обвивая лодыжки и запястья, словно змеи. Кукла выпала из её рук, и руна на ней вспыхнула алым, но обряд замер.

— Лада, держись! — крикнула Милослава, царапая землю, пытаясь дотянуться до дочери. — Я здесь, милая! Не отдавай ей себя!

Яромир, стиснув зубы, бросился к Жестане, его меч сверкнул, отражая свет рун.

— Тварь! — зарычал он, рубя воздух. — Её душа не твоя!

Жестана повернулась, и её глаза, как два адских огня, впились в его разум. Видения — мать, кричащая перед смертью, товарищи, падающие под варяжскими топорами, — хлынули в его голову, но Яромир, сжав оберег Радомира, прорвался сквозь них. Его клинок, вспыхнув светом Перуна, ударил по руке ведьмы, и дымящаяся рана заставила её отпрянуть. Дым, что тянул душу Лады, дрогнул, и девочка, ахнув, упала на колени, её глаза снова загорелись слабым светом.

— Милослава, обряд! — крикнул Яромир, встав между Жестаной и Ладой. — Я держу её!

Милослава, борясь с корнями, дотянулась до куклы. Её пальцы, окровавленные, сжали лён, и она, задыхаясь, начала шептать:

— Мокошь, мать земли, прими мою кровь. Изгони тьму, верни души.

Кукла вспыхнула, руна загорелась ярче, и Жестана взвыла, хватаясь за грудь. Её тело затрещало, как сухая кора, но она, шипя, подняла руки, и яма ответила: тени детей слились в одно — огромное, с сотнями глаз, что смотрели из тумана, готовые поглотить всё живое.

Оно бросилось на Яромира, и он, рубя мечом, почувствовал, как клинок вязнет в их дымных телах. Жестана проникла в его разум, шепча: «Ты слаб, воин. Ты умрёшь, как все». Её голос был ядом, но Яромир, вспомнив Ладу, зарычал:

— Не тронь их!

Он рванулся вперёд, но корни поймали его, обвивая, как змеи. Они сжимали рёбра, и воздух вырывался из лёгких с хрипом. Жестана, смеясь, шагнула к Милославе, и её когти, длинные, как кинжалы, блеснули в свете рун.

— Отдай куклу, — прошипела она. — Или твоя душа тоже  станет моей.

Милослава, не останавливаясь, вонзила нож в куклу, и кровь хлынула, пропитывая лён.

— Лада, прости, — прошептала она, и руна загорелась ярче, ослепляя. Яма дрогнула, и земля застонала, будто сама природа запрлакала.

Жестана взвыла, её тело начало трескаться, как сухая кора, но она бросилась к Милославе, когти метили в её сердце. Яромир, борясь с корнями, достал пузырёк Веданы. «Пора», — подумал он, но Милослава крикнула:

— Яромир, держись! Я почти закончила!

Он стиснул зубы, разрубая корни, и рванулся к алтарю. Тени детей, теперь сотни, полезли из земли, их руки тянули его вниз, их голоса пели: «Останься… умри…» Яромир рубил, но каждый удар отнимал силы. Жестана, корчась, подняла руки, и яма взорвалась ветром, что ломал деревья. Корни, как хлысты, били по Яромиру, оставляя кровавые полосы на коже. Он упал, но, видя Милославу, что продолжала обряд, поднялся.

— Ты обещала мне жизнь! — крикнул он ей, и Милослава, с глазами, полными слёз, кивнула.

— Я держу слово, — ответила она, вонзая нож глубже в куклу. — Живи, Яромир!

Кукла вспыхнула, и Жестана, взвыв, рухнула на колени. Её тело распадалось, как пепел, но она, цепляясь за корни, потянулась к Яромиру. Её когти вонзились в его грудь, и боль, острая, как молния, пронзила тело. Он закричал, чувствуя, как кровь хлынула, но, собрав остатки сил, выхватил нож. Смешав свою кровь с зельем Веданы, он вонзил клинок в куклу, прямо в её сердце, рядом с ножом Милославы.

Яма взорвалась светом, и крик Жестаны разорвал лес. Её тело рассыпалось, как зола, уносимая ветром, а тени детей растаяли, их глаза, теперь живые, смотрели с благодарностью. Лада, светловолосая, с ямочками на щеках, появилась из тумана, живая, но слабая. Милослава, рыдая, бросилась к ней, обнимая.

Яромир рухнул, чувствуя, как жизнь уходит. Кровь текла из раны в груди, смешиваясь с землёй. Он посмотрел на Милославу, на Ладу, и улыбнулся.

— Ты сделала это, — прошептал он. — Живи… за нас.

Милослава, сжимая Ладу, упала рядом, её слёзы капали на его лицо.

— Яромир, нет! — крикнула она. — Ты обещал! Останься с нами!

Но он лишь покачал головой, чувствуя, как холод сковывает сердце.

— Лада… спасена. Этого хватит.

Свет в его глазах погас, и лес затих. Кукла, теперь серая, как пепел, рассыпалась в руках Милославы. Яма закрылась, и туман рассеялся, открывая небо, где звёзды сияли, словно глаза богов. Дети, один за другим, появлялись из теней — живые, но слабые, будто проснувшиеся от долгого сна. Они смотрели на Яромира, и в их глазах был страх и благодарность.

Милослава, рыдая, прижала Ладу к груди.

— Ты был героем, — прошептала она, глядя на Яромира. — Мы не забудем.

Но в корнях, что сплетались под землёй, что-то шевельнулось. Тьма отступила, но её эхо осталось, затаившись в тенях.

Глава 10. Тьма отступила

Рассвет пробился сквозь кроны Чёрного Бора, робкий, как дыхание ребёнка. Туман, что веками душил лес, рассеялся, и лучи солнца, золотые, как мёд, коснулись земли, прогоняя холод. Корни, что ещё вчера шевелились, как змеи, застыли, будто окаменев, а руны на них потухли, став просто царапинами. Лес молчал, но тишина эта была живой — не мёртвой, как прежде, а полной шороха листвы и далёкого пения птиц. Тьма отступила, но её тень осталась, затаившись в глубине.

Милослава стояла у капища, где старый дуб, священный для Перуна, пронзал небо. Рядом, на холме, покрытом мхом, лежал Яромир. Его лицо, спокойное, как у спящего, хранило следы битвы: кровь запеклась на груди, но глаза, теперь закрытые, больше не видели всего того ужаса который произошел. Лада, прижавшись к матери, держала её за руку, её светлые косички дрожали на ветру. Дети, спасённые из лап Жестаны, сидели вокруг, их лица, бледные, но живые, смотрели на Яромира с тихой благодарностью.

Милослава, сжимая узелок с остатками куклы — теперь просто пеплом, — опустилась на колени. Она коснулась руки Яромира, холодной, как земля, и слёзы, горячие, потекли по её щекам.

— Ты обещал мне жизнь, — прошептала она, и голос её сорвался. — А я просила тебя остаться. Прости, что не спасла тебя.

Лада, подняв глаза, тихо сказала:

— Он спас меня, мама. И всех нас.

Милослава обняла дочь, чувствуя, как её тепло прогоняет боль.

— Да, милая. Он был героем. Таким, о ком поют у костров.

Капище окружали люди — не только дети, но и их родители, что пришли из Берегини, узнав о чуде. Они несли цветы, хлеб и мёд, складывая дары у дуба. Волхв Радомир, опираясь на посох, вышел из тени. Его борода, седая, как иней, дрожала, а глаза, острые, смотрели на Яромира с печалью и гордостью.

— Духи леса молчат, — сказал он, поднимая руки к небу. — Баланс восстановлен. Жестана пала, её душа ушла в подземье, к Чернобогу. Но тьма… она никогда не умирает. Она спит, пока не найдёт новую тропу.

Милослава подняла взгляд, сжимая Ладу.

— Значит, она вернётся?

Радомир покачал головой.

— Не скоро. Яромир заплатил своей кровью, чтобы запереть её. Но берегите детей. И помните его.

Он подошёл к телу Яромира, положил на его грудь венок из полыни и дубовых листьев.

— Ты был воином Перуна, — сказал волхв, и голос его эхом отозвался в лесу. — Твоя душа теперь с богами. Покойся, герой.

Люди начали петь — тихо, на старом языке, что помнили лишь старики. Песня, полная скорби и света, плыла над капищем, и Лада, слушая, заплакала. Милослава, гладя её волосы, шепнула:

— Он слышит, милая. Он всегда будет с нами.

К полудню дети начали возвращаться в Берегинь. Их шаги, лёгкие, как весенний ветер, звенели смехом, но в каждом смехе была тень — память о тьме, что едва не поглотила их. Милослава, держа Ладу за руку, шла последней. Она оглянулась на холм, где Яромир остался с лесом, и сердце сжалось.

— Мы будем помнить, — сказала она, и ветер, будто соглашаясь, коснулся её лица.

В Берегини жизнь возвращалась медленно. Дома, что казались мёртвыми, снова дымили очагами, а на площади, где когда-то Милослава просила Яромира о помощи, теперь собирались люди, рассказывая о герое, что победил ведьму. Бояре, прежде смеявшиеся над «бабьими сказками», молчали, а их лица, бледные, выдавали стыд. Старухи у колодцев шептались, что Яромир стал духом леса, стражем, что следит за Чёрным Бором. Дети, игравшие у реки, пели его имя, как заклинание.

Милослава вернулась в свою горницу, где кровать Лады теперь не пустовала. Она уложила дочь, напевая старую песню, что пела ей мать, и впервые за месяцы улыбнулась. Но ночью, когда луна залила Берегинь серебром, она вышла к реке, держа венок из полыни. Она бросила его в воду, шепча:

— Спасибо, Яромир. За Ладу. За всех нас.

Вода приняла венок, унося его в темноту, и Милослава, стоя на берегу, почувствовала покой. Но в Чёрном Бору, далеко за рекой, что-то шевельнулось. Один из мальчиков, спасённых из теней, стоял у опушки, глядя в лес. Его глаза, ясные днём, теперь были странно пустыми. Он слушал шёпот — тихий, как дыхание, но знакомый.

— Иди ко мне… — пел голос, и мальчик, не оборачиваясь, шагнул в тень.

Лес сомкнулся за ним, и Берегиня, спящая под луной, не услышала.

Но судьба распорядилась иначе. Одной осенью, когда листья на деревьях начали желтеть и опадать, Феодор заболел. Сначала это была лёгкая лихорадка, но с каждым днём его состояние ухудшалось. Монахи перепробовали все известные им травы и отвары, читали молитвы и возносили прошения к небесам, но ничто не помогало. Илья не отходил от постели наставника, день и ночь проводя у его изголовья. Он шептал слова молитв, сжимал холодеющую руку Феодора и умолял Бога о чуде. Но старец угасал на глазах: его дыхание становилось всё более слабым, а кожа — бледной, как полотно.

— Илья, — прошептал Феодор однажды ночью, когда они остались наедине. Его голос был едва слышен. — Не трать силы зря. Мой час близок, и я готов предстать перед Господом.

— Нет, отец, — возразил Илья, крепче сжимая его руку. — Вы не можете уйти. Мы найдём способ вас спасти.

Феодор лишь слабо улыбнулся и закрыл глаза. Илья чувствовал, как отчаяние сжимает его сердце, словно ледяная рука. Он не мог смириться с мыслью о потере человека, который был для него всем. В ту ночь, когда Феодор впал в беспамятство, Илья решил, что должен найти выход, даже если для этого придётся преступить все законы веры.

В монастыре была небольшая библиотека — тёмная комната с деревянными полками, где хранились древние свитки и книги, привезённые из Византии и других далёких земель. Илья часто помогал Феодору разбирать их, но многие тексты оставались для него загадкой, написанные на языках, которых он не знал. В тот вечер, когда надежда почти угасла, он отправился туда, надеясь найти хоть что-то, что могло бы спасти наставника.

Он перебирал свитки один за другим, но большинство из них содержали лишь молитвы, жития святых и наставления о смирении. Вдруг его взгляд упал на старый, потрёпанный свиток, спрятанный в самом углу полки. На нём были начертаны странные символы — смесь славянских букв и непонятных знаков, от которых веяло чем-то зловещим. Илья развернул свиток и начал читать, с трудом разбирая текст при тусклом свете свечи.

Это был ритуал вызова демона — древнее заклинание, обещавшее исполнить любое желание взамен на душу человека. Илья вздрогнул, осознав, что держит в руках. Он знал, что это смертный грех, что христианская вера запрещает любое общение с нечистыми силами. Но отчаяние заглушило голос разума. "Если Бог не слышит моих молитв, может быть, демон поможет," — подумал он, и эта мысль, подобно яду, начала разъедать его душу.

Ночью, когда монастырь погрузился в сон, Илья тайком покинул келью и отправился в лес. Он нашёл уединённую поляну, окружённую древними дубами, чьи ветви казались стражами этого забытого места. Следуя указаниям из свитка, он начертил на земле круг острым ножом, расставил вокруг него свечи и зажёг их дрожащими руками. Ветер завыл, словно предостерегая его, и несколько свечей погасло, но Илья упрямо продолжал. Он развернул свиток и начал читать заклинание, его голос дрожал, но становился всё громче.

— Я вызываю тебя, дух тьмы, — прошептал он, и слова эхом разнеслись по лесу. — Явись и исполни моё желание!

Воздух вокруг сгустился, стало трудно дышать. Из тени между деревьями выступила высокая фигура, окутанная мраком. Её глаза горели, как раскалённые угли, а улыбка обнажала острые, как клыки, зубы. От одного вида этого существа у Ильи похолодела кровь.

— Ты звал меня, смертный? — голос демона был глубоким и ледяным, он проникал в самую душу, заставляя сердце биться быстрее.

— Спаси Феодора, — выдавил Илья, стараясь не смотреть в пылающие глаза демона. — Я отдам всё, что у меня есть.

— Всё? — демон усмехнулся, и его смех был похож на скрежет металла о камень. — Даже свою душу?

Илья молчал лишь мгновение, но этого хватило. Он кивнул, и в тот же миг свечи вспыхнули ярким огнём, осветив поляну зловещим светом. Свиток в его руках обратился в пепел, который ветер тут же унёс прочь. Демон исчез так же внезапно, как появился, оставив Илью одного на коленях посреди круга. Холод проник в его сердце, и он понял, что совершил нечто непоправимое.

***

Утро после ритуала было тихим. Лес вокруг монастыря молчал. Илья вернулся в келью до рассвета, дрожа от холода, который не отпускал его. Он молился, но слова не помогали. Услышав кашель из кельи Феодора, он бросился туда.

Старец лежал на постели, бледный, но живой. Его глаза открылись, и он слабо улыбнулся.

— Илья… ты здесь, — прохрипел Феодор. — Мне снилось, что я умирал, но кто-то вернул меня.

Илья сжал его руку.

— Вы живы, отец. Это главное.

Он не рассказал о ритуале. Не мог. Монахи собрались в трапезной, радуясь чуду, но Илья молчал, глядя в пол.

Той ночью демон явился снова. Илья спал, но проснулся от холода в келье. Перед ним стояла тёмная фигура с горящими глазами и острыми зубами.

— Ты получил своё желание, — сказал демон. Голос был холодным и твёрдым. — Теперь плати. В деревне есть старик-жрец. Убей его и принеси мне его сердце.

Илья замер.

— Убить? Это грех. Я не могу.

Демон шагнул ближе. Его глаза сузились.

— Ты думаешь, у тебя есть выбор? Откажешься — Феодор умрёт к утру. Я дал ему жизнь, я могу её забрать.

Илья сжал кулаки. Он хотел отказаться. Убийство — это не то, ради чего он пришёл в монастырь. Он вспомнил слова Феодора о милосердии, о том, что Бог прощает даже грешников. Но потом перед глазами встала картина: Феодор, задыхающийся, с язвами на теле, умирающий в муках.

— Я не убийца, — прошептал он. — Я не стану этого делать.

Демон наклонился к нему. Его дыхание пахло серой.

— Ты уже мой, монах. Хочешь увидеть, как Феодор корчится от боли? Как его кожа чернеет, а кровь течёт из глаз? Я могу показать тебе это прямо сейчас.

Илья закрыл глаза, но образы ворвались в его разум: Феодор кричит, его тело гниёт заживо. Он задрожал.

— Прекрати, — выдавил он. — Я… сделаю.

Демон отступил, улыбнувшись.

— Умный выбор. Иди. И не забудь сердце.

Он исчез, оставив запах серы.

***

На следующую ночь Илья взял нож и пошёл в деревню. Его руки дрожали, пока он шёл к хижине старика-жреца. Он знал его — тот молился старым богам и не любил монахов. Илья остановился у двери. Внутри горел слабый свет очага. Он слышал, как старик бормочет что-то — молитву, может быть.

Илья сжал нож. Он не хотел этого. Он мог повернуть назад, вернуться в монастырь, молить Бога о помощи. Но что, если демон прав? Что, если Феодор умрёт из-за его слабости? Он вспомнил тепло руки наставника, его добрый голос. И вспомнил угрозу демона — кровь из глаз, крики боли.

Он толкнул дверь. Старик уже спал у очага. Илья стоял над ним, нож дрожал в руке. Его сердце билось так громко, что он боялся, старик проснётся. "Я не должен, — думал он. — Это неправильно". Но голос демона шептал в голове: "Феодор умрёт. Ты его убьёшь своим отказом".

Илья закрыл глаза и ударил. Старик вскрикнул, но звук оборвался. Кровь залила пол. Илья вырезал сердце, его руки тряслись, пальцы стали липкими от крови. Он завернул сердце в тряпку и ушёл, оставив тело лежать.

Утром деревня загудела. Люди нашли жреца и шептались о проклятии. Илья спрятал сердце в лесу, как велел демон, и вернулся в монастырь. Он чувствовал себя грязным,  и пустым.

***

Через три дня демон вернулся. Илья был в трапезной один, когда тьма сгустилась в углу. Демон заговорил:

— Ты справился. Теперь сожги дом в деревне. Семья внутри — пусть сгорят.

Илья побледнел.

— Это дети! Я не буду убивать невинных!

— Они язычники, — сказал демон. — Сделай это, или Феодор начнёт гнить заживо.

Илья хотел крикнуть "нет", но вспомнил кровь на своих руках. Он уже убил. Что изменит ещё одна смерть? Он кивнул.

На следующую ночь он взял факел и кувшин с маслом. Дом стоял в центре деревни. Илья слышал голоса внутри — мать пела колыбельную, дети смеялись. Он поджёг стены. Огонь разгорелся быстро. Крики начались, когда он уходил. Он не оглянулся, но слышал вопли до монастыря.

Утром деревня была в панике. Обугленные тела вытащили из пепла. Люди плакали, проклинали богов. Илья смотрел издалека, чувствуя пустоту.

Он заперся в келье и упал на колени перед иконой. Молитвы не шли. Он убил старика. Сжёг семью. Как просить прощения? Феодор которому стало лучше заметил его состояние.

— Илья, что с тобой? — спросил старец, тронув его плечо.

— Усталость, отец, — солгал Илья, отводя взгляд.

Феодор ушёл, а Илья заплакал. Демон не остановится. Задания становились хуже. Отказаться значило потерять Феодора. Но он не знал, сколько ещё сможет вынести.

В ту ночь он заснул, думая, что его вера умерла. Демон готовил новое задание.

***

Илья почти не спал после сожжения дома. Его руки дрожали, глаза потускнели, лицо осунулось. Монахи молчали, видя его состояние, но Феодор смотрел с тревогой. Илья избегал его. Он боялся, что наставник заметит тьму в его душе — тьму, что росла с каждым грехом.

Ночью он лежал в келье, глядя в потолок. Образы старика с ножом в груди и крики сгорающей семьи преследовали его. Он шептал молитвы, но они не помогали. Бог молчал, и Илья знал почему. Он продал душу демону, и теперь был его рабом.

Через неделю демон явился снова. Илья сидел в келье, когда тьма сгустилась у двери. Фигура с горящими глазами шагнула вперёд.

— Ты служишь мне хорошо, — сказал демон. Голос был холодным. — Теперь последнее задание. В деревне есть мальчик, Влад, и его мать. Убей их. Принеси мне их головы.

Илья замер.

— Ребёнок и женщина? Нет. Я не трону их.

Демон наклонился ближе. Его дыхание пахло серой.

— Ты убил старика. Сжёг семью. Что тебе ещё двое? Мальчик станет жрецом, мать учит его старым богам. Убей их, или Феодор умрёт в муках.

Илья сжал кулаки. Он вспомнил Влада — светловолосого мальчика лет десяти, смеющегося на улице. Его мать — тихую женщину, которая однажды дала монахам хлеба. Они были невинны.

— Я не сделаю этого, — сказал он. — Хватит крови.

Демон выпрямился. Его глаза вспыхнули.

— Ты забыл, кто я? Я сломаю твоего Феодора. Его кости будут трещать, кожа сгниёт. Хочешь это увидеть?

Илья закрыл глаза. Перед ним встал образ: Феодор кричит, его тело ломается, кровь течёт изо рта. Он задрожал.

— Оставь его, — прошептал он. — Я подумаю.

Демон исчез, оставив тишину.

Весь день Илья провёл в келье. Он ходил из угла в угол, сжимая крест. Убить ребёнка и женщину — это конец. Он станет хуже демона. Но если он откажется, Феодор умрёт. Илья вспомнил, как Феодор учил его милосердию, говорил, что Бог прощает грешников. "Он бы проклял меня за это," — думал Илья. Стыд душил его.

Он упал на колени перед иконой.

— Господи, почему ты оставил меня? — крикнул он. — Я не хочу этого! Дай мне знак!

Тишина. Илья ударил кулаком по полу. Он думал о Владе — его смехе, его невинных глазах. О матери, которая просто любила сына. Но потом вспомнил Феодора — его доброту, его голос. Потерять его было невыносимо.

Он встал, взял нож и пошёл в деревню. Его ноги дрожали, но он шёл.

***

Деревня молчала. После пожара люди боялись выходить ночью. Илья знал, где живёт Влад — маленький дом на краю. Он остановился у двери. Слышал голоса: мать разговаривала с сыном, Влад что-то говорил. Илья сжал нож. Его сердце билось так громко что он слышал его в своих висках.

Он не хотел этого. Он мог уйти, бросить всё. Пусть демон заберёт его душу, но оставит Феодора. Он повернулся, чтобы уйти, но тьма сгустилась перед ним. Демон возник прямо у порога.

— Ты слабак, — прорычал он. — Хочешь сбежать? Феодор уже кашляет кровью. Убей их, или он сгинет прямо сейчас.

Илья отступил. Его рука с ножом дрожала.

— Они невинны, — сказал он. — Я не могу.

Демон шагнул ближе. Его глаза горели.

— Невинны? А старик? А семья в огне? Ты уже убийца. Кончай с этим, или я начну ломать Феодора. Слышишь? Его рёбра трещат.

Илья закрыл глаза. Он представил Феодора, корчащегося от боли, и слёзы потекли по щекам. Он не мог больше сопротивляться. Демон победил.

Он толкнул дверь и вошёл. Мать Влада обернулась, её глаза расширились. Она закричала, но Илья ударил её ножом в грудь. Она упала, кровь хлынула на пол. Влад вскочил.

— Мама! — крикнул он, бросаясь к ней.

Илья схватил его, зажал рот рукой. Мальчик бился, но Илья ударил ножом в шею. Влад затих. Кровь залила руки Ильи. Он отпустил тело и упал на колени. Его рвало.

Демон стоял в углу, улыбаясь.

— Хорошая работа, — сказал он. — Отрежь головы. Принеси мне.

Илья дрожал, но взял нож. Он отрезал голову матери, потом Влада. Их глаза смотрели на него, даже мёртвые. Он завернул головы в тряпку и вышел, оставив дом в тишине.

Вернувшись в монастырь, Илья спрятал головы в лесу, как велел демон. Он вошёл в келью и упал на пол. Его трясло. Он убил ребёнка и женщину. Невинных. Ради Феодора. Но он не чувствовал облегчения — только пустоту.

Утром он услышал, как Феодор начал кашлять, но ему стало на много лучше, Демон сдержал слово. Пока. Илья знал, что это не конец. Он заперся в келье, сжимая молитвенник Феодора. Его вера умерла, но он хотел найти способ остановить это. Он открыл книгу, ища хоть что-то, что даст ему шанс.

***

Илья сидел в келье, уставившись на окровавленные руки. Кровь Влада и его матери давно высохла, но он всё ещё чувствовал её липкость на пальцах. Он убил их. Ребёнка и женщину. Невинных. Ради Феодора. Но облегчения не было — только пустота, чёрная и тяжёлая, заполнила его душу. Молитвенник Феодора лежал рядом, но Илья не открывал его. Он больше не верил, что Бог слышит его.

Демон не заставил себя ждать. Ещё до рассвета тьма сгустилась в углу кельи. Фигура с горящими глазами возникла перед Ильёй, но теперь она была ближе, её присутствие давило на грудь, как камень. Демон не просто явился — он вторгся в разум Ильи, его голос звучал внутри головы, громкий и неотвратимый.

— Ты сделал это, монах, — сказал он. — Ты мой. Полностью мой. Чувствуешь, как твоя душа гниёт? Это прекрасно.

Илья сжал голову руками.

— Оставь меня, — прошептал он. — Ты получил, что хотел.

Демон рассмеялся, и смех эхом отдавался в стенах.

— Получил? Это только начало. Ты думаешь, я остановлюсь? Ты — моё орудие, и я выжму из тебя всё.

Он шагнул ближе, его когтистая рука коснулась плеча Ильи. Холод пробрал до костей.

— Я вижу твои мысли, — продолжал демон. — Ты боишься Феодора потерять. Боишься, что он узнает, какой ты стал. А что, если я скажу ему? Покажу ему старика с вырезанным сердцем? Детей в огне? Мальчика с отрезанной головой?

Илья задрожал.

— Нет. Не трогай его.

Демон наклонился к его уху.

— Тогда служи мне дальше. Или я заставлю его кричать твоё имя, пока он умирает.

На следующий день Илья едва держался на ногах. Монахи шептались, глядя на него, но он не слышал их. Демон явился снова, прямо в трапезной, когда Илья остался один. Его тень упала на стол, глаза горели ярче обычного.

— Сожги монастырь, — сказал он. — Убей всех монахов. Феодора тоже. Это завершит твоё падение. Тогда я дам тебе покой.

Илья побледнел.

— Монастырь? Феодора? Нет. Я не трону их.

Демон схватил его за горло, невидимая сила подняла Илью над полом. Голос стал громче, проникая в каждую клетку.

— Ты ослушаешься меня? После всего, что ты сделал? Ты уже убийца. Что тебе ещё несколько жизней? Феодор и так умрёт — я могу ускорить это. Хочешь увидеть, как он задыхается прямо сейчас?

Илья захрипел, пытаясь вырваться. Перед глазами возникло видение: Феодор кашляет кровью, его кожа покрывается язвами, он кричит имя Ильи. Демон отпустил его, и Илья рухнул на пол.

— Ты не можешь сопротивляться, — сказал демон. — Я в твоей голове. В твоём сердце. Ты мой.

Илья молчал. Он знал, что демон прав. Он уже слишком далеко зашёл. Сопротивляться было бесполезно. Он кивнул.

— Хорошо, — прошептал он. — Я сделаю.

Демон улыбнулся и исчез.

Ночью Илья собрал масло и факелы. Его руки дрожали, но он двигался как во сне. Он слышал голос демона в голове, подталкивающий его: "Сожги их. Убей их. Ты уже потерян". Илья обливал стены трапезной маслом, когда демон явился снова, стоя в дверях.

— Быстрее, — сказал он. — Я чувствую твои сомнения. Хочешь, чтобы Феодор умер первым? Я могу сломать ему шею прямо сейчас.

Илья стиснул зубы.

— Я делаю, что ты велел.

Демон наклонился к нему.

— Ты медлишь. Думаешь о побеге? О молитвах? Забудь. Бог бросил тебя. Я — твой единственный господин.

Илья зажёг факел. Пламя осветило его лицо, искажённое болью. Он поднёс огонь к маслу, и стены вспыхнули. Крики монахов раздались из келий. Илья пошёл к келье Феодора, сжимая нож.

Феодор спал, когда Илья вошёл. Старец выглядел слабым, но живым. Илья поднял нож, но замер. Демон возник за его спиной.

— Убей его, — приказал он. — Или я сделаю это сам. Медленно.

Илья смотрел на Феодора. Его добрые глаза, его голос — всё, что держало Илью в этом мире. Он не мог. Нож задрожал в руке. В этот момент перед ним возникло видение — не от демона, а из его памяти. Мать Влада, её слёзы, её мольба: "Пощади его". Это ударило его, как молния.

— Нет, — сказал Илья, бросая нож. — Я больше не твой.

Демон взревел. Его тьма заполнила келью, когти вонзились в плечи Ильи, кровь потекла по рясе.

— Ты посмел? — прорычал он. — Я разорву тебя! Феодор умрёт в агонии!

Илья упал на колени, но впервые за долгое время он почувствовал что-то кроме страха. Гнев. Он схватил молитвенник Феодора, лежавший у постели.

— Ты не получишь его, — сказал он. — Я остановлю тебя.

Демон ударил его, и Илья потерял сознание, но в его руке остался молитвенник.

***

Илья очнулся на полу кельи, сжимая молитвенник Феодора. Его плечо болело, кровь запеклась на рясе, но он был жив. Огонь в трапезной потушили монахи, крики стихли. Феодор дышал, хоть и слабо, болезнь опять к нему вернулась. Демон ушёл, но Илья знал — это ненадолго. Он открыл молитвенник на странице, где говорилось об изгнании нечистого. Кровь праведника и крест веры. Его кровь не была чистой, но он решил, что жертва может всё изменить.

Он встал, несмотря на боль, и пошёл в часовню. Там хранилась святая вода — небольшой сосуд, освящённый первым священником, пришедшим в эти земли. Илья взял её и деревянный крест со стены. Демон не появлялся, но его присутствие висело в воздухе, тяжёлое и гнетущее. Илья чувствовал, как голос шепчет в голове: "Ты мой. Ты не сбежишь".

Илья вернулся в келью Феодора. Старец лежал без сознания, его грудь едва поднималась. Илья поставил сосуд с водой на стол, рядом положил крест. Он взял нож и разрезал ладонь — кровь капнула на пол. Он начертил круг вокруг постели Феодора, смешав кровь со святой водой, как велел молитвенник. Его руки дрожали, но он шептал слова молитвы, которые ещё помнил:

— Господи, очисти эту землю от скверны. Изгони нечистого силой креста твоего.

Демон возник в тот же миг. Его тьма заполнила келью, глаза горели ярче, чем когда-либо. Он не ждал — ударил Илью когтями в грудь, бросив его к стене. Кровь брызнула на пол.

— Ты смеешь? — прорычал демон. — Думаешь, твои игрушки остановят меня?

Илья встал, держа крест.

— Убирайся, — сказал он. — Я изгоняю тебя святой водой и крестом.

Он плеснул воду на демона. Тот взревел, его тело задрожало, тьма начала таять. Илья поднял крест выше, повторяя молитву. Демон упал на колени, его глаза потухли. Тьма отступила, и он исчез. Тишина наступила в келье.

Илья рухнул на пол, тяжело дыша. Он сделал это. Он изгнал демона. Феодор зашевелился, его дыхание стало ровнее. Илья улыбнулся сквозь слёзы. Может, Бог всё-таки услышал его.

Но затем раздался смех. Громкий, резкий, заполняющий всё. Демон возник снова, прямо перед Ильёй. Его фигура выросла, когти блестели, глаза сияли злобой. Он не был побеждён — он играл.

— Ты правда думал, что это поможет? — сказал он, его голос дрожал от веселья. — Святая вода? Крест? Твоя душа моя, монах. Ты продал её мне в ту ночь в лесу. Ничто не разорвёт твой договор. Ты мой, и всегда будешь моим.

Илья замер. Он понял. Обряд не сработал. Его душа была потеряна с самого начала. Он упал на колени, крест выпал из рук.

— Нет, — прошептал он. — Я пытался…

Демон наклонился к нему.

— Ты пытался, и проиграл. Феодор выживет — пока. Но ты останешься со мной. Вечно.

Демон схватил Илью за горло, подняв его. Его когти вонзились в кожу.

— Пора домой, — сказал он и рассмеялся.

Тьма поглотила келью. Илья исчез, унесённый демоном. Феодор очнулся утром, слабый, но живой. Он нашёл молитвенник и крест на полу, но Ильи не было. Монахи говорили, что он сбежал, но Феодор знал правду. Он молился за Илью до конца своих дней, не зная, что его ученик уже потерян навсегда.

***

Монастырь стоял в тишине. Прошёл год с той ночи, когда Илья исчез. Трава выросла на месте сгоревшей трапезной, стены покрылись мхом, но память о случившемся не уходила. Монахи редко говорили об Илье. Кто-то считал его предателем, сбежавшим от стыда. Другие шептались, что он был одержим. Лишь Феодор знал, что правда глубже и страшнее.

Старец выздоровел, но остался слабым. Его руки дрожали, когда он перебирал чётки, а глаза часто смотрели в пустоту. Он нашёл молитвенник на полу в ту ночь, рядом с крестом и разбитым сосудом святой воды. Он не видел, что случилось, но чувствовал — Илья ушёл не по своей воле. Каждое утро Феодор молился за него, стоя перед иконой Богородицы. Он просил прощения для своего ученика, хоть и не знал, простит ли Бог того, кто продал душу.

Деревня тоже изменилась. После смерти жреца, семьи и Влада с матерью люди стали бояться ночи. Они больше не молились старым богам, но и к христианству не пришли. Страх поселился в их домах, как невидимый гость. Иногда по ночам слышался смех — резкий, далёкий, доносящийся из леса. Старики говорили, что это демон, всё ещё бродящий среди деревьев, но никто не осмеливался проверить.

Однажды Феодор пошёл в лес. Он хотел найти место, где всё началось, — поляну, о которой Илья упоминал в бреду перед исчезновением. Он нашёл её: круг на земле, выжженный и мёртвый, без травы и жизни. В центре лежал обугленный свиток, от которого пахло серой. Феодор поднял его, но он рассыпался в пыль. Он понял, что Илья вызвал зло здесь, и это зло забрало его.

Старец вернулся в монастырь и написал хронику. Он рассказал о демоне, о сделке, о жертвах Ильи. Он не оправдывал его, но и не осуждал. "Грех его велик, — писал Феодор, — но любовь его к ближнему была сильнее страха. Пусть Господь судит его душу". Хронику спрятали в библиотеке, чтобы никто не повторил ошибку.

Феодор умер через три года, тихо, во сне. Монастырь продолжал жить, но имя Ильи стало легендой — страшной сказкой, которую рассказывали послушникам, чтобы предостеречь от гордыни и отчаяния.

А в лесу, говорят, до сих пор слышен шёпот. Иногда это голос Ильи, зовущий Феодора. Иногда — смех демона, напоминающий, что некоторые долги нельзя заплатить. И каждый, кто слышал его, крестился и молился, чтобы тьма осталась там, где ей место.

— Яромир!

Андрей опустил сына на землю, и она подхватила его, прижимая к себе. Её руки дрожали, слёзы текли по грязному лицу, но она держалась. Яромир всхлипнул, вцепившись в её рубаху.

— Ты цел, — шептала она, гладя его кудри. — Мой мальчик…

Она посмотрела на Андрея, её глаза нашли его взгляд.

— Света? — спросила она, заметив сына рядом.

— Здесь, — ответил он, обнимая её одной рукой. Светомир подошёл, и она притянула его к себе, обняв обоих сыновей.

Ладислав поднялся, морщась от боли, и бросил на Андрея острый взгляд.

— Ты вернул их, — сказал он хрипло. — А где Радомир?

— Мёртв, — ответил Андрей. — На этот раз точно.

Милана сжала его руку, её пальцы были холодными, но сильными.

— Они ушли? — спросила она, глядя на лес.

Андрей хотел сказать "да", но гудение — слабое, настойчивое — вернулось, отражаясь в его голове. Он посмотрел на Светомира, чьё лицо напряглось.

— Нет, — сказал сын тихо. — Оно зовёт.

Земля задрожала, и свет — слабый, но растущий — пробился сквозь лес, от холма, где они оставили трещину. Милана напряглась, её глаза расширились.

— Что это? — спросила она.

— Портал, — ответил Андрей. — Он жив. И пока он открыт, они вернутся.

Ладислав шагнул вперёд, сжимая нож здоровой рукой.

— Тогда закрой его, — сказал он резко. — Ты начал это.

Андрей встретил его взгляд, чувствуя укол вины. Мальчик был прав — он привёл "Хронос" сюда, пусть и не по своей воле. Его смерть в 21 веке, эксперимент в 23 веке, его новая жизнь здесь — всё это сплелось в клубок, что теперь душил его семью.

— Я закрою, — сказал он, поворачиваясь к Милане. — Но мне нужна твоя помощь.

Она кивнула, её лицо стало твёрдым, несмотря на слёзы.

— Что делать? — спросила она.

— Оставайтесь здесь, — сказал он. — Держите деревню. Если я не вернусь… растите их.

Её глаза потемнели, она сжала его руку сильнее.

— Ты вернёшься, — сказала она, её голос дрогнул. — Ты обещал.

Он коснулся её щеки, чувствуя тепло её кожи.

— Я постараюсь, — ответил он тихо.

Светомир шагнул к нему, его маленькая рука легла на осколок отца.

— Я иду с тобой, — сказал он.

— Нет, — возразил Андрей. — Ты нужен здесь.

— Я слышу его, — настаивал сын. — Я знаю, как закрыть.

Андрей посмотрел на него — на его худое лицо, на глаза, что были слишком взрослыми для шести лет. Он вспомнил слова системы: "Второй субъект активирован." Светомир был частью этого, и отрицать это было бесполезно.

— Хорошо, — сказал он. — Но держись за мной.

Милана обняла их обоих, её тело дрожало.

— Берегите друг друга, — прошептала она, отпуская их.

Ладислав кивнул, впервые без злобы.

— Спаси нас, — сказал он тихо.

Андрей взял факел и пошёл к лесу, Светомир следовал за ним, их шаги эхом отдавались в ночи.

Холм встретил их светом и холодом. Камни, что закрывали трещину, раздвинулись, открывая портал — не просто ядро, а врата, пульсирующие белым сиянием. Гудение стало ритмом, зовом, что тянул Андрея вперёд. Он чувствовал его в груди, в осколке, в крови. Светомир сжал его руку, его пятно слабо засветилось снова.

— Оно хочет нас, — сказал он. — Но я могу его сломать.

Андрей кивнул, поднимая топор. Он шагнул к порталу, и видения нахлынули снова: лаборатория, его тело на столе, голоса — "переход успешен", "стабилизация временной линии". А потом — новые образы: башни из стекла, машины в небе, люди в белом, смотрящие на экраны, где мелькали лица — его, Светомира, Миланы. Это был 23 век, и они наблюдали. Они ждали.

— Они видят нас, — сказал он, глядя на сына. — Это их эксперимент.

Светомир кивнул, его глаза блестели.

— Я слышу их, — сказал он. — Они боятся. Мы сломали их план.

Он поднял осколок — тот, что был у Андрея, — и свет из портала стал хаотичным. Голос системы зазвучал снова: "Субъекты идентифицированы. Перегрузка критическая." Земля задрожала, и Андрей понял: это последний шанс.

— Что делать? — спросил он.

— Дай мне твой, — сказал Светомир, протягивая руку.

Андрей вытащил осколок из-под рубахи и вложил в ладонь сына. Светомир сжал оба осколка, и его пятно вспыхнуло, ослепляя их. Он шагнул к порталу, но Андрей остановил его.

— Нет, — сказал он. — Я сделаю.

Светомир покачал головой, его голос был твёрдым.

— Ты нужен маме, — сказал он. — Я могу только начать. Ты должен закончить.

Андрей почувствовал, как слёзы жгут глаза. Его сын, шестилетний мальчик, говорил как воин. Он кивнул, принимая решение.

— Тогда вместе, — сказал он.

Светомир улыбнулся, и они шагнули к порталу. Свет окутал их, и Андрей увидел ядро — металлическое, с проводами и линиями, пульсирующее, как сердце. Светомир бросил один осколок в центр, и ядро задрожало, испуская искры.

— Теперь ты! — крикнул он.

Андрей поднял второй осколок, чувствуя, как его тянет внутрь. Он вспомнил Милану — её глаза, её тепло, её силу. Ладислава, Светомира, Яромира — его семью. Это была его жизнь, его выбор. Он бросил осколок в ядро, и свет взорвался, ослепляя их.

Голос системы закричал: "Самоуничтожение активировано. Субъект потерян." Земля рухнула, и Андрей почувствовал, как его тело растворяется в свете. Он схватил Светомира, толкнув его назад, к выходу.

— Беги! — крикнул он.

Светомир упал за камни, а Андрей шагнул в ядро. Свет поглотил его, и он увидел их — людей в белом, их лица в панике, экраны, гаснущие один за другим. Он улыбнулся, зная, что они проиграли.

Портал рухнул, камни обвалились, и тьма накрыла холм.

Светомир выбрался из-под камней, кашляя от пыли. Он посмотрел на место, где стоял отец, но там была только груда камней. Его пятно угасло, руки дрожали, но он был жив. Он встал и побежал к деревне, слёзы текли по его лицу.

Милана встретила его у частокола, её глаза расширились.

— Где он? — спросила она, подхватывая сына.

Светомир покачал головой, его голос сорвался:

— Он закрыл его. Ради нас.

Она закричала, падая на колени, прижимая Светомира к себе. Ладислав и Яромир подбежали, их лица были белыми от ужаса. Деревня затихла, гудение исчезло, и ночь стала спокойной.

***

Прошло шесть весен с той ночи, когда свет поглотил Андрея, а холм обрушился, похоронив "Хронос" под камнями и мхом. Деревня медленно поднималась из пепла — новые избы выросли на месте сгоревших, частокол укрепили, но людей стало меньше, а тени прошлого остались в глазах тех, кто выжил. Лес за рекой затих, гудение исчезло, и даже шепот ветра казался мягче, чем раньше. Милана стояла у реки, глядя на воду, что текла спокойно, отражая первые лучи солнца. Ей было около сорока, но годы выжгли её юность: волосы поседели на висках, лицо покрылось морщинами от забот, а руки, загрубевшие от работы, носили шрамы той ночи. Но глаза её — цвета речной глубины — всё ещё горели, храня тепло и силу.

За её спиной шумели дети — её сыновья, её жизнь. Ладиславу было шестнадцать — высокий, широкоплечий, с светлыми волосами, что спадали на плечи. Он точил копьё, его движения были уверенными, как у охотника, которым он стал. Светомиру было двенадцать — худощавый, с тёмными волосами матери и глазами Андрея, он сидел у воды, вырезая что-то из дерева. Его пятно на плече угасло той ночью, оставив лишь тёмный след, как память о прошлом. Яромиру было девять — живой, с золотистыми кудрями и круглым лицом, он бегал вдоль берега, бросая камни в реку и смеясь, как ребёнок, каким он ещё оставался.

Милана повернулась к ним, её губы дрогнули в слабой улыбке. Они выросли — её мальчики, её щиты против мира, что пытался их сломать. Ладислав стал мужчиной деревни, заменив павших охотников, его злость на Андрея давно угасла, сменившись молчаливым уважением. Светомир стал тише, задумчивее, его сны о городах и машинах ушли, но он часто говорил о том, что видел в ту ночь — о свете, о голосах, о жертве отца. Яромир был их радостью, его смех лечил раны, что не заживали в её сердце.

Она подошла к избе, где Горяна — теперь совсем старуха — сидела у очага, вяза травы в пучки. Велеслав умер прошлой зимой, оставив деревню без жреца, но люди нашли силы жить дальше — ради детей, ради земли. Милана взяла кувшин с водой и вернулась к реке, её шаги были медленными, но твёрдыми. Её тело, когда-то сильное и гибкое, теперь ныло от старых ран, но она не сдавалась. Она обещала Андрею растить их, и она держала слово.

— Лади, Света, Яр — домой! — крикнула она, ставя кувшин на землю. — Еда стынет.

Ладислав кивнул, воткнув копьё в землю, и пошёл к ней, его взгляд был мягким, но настороженным — он всегда смотрел за лес, ожидая теней, что больше не приходили. Яромир подбежал, цепляясь за её подол, его кудри подпрыгивали.

— Я поймал рыбу! — похвастался он, показывая пустые руки.

Милана рассмеялась — тихо, но искренне.

— В другой раз поймаешь, — сказала она, гладя его по голове.

Светомир остался у воды, его нож замер над деревом. Он смотрел на лес, его лицо напряглось.

— Что видишь, Света? — спросила она, подходя к нему.

Он повернулся, его глаза были серьёзными, как в ту ночь.

— Ничего, — ответил он. — Но я слышу его.

Милана замерла, её сердце сжалось. Она знала, о ком он говорит. Андрей. Светомир часто упоминал его — не как воспоминание, а как чувство, что приходило к нему во снах или в тишине у реки. Она не спрашивала слишком много, боясь разбередить рану, что не заживала.

— Что он говорит? — спросила она тихо.

— Что он с нами, — ответил Светомир, глядя ей в глаза. — Всегда.

Она кивнула, чувствуя, как слёзы жгут горло. Она не видела его с той ночи — его тело растворилось в свете, его голос угас в крике. Но она чувствовала его — в ветре, в тепле очага, в смехе Яромира. Он дал ей эту жизнь, эту семью, и она хранила её, как сокровище.

День шёл своим чередом: Ладислав ушёл с охотниками к лесу, Яромир помогал Горяне чистить рыбу, а Милана ткала у избы, её пальцы двигались привычно, но мысли были далеко. Светомир сидел рядом, вырезая фигурку — человека с топором, похожего на Андрея. Она смотрела на него, чувствуя гордость и боль. Он был их спасением, их связью с отцом, и она знала: он помнит больше, чем говорит.

К вечеру Яромир прибежал с криком, его глаза блестели от восторга.

— Мама, смотри! — он протянул ей что-то, зажатое в ладони.

Она открыла его руку и замерла. Это был осколок — маленький, тёмный, с линиями, как те, что они видели шесть лет назад. Он был холодным, но живым, слабый пульс пробежал по её пальцам. Её дыхание сбилось, она посмотрела на Светомира.

— Где он взял это? — спросила она.

— У реки, — ответил Яромир, не замечая её тревоги. — Оно блестело!

Светомир встал, его лицо побледнело. Он взял осколок, и его руки задрожали.

— Он тёплый, — сказал он тихо. — И говорит.

Милана сжала его плечо, её голос дрогнул.

— Что говорит?

Светомир закрыл глаза, прислушиваясь. Его губы шевельнулись, и он прошептал:

— "Я здесь. Береги их."

Она ахнула, выронив осколок на землю. Яромир подхватил его, глядя на неё с удивлением.

— Это тятя? — спросил он.

Милана не ответила, её взгляд был прикован к Светомиру. Он кивнул, его глаза блестели от слёз.

— Это он, — сказал он. — Он не ушёл.

Она опустилась на колени, притянув сыновей к себе. Ладислав вернулся с охоты, увидев их, и подошёл, его копьё упало на землю.

— Что случилось? — спросил он, но, увидев осколок, замолчал.

Милана обняла их всех — Ладислава, Светомира, Яромира, — чувствуя тепло их тел. Она не знала, что это значит. Был ли Андрей жив в другом времени? Остался ли он в "Хроносе"? Или это был лишь отголосок, память системы, что дала ему вторую жизнь? Но это не имело значения. Он был с ними — в их крови, в их дыхании, в этом осколке.

— Мы справимся, — сказала она тихо, глядя на реку. — Вместе.

Ночь накрыла деревню, звёзды зажглись над лесом, и слабый ветер принёс шёпот — низкий, знакомый, как голос Андрея. Милана закрыла глаза, прижимая сыновей к себе, и впервые за шесть лет почувствовала покой. Он ушёл, чтобы спасти их. И он остался, чтобы беречь.