иллюстрация Сергея Захарова
Наступил новый тысяча девятьсот сорок шестой год. Газеты всего мира до сих пор обсуждали детали минувшей войны, но главное — немцев здесь больше нет, русские взялись налаживать жизнь у себя дома, и от Финляндии все наконец-то отстали. Это была первая за много лет по-настоящему спокойная зима! А какая зима в Лапландии — тут и не передашь словами, тут видеть надо! Настоящая сказка, будто открытка ожила.
Олави Паавинен очень любил неторопливо прокладывать лыжню сквозь зимний лес. Тишина, лишь слышен хруст снега. Щёки у Олави одутловатые, румяные, под носом густая щёточка жёстких заиндевелых усов. Весь он как-то крепко сбит, низок и широк, похож на хмурого сухопутного моржа, только бивней не хватает. Не любят люди Олави Паавинена, говорят, что колдун он и душу дьяволу продал, а за это Олави не любит людей в ответ. Такая у него с местными взаимность, зато всё честно и без обиняков. Живёт он на отшибе — десять километров от древни Киттиля, прямо за его домом начинается древний сосновый бор; и совсем бы хорошо жилось Олави, если бы не соседка. Старая саамка нет-нет, да приставала со своими бесконечными разговорами. «Вот не ходишь ты в церковь, — говорит бабка Ханнеле. — Земля тело твоё не примет. Помрёшь, старый, я-то тебя похороню, зиму перележишь, а по весне кости земля вытолкнет, да волки их по лесу растащат. Креститься надо, Олави».
Но Олави не хотел идти в церковь. Дед его был шаманом, дед его деда был шаманом, все в его роду шаманами были, зачем Олави креститься? Ему старые боги помогают!
Ещё до того, как немцы пришли, в Зимнюю войну, бывало, Олави положит на камень кусок оленины да бутыль самогону и разведёт костёр вокруг. Сам жиром обмажется и винтовку свою обмажет, подождёт, пока бутыль самогону от жара не лопнет, а потом шагает в пламя. Огонь не кусает — это Укко, отец небес, благословил. Метко бьёт винтовка после благословения Укко; спасибо тебе, громовержец! Уж сколько рюсся полегло в этих лесах.
Бабка Ханнеле была женщиной доброй. Бывает — заболеет Олави, она ему чаю сделает, жиру с перетёртыми ягодами принесёт. Добрая была бы соседка, если бы не болтовня без умолку. Муж её вместе с Олави воевать ушёл, да всё как и жена — предал старую веру, это его и сгубило. Помолился бы своим богам, глядишь и домой бы вернулся невредимый. А теперь некому оленей пасти, оставила себе старуха двух, а остальное стадо продала.
Лес приветливо расступился, открывая дорогу к почернелому деревянному дому. Олави снял лыжи, поставил рядом винтовку и уселся на завалинку — трубку курить. Только он чиркнул спичкой, набрал полный рот дыму, как за калиткой показалась бабка Ханнеле.
— Ой, нет, только не ты… — сказал Олави. — Чего тебе опять от меня нужно, старая?
— Да вот, проведать тебя пришла. Поглядеть — не сожрал ли медведь Паавинена.
— Цел, как видишь. А теперь иди домой. Если нечего больше по делу сказать — не царапай воздух своим скрипом.
— Женщина тут одна тебя ищет. Мой племянник её сюда направил, сказал, что по твоей части дела. Только ты помочь можешь.
— Вот ты свалилась на мою голову! Мало было тебя одной — так ещё и племянник! Двадцать лет его не видел и ещё столько же не видать бы… С чего я вообще кому-то должен помогать? Я как в деревне появлюсь, все ставни закрывают или вслед крестятся, того и гляди — на рогатину посадят. А я им помогать, ага, так и разбежался.
— Злой ты Олави. Это демоны тебя за кишки дёргают! Вот ты весь и красный, да трясёшься. Не примет тебя Бог! Помог бы доброму человеку, тем более что беда её по твоей, бесовской части.
— Это отец Сергий на ваших православных проповедях рассказывает? Не буду я никому помогать и точка.
— Ну, ты хоть выслушай человека, морж ворчливый. Ну, хоть ради меня. Помнишь, как ты в прорубь провалился, потом с жаром лежал целый месяц? Кто тебе суп варил, кто тебе ягоды с жиром перетирал, кто тебя, тяжеленного, переворачивал, чтобы травяным отваром обтереть?
Совесть всколыхнулась где-то в глубине чёрствой души Паавинена, будто простокваша по кишкам растеклась.
— Ладно, бабка! Но только ради тишины. Выслушаю твоего человека — и чтобы месяц на моём пороге не появлялась!
— Идёт, — заулыбалась старуха и поманила Олави следом за собой. — Она у меня остановилась, поживёт пару дней и уедет.
Дома у старухи царила необычайная чистота. В комнате уютно пахло жареным луком и свежеприготовленной рыбой. Рядом с печкой посреди огромной комнаты стоял стол, за ним сидела стареющая, но всё ещё красивая женщина. Кожа как снег, волосы собраны в аккуратную русую косу, выразительные серые глаза внимательно ловят каждое движение.
— Заходи, Олави, познакомься — это Мария. — Скрипела бабка Ханнеле.
— Здравствуйте! — Гостья поднялась с места, но поймав на себе колючий взгляд шамана, тут же уселась обратно.
Олави нахмурил кустистые брови, фыркнул и пододвинул к себе табуретку. Уселся подальше — показать своё нарочитое нежелание говорить.
— Откуда ты такая взялась здесь?
— Я из Швеции приехала срочным рейсом. Сюда пришлось на попутках добираться. Красиво у вас тут, но ни проехать, ни пройти.
— И хорошо! А то глядишь, каждый раз кому-нибудь да нужен буду. Далеко племянник этой карги забрался. Чего хотела-то? Ханнеле говорит, тебя там что-то «по моей части» интересует.
Глаза Марии наполнились слезами и стали похожи на два глубоких озера, впрочем, длилось это всего секунду. Женщина собралась с силами, сморгнула свою скорбь и продолжила.
— Сын ко мне по ночам приходит. Говорит — потерялся, теперь в какой-тёмной и холодной стране обитает. Мёрзнет… — голос Марии дрогнул. — Каждый раз как приходит во сне — возле костра сидит, а согреться не может.
— Х-ха! — хохотнул Олави и тут же ойкнул: бабкин кулак больно ударил под рёбра. — Здесь начинается Похьёла, отсюда и до севера Норвегии и Швеции. Это сейчас на картах три разных страны, а в старину это была наша с саамами земля. Умер твой сынок. Если не похоронили по христианским обычаям, или вдруг где-то в лесах закоченел — всё, дух его Манала забрала. Оттуда до снов живых — всё равно, что рыбу рукой в озере поймать: тяжело, но возможно. Кем сын-то твой был?
— Лёшенька мой… Романтичный мальчик! Мы ведь из русских дворян… Как гражданская война началась, эмигрировали в Швецию. Жили как прежде — бед не знали, муж обжиг керамики наладил, открыл цех в двух километрах от Гётеборга. А Лёшеньке, ему всё это противно было… Бывало, сидит вечером, настроит радио и слушает пламенные речи коммунистов. Сбежал в Россию, а потом пропал, прямо перед Зимней войной. Шесть лет уже ни сна, ни покоя!
Лицо Олави впервые за весь разговор приобрело выражение — брезгливое.
— Рюсся, значит. Ну, если рюсся, может и я его положил, из этой самой трёхлинейки, — Олави похлопал по винтовке у себя на коленях. — Я не Симо Хяюхя, чтобы считать красные звёзды, но вашего брата знатно побил. Если и правда я его в Маналу отправил, прошу прощения, но война есть война…
— Я всё понимаю, Олави. Понимаю и не виню тебя. Но как мне его вызволить из этой Маналы? Если он не перестанет мне сниться, то меня саму скоро придётся хоронить…
— Ничем не могу помочь. А теперь извините, мне пора.
Олави крякнул и поднялся с табурета, опираясь на винтовку как на трость. Шаман неуклюже зашлёпал к выходу, в спину ему прилетело истеричное «пожалуйста». Он обернулся и увидел Марию, всего за мгновение её лицо сделалось пунцовым, сопли и слёзы смыли былую выдержку.
— Пожалуйста, шаман, умоляю тебя — помоги! Я заплачу, у меня есть деньги.
— Деньги мне не нужны, — ответил шаман, набивая трубку свежим табаком. — Моё богатство вокруг меня. Лес, озёра, рыбы и звери, всё это дороже любых денег.
Олави ухмыльнулся и направился было к выходу, как рыдающая русская женщина снова его остановила.
— Твоя сестра, она живёт в Хельсинки, я знаю! Коммунисты отобрали у неё ферму под Хаминой в сороковом году. После Зимней войны эта ферма отошла властям. Я…У меня есть связи в парламенте, я могу помочь с документами. Ферма вернётся твоей сестре.
Лихая ухмылка спряталась под тяжёлыми усами. Олави нахмурился, пыхнул трубкой и покачал головой.
— Ох уж эти рюсся… Изворотливые, что твой уж! И что мне теперь, на слово поверить? Какие гарантии дашь?
— Вот, — женщина достала из кармана пожелтевший листок бумаги с расплывчатой синей печатью. — Это выписка из кадастрового реестра. До сорокового года у фермы владельцем числится Ани-Лийна Паавинен. Я позвоню юристам из Стокгольма, они соберут все нужные документы и приедут в Хельсинки. Как залог — я отдам тебе свой паспорт, без него мне не продадут билет на поезд. Как дело сделаешь — поедем в Хельсинки.
— Складно говоришь, Мария. Хотел бы я тебе верить, да не получается. Ладно, схожу я в Маналу, спрошу о твоём сыне у мёртвых. Но если обманула, пеняй на себя…
— Спасибо, спасибо, я так тебе благодарна!
Женщина бросилась на Олави, желая заключить его в объятия, но шаман легонечко оттолкнул эмоциональную дворянку.
— Не ради тебя я туда пойду, ради сестры. Ей в городе плохо.
— Когда мы выходим? — Мария утирала слёзы.
— Мы? Нет-нет, я иду один, ты останешься здесь.
***
Угрюмые сосны обступили лужайку. Над низкими небесами тускло поблескивало тёмное солнце, холодный синий снег укрыл лес толстым одеялом. Мария вышла к костру и оглянулась: никого. Протянула руки к очагу и поёжилась. Языки пламени обжигали холодом.
— Я здесь, маменька, обернитесь!
Она обернулась и вскрикнула: перед ней стоял высокий светловолосый человек в расхристанной шинели. На грязном сукне виднелись дыры от пуль, покрытые алым инеем.
— Не могу согреться, маменька, — солдат шагнул в костёр, ледяные языки пламени побежали по униформе, оставляя иней на ткани, лице, руках... Воздух трещал от мороза. — Так холодно! Заберите меня, прошу!
— Сынок! Лёшенька, любимый мой, родненький! — Всё поплыло перед глазами.
— Чего орёшь? — Над Марией нависло скуластое курносое лицо. Саам ткнул оленей хореем, и они побежали быстрее.
— Кошмар приснился. Каждый раз один и тот же...
— Кошмары — это плохо, мне тоже снятся иногда. Потом весь день будто переваренная форель…
Мария дала Олави полтора дня форы, а после заплатила местному погонщику оленей и велела ему запрягать сани.
Старый шаман, судя по всему, не был человеком особенно осторожным. Следы его бороздили глубокий снег, цепочка шла прямо, никуда не сворачивая. Саам по имени Рисстин оказался опытным следопытом. По отпечаткам широкостопых унт он определял, как давно здесь был шаман.
— Вон, гляди, видишь — тут веточка сломана, а снегом не замело, — говорил Рисстин. — Полдня назад здесь был Олави. — Саам то подгонял оленей, то тормозил, чтобы держать дистанцию.
К полудню вторых суток пути упряжка налетела на камень, сани перевернулись, и испуганные олени чуть не разбежались в разные стороны. Саам отказался ехать дальше.
— Не пройдут здесь сани. Только пешком надо. Всё, дальше сама.
— Но как же я…Ночью в лесу.
— Ты иди по следам Олави. Между вами час-полтора пешего хода. Нагони и держись чуть поодаль. Он старый, подслеповатый. А ночью к костру выйди, так, мол, и эдак. Шаман хоть и ворчун, да тоже человек, одну тебя не оставит.
На том Рисстин был таков. Мария тоскливым взглядом проводила саама, вздохнула, да и пошла потихоньку, след в след за Олави. Весь день шла, натёрла ноги до кровавых мозолей, но всё шагала, упрямая. И умереть бы ей посреди этих заснеженных лесов в глупой попытке догнать матёрого шамана, но удача была на её стороне! Где-то вдали послышался громкий хруст снега, поступь тяжёлая — ни с чем не перепутаешь: Олави, родненький! Шаман шагал степенно, вразвалочку, будто шёл к себе домой, а не брёл по девственному безлюдному лесу. Мария сократила дистанцию, но всё же предпочла держаться подальше.
Олави всё брёл и брёл, без устали, как медведь-шатун, он мерно шагал, оставляя в снегу глубокие следы. Как занялась вечерняя заря, шаман принялся ломать сухие сосновые ветки, подбирать валежник и складывать у подножья большого камня. Целая куча дров набралась! Олави поглядел на свою работу, пробубнил что-то себе под нос, сел на корточки и достал из заплечного мешка маленького зайчика. Крошка, должно быть несколько недель отроду, испуганно нюхал воздух, прижав ушки.
Шаман поцеловал зверька, попросил у него прощения, а сам как заправский волк одним щелчком челюстей откусил зайчику голову. Кровь брызнула яркой струйкой, и Олави поспешил окропить ею камень. Следом положил на холодную глыбу бездыханную тушку и запалил костёр.
— О, отец тёмный, Туонен-укко, — запел шаман. — Жизнь эту невинную возьми, это мой дар тебе. Дай мне пепел, чтобы обтёр я им ноги — прийти к тебе, оботру лицо и узнаешь ты брата во мне, руки испачкаю — чтобы дверь в твой дом отворить!
Олави уселся прямо на снег, запалил трубку и стал терпеливо ждать, пока тушка зайчика не превратится в чёрные угольки. Когда перестало вонять палёной шерстью, шаман лениво поднялся, растолкал палкой горячие головни и навис над камнем. Из кармана он извлёк короткий нож пууко, резанул по пальцу и нацедил в ладонь алой юшки. Второй рукой взял в щепоть горстку пепла и растёр в руках, измазал унты и оставил отпечатки на широком лице. Крякнув, шаман зашагал вокруг камня, сделал один круг, второй, а потом исчез, просто растворился в воздухе.
Мария бросилась со всех ног, боясь упустить след шамана. Обежала камень по кругу — ничего. Следы оборвались на третьем витке. Остался только один способ догнать Олави — повторить его ритуал.
Женщина подняла с земли сухую ветку шиповника, оторвала шип и с силой вдавила в палец, на кончике мизинца собралась густая капля. Кап-кап-кап: лужица в ладошке. Мария обмазала кровавым пеплом ноги, лицо, и пошла вокруг камня. Один круг, второй, третий; тьма сгустилась и обволокла покрывалом, потащила куда-то сквозь невидимое пространство, пахнущее землёй, червями и гнилью, а потом выплюнула с силой. Мария открыла глаза и увидела реку на дне ущелья, над пропастью висел ветхий верёвочный мост. Крепкий морозец кусал за щёки, но лёд отчего-то не смог запереть полноводный поток. Острые, будто пики, волны то и дело выпрыгивали над гладью, вода бурлила и шумела. Любой мог найти могилу в этих неспокойных водах, но только не Олави: шаман аккуратно шёл по воде, оставляя на поверхности грязные следы.
Продолжение в комментах