Немалое влияние оказала на нас и семья. Я не хочу пускаться в споры о причинах детской преступности, но твёрдо верю, что дружная семья лучше всего ограждает от опасных влияний нездоровой среды. Во всяком случае, для меня семья была чем-то вроде надёжной крепости, где я всегда мог найти защиту и любовь. И я знаю также, что семья преступника обычно предстаёт перед нами, судя по его рассказам, настоящим осиным гнездом.

С наибольшей полнотой ощущение семьи проявлялось за ужином. Собравшись вокруг стола, мы чувствовали себя одновременно и пятью разными людьми, и одним существом. Семья Ливи. Мы сознавали, что составляем одно неделимое целое, как рыцари короля Артура за своим круглым столом или приверженцы оккультизма, припавшие к своему столику. Мы смутно ощущали великое спокойствие, и мягкие крылья счастья витали над нашими головами.

У этого круга счастья были свои два полюса – отец и мать.

Отец олицетворял безопасность, прочность, честность, прямоту. Эти чистые силы, которые могут в отвлечённом виде казаться слишком холодными, были согреты в нём большой человеческой теплотой. Потому что отец был добр, и эта доброта умела всегда одержать в нём верх над остальными его свойствами. Он обладал также безукоризненным хладнокровием, которое так помогает человеку обрести равновесие, когда в борьбе с заботами и горестями у него начинают сдавать нервы.

Моя мать была олицетворением приветливости, нежности, доброго нрава. Она излучала какое-то ободряющее тепло, согревающее каждого, кто к ней приближался. Она обладала также теми неуловимыми достоинствами, которые определяют хорошую хозяйку, и благодаря ей в нашем доме царила атмосфера особой сердечности.

Нищета всё-таки накладывала отпечаток на нашу беззаботность. В первую очередь это касалось еды.

- Опять картошка!

- Не хочешь – не ешь. Но больше ты ничего не получишь.

Приходилось выбирать между ненавистной едой и спазмами голода, которые могли терзать нас целый день. Но спазмы вызывали в нас такой ужас, что обычно мы всё-таки ели, пересиливая отвращение.

Кроме того, существовала проблема одежды.

Я имел несчастье быть младшим в семье, и ко мне автоматически переходили вещи брата; семья могла позволить себе расходы на одежду только для него одного. Впрочем, его положение было не намного лучше моего, так как при покупках соблюдалась строжайшая экономия: брали только самое необходимое, прочное, недорогое, на вырост. Тут уж было не до эстетических требований. Матери, проявлявшей чудеса изобретательности, всё-таки немного удавалось поправить дело.

Из-за бедности мы не видели ни конфет, ни игрушек и не имели возможности повеселиться в воскресенье. Наконец, мы очень ясно сознавали, что принадлежим к определённому классу, который лишён всех благ мира и встречается только с презрением и страхом теми, кто ведает этими благами…

Теперь, когда прошло уже двадцать пять лет, и я смотрю на мир более трезвыми глазами взрослого человека, наше тогдашнее положение представляется мне почти невероятным. Мне кажется, мы жили в настоящем аду.

Я с трудом могу представить себе, что в таких условиях вырастали люди, и не просто вырастали, но и радовались жизни, умели избегать проторенного пути порока, надеялись вопреки всему… а может быть, в самом детстве заложена эта чистая невосприимчивость к злу, которая предохраняет от страшного влияния нищеты, коварной, как силки, и вредоносной, как яд.

Отец понял, что ему предстоит принять серьёзное решение. Жизнь становилась невыносимой. Дядя, несомненно, в конце концов посадил бы его в тюрьму и убил бы рано или поздно. Оставалось одно – бежать: фашистский режим, держащийся на ужасе и крови, установился уже по всей Италии.

Удачным выходом из положения казалась эмиграция в Соединённые Штаты. Это была далёкая страна, окутанная сказочным туманом, навеянным книгами о путешествиях, страна, где люди, по слухам, добивались невиданного успеха. Отец побежал в консульство, но вернулся подавленный: сутки тому назад иммиграционные визы были окончательно отменены.

Гнетущая тоска подступала к сараю, где мы, как загнанные животные, собирались с наступлением вечера. Дверь часто сотрясалась от яростных ударов, как в мелодраме, и к нам врывались люди с выпученными глазами. Они переворачивали всё вверх дном в поисках каких-то «обличающих документов» и старались разгромить и поломать всё, что только возможно. Потом они начинали бесконечно размышлять вслух по поводу этих мифических документов, которых, как они заявляли, было бы вполне достаточно, чтобы мы все были расстреляны карательным отрядом. Они прикидывались верящими в эти дурацкие басни, которые сами же и сочиняли. Дядя, которого трудно было превзойти в жестокости, посылал к нам своих подручных через разные промежутки времени. Он прекрасно знал, что в ожидании их мы так же дрожим, как и в их присутствии. Он заставлял их являться днём и ночью. Он руководил ими с утончённым садизмом божества, которое распоряжается несчастными случаями.

Если бы отец был одинок, он, конечно, встретил бы их с ружьём в руках. Но для него важнее было спасти семью. Он купил карту, изучил маршрут, собрал немного продуктов, поцеловал нас на прощание и ушёл к французской границе.

Он поселился в Марселе и нашёл там работу. Экономя, как одержимый, он накопил небольшую сумму и переслал её матери. Она собралась так же спокойно, как если бы это был простой переезд на другую квартиру. Дети и вещи были погружены в тележку… Это было в 1923 году.

И вот мы, в свою очередь, прибыли в Марсель, где нас ждал маленький домик на окраине, в Вердюрон-О. Отсюда я увидел искрящееся море одновременно с первым пробуждением моего сознания.

В четыре года ещё трудно судить о счастье и несчастье. Я знаю только, что самыми счастливыми для меня были те часы, когда мы собирались все вместе: отец, мать, сестра, брат Жюльен и я, Ив.

Отец дал мне это имя, потому что святой Ив – покровитель адвокатов. Он считал, что слова могут оказать большую услугу тому, кто умеет ими пользоваться. Однако ему никогда не пришло бы в голову, что слова будут для меня источником пропитания. Но они, положенные на музыку, всё-таки стали им.

Два года тому назад, когда я снимался в Риме у Блазетти, я поехал в Монсумано Альто. Я видел деревушку на вершине одного из Апеннинских гребней, над Флоренцией. Я видел землю цвета охры, скалы, тощие деревца. Я видел раскалённое небо и неутомимых крестьян. Я пытался настроиться на чувствительный лад и твердил себе:

– Старина, ты не турист. Старина, ведь ты здесь родился. Старина, подумай, сколько событий произошло здесь, пока ты был всего лишь свёртком из крика и сна с желудком посредине…

Я видел дом, глинобитную постройку. Я вошёл в просторную комнату с голыми балками, с необычайно чистым полом, мощёным красными плитками, с окном, выходящим в безграничные просторы. Но я не испытал никакого потрясения, ничьё лицо не всплыло в памяти.

– Старина, но ведь ты ничем не был, ты был просто маленьким свёртком, который таскали на руках… и это было, пожалуй, лучше для тебя. Жизнь в этих краях была в то время не так уж хороша.

Мои родители были очень бедны. Они жили в этом доме и обрабатывали землю. Но земля здесь непокорна. Её приходится много раз перекапывать, прежде чем она согласится дать жизнь нескольким кустикам картофеля, небольшому посеву ржи, двум-трём оливковым деревьям. Но чем мой отец хуже всех других Ливи – своих предков, которые трудились так веками? Это вопрос чести, поединок между землёй и здешними крестьянами, и ни одна сторона не собирается уступить. Придут времена, когда всё это изменится. Земля признает тогда своих хозяев.

Не будь Муссолини, отец так и продолжал бы эту борьбу. Длинной вереницей тянулись бы дни, тяжёлые, как мешки, и каждый день приносил бы с собой удовлетворение от завершённой работы и уверенность в том, что настанут светлые времена. У моего отца эта надежда выражалась одним словом – «социализм». В этом слове для него объединялись три или четыре важных понятия: справедливость, вознаграждающая людей по их заслугам; щедрость, раскрывающая сердца; борьба со злом, которое отступает, теряя почву под ногами; мир, в лучах которого расцветает счастье; свобода идти, куда пожелаешь, думать, о чём хочешь, жить в ладу с соседями, разоблачать умыслы негодяев. Он не скрывал своих мыслей и делился ими с друзьями и соседями. Ему было радостно, когда его мысли выливались в ясные, доходчивые слова, обещающие людям избавление от нужды и наступление лучших времён. От его слов становилось светлей, как от огней, горящих у ворот приветливого города.

М., "Искусство", 1956.

По сути - автобиография в литературной обработке Жана Дени, перевод М.Кочарян.

Буду выкладывать небольшие отрывки.

***

Взрослые слишком много говорят о работе, но это, должно быть, невесёлая штука, потому что, разговаривая о ней, они никогда не смеются.

Я работаю. У меня слишком много работы. Я остался без работы. Я ищу работу. Это не работа. Такая работа убивает. Вечно – работа.

Мать разрезает хлебец в длину и вкладывает в него кусок сыра. Все это она заворачивает в газету и уходит вслед за отцом. Это работа. Мы остаёмся одни – сестра, брат и я.

В такие дни, когда работа отнимала у нас отца и мать и отпускала их, измученных, только к вечеру, нам часто приходилось делить между собой одно-единственное яйцо.

Иногда дома бывал хлеб и сыр, и тогда все было просто. Но всё-таки нам часто приходилось довольствоваться этим единственным яйцом.

- Осторожней с яйцом! – говорила мать.

Во дворе слышались её шаги, смешивающиеся со стуком шагов отца, и камешки громко скрипели под их башмаками. Потом шаги замирали. Яйцо одиноко сверкало на маленьком буфете, гордое, как бриллиант. Мы не могли оторвать от него глаз.

Охраняла его сестра, которая была старше всех. Она же и решала, в каком виде оно будет съедено. Важно было использовать его до последней крошки, разделить поровну, и, главное, не разбить.

Мне было четыре года, и, играя в свои незатейливые игры, я то и дело вспоминал про яйцо. Могла прийти кошка и столкнуть его на пол. Его мог стащить вор. Сквозняк мог сбросить его с буфета. Я мчался к дому, и на душе у меня становилось легче, когда я видел яйцо, непоколебимое и спокойное. Вечное.

Яйцо, сваренное вкрутую, было легко разделить на три части. Всмятку – уже сложнее. В мешочек – требовало особых приготовлений. Зажарить яичницу было невозможно, так как не было масла. Одним словом, это яйцо доставляло нам массу хлопот, а мы были в том возрасте, когда сегодня хочется желтка, а завтра – белка, что ещё более усложняло дело. Как бы то ни было, едва мы проглатывали последний кусочек, голод охватывал нас с новой силой.

Теперь, вспоминая об этом дьявольском яйце, которое издевалось над нами, мы смеёмся. Но в то время оно нередко бывало причиной наших слёз.

С.А. Аннина, Е.В. Прокофьева. «Мэрилин Монро. Жизнь и смерть секс-символа Америки» книга на Озон, отрывок размещается для ознакомления на некоммерческой основе.

Продолжение, Глава 12 "КИНО — ЭТО МОЙ БИЗНЕС, А АРТУР — МОЯ ЖИЗНЬ"

Предыдущий выпуск

Через несколько недель Мэрилин позвонила режиссеру, чтобы помириться с ним, — но, пока она набирала номер и ждала, когда на другом конце провода возьмут трубку, ее настроение изменилось на 180 градусов. Уайлдера не было дома, к телефону подошла его жена Одри, и кинозвезда — размеренно, четко, нарочито акцентируя каждый слог — попросила передать Билли, что он может поцеловать ее, Мэрилин, в задницу. После небольшой эффектной паузы актриса присовокупила, что Одри она, напротив, желает всего наилучшего.

Но режиссер и актриса все-таки слишком ценили друг друга, чтобы разругаться навсегда. И вскоре помирились.

А миру явилась, держа свою трогательную крошечную гавайскую гитару укулеле, Душечка Кейн — веселая, шкодливая, сострадательная и находчивая. Ее полюбили даже в Советском Союзе, где, как мы знаем, фильм поменял название на "В джазе только девушки" и подвергся обработке цензорскими ножницами.

Спустя долгие, долгие годы Билли сказал: "Мы находились в полете, и с нами летел псих. Это был ад, но в нем стоило побывать. Мэрилин была просто невыносимой, но как комедийная актриса с ее острым чувством комического диалога она была просто гениальна. Это был дар от Бога".

Фильм "Некоторые любят погорячее" получил в апреле 1960 года "Оскара" в номинации "Лучшая работа художника по костюмам (черно-белые фильмы)". Самой же Мэрилин, как ни досадно, "Оскар" ни разу так и не достался.

Примерно в то же время, когда снималась картина Уайлдера, знаменитый фотограф Ричард Аведон запечатлел Мэрилин Монро в образах выдающихся актрис прошлого: Джин Харлоу, Марлен Дитрих, Теды Бара, Клары Боу, Лиллиан Рас сел. Эту фотосессию, опубликованную в журнале "Life", Миллер назвал "страницей истории нашей массовой фантазии на тему обольстительницы". Читатели "Life", конечно, не знали, какова оборотная сторона глянцевой страницы.

В середине сентября Мэрилин, невольно прервав съемки, попала в больницу с диагнозом "нервное истощение". Пола застала ее без сознания. Мэрилин приняла множество таблеток и пилюль, обильно запив их шампанским. До этого в таком же состоянии жену раз или два находил Артур. Были ли все эти случаи попытками самоубийства или банальными передозировками, усугубленными алкогольным опьянением, — никто не знает. О самоубийстве Мэрилин говорила часто, но ведь это в принципе не редкость для творческих впечатлительных людей с пограничной психикой. Она и Норман Ростен даже пообещали друг другу, что тот из них, кто решится покончить с собой, позвонит перед этим другому.

Той же осенью — и тоже во время съемок — Мэрилин поняла, что опять беременна. Выносить ребенка ей снова не удалось. Возможно, в этом были повинны барбитураты, возможно, больной и изможденный организм актрисы. В июне 1959-го врачи вынесли окончательный вердикт — у Мэрилин Монро никогда не будет детей.

Конец 1958-го и 1959 год Мэрилин провела в борьбе с накатывавшими приступами депрессии, в общении с друзьями, в занятиях в "Актерской студии" Ли Страсберга — и в отчаянном стремлении вернуть гармонию в свои отношения с Миллером. Иногда им все еще выпадали счастливые дни, но очень скоро рай превращался в ад. Оба попросту были слишком измучены.

И все больше разуверялись в самой возможности найти общий язык.

Осенью 1959 года США с официальным визитом посетил генеральный секретарь Компартии СССР Никита Сергеевич Хрущев. Приехал он и в Лос-Анджелес.

19 сентября голливудские боссы устроили для советского генсека банкет в ресторане, принадлежавшем "20th Century Fox". На этот банкет были приглашены Мэрилин Монро, Элизабет Тейлор и другие видные американские актеры. Здороваясь с Мэрилин, Хрущев сжал ее изящную ладошку так, что рука потом еще несколько дней болела. При этом он не отрываясь смотрел на актрису — смотрел, по убеждению Мэрилин, "как мужчина смотрит на женщину".

С помощью переводчика кинозвезда и генсек мило поболтали о романе Достоевского "Братья Карамазовы" — и о снятом в 1958 году фильме, где Грушеньку сыграла Мария Шелл. Хотя Монро сама, как мы прекрасно помним, мечтала сыграть Грушеньку, она признала, что Шелл справилась с задачей достойно. Хрущев пригласил Мэрилин в СССР, и она сказала, что очень хотела бы побывать там.

Вскоре Мэрилин снова пригласили в Голливуд — на этот раз для работы. Продюсер Джерри Уолд предложил ей сняться в комедии "Займемся любовью".

В сущности — как и Душечка Кейн — героиня "Займемся любовью" Аманда Делл была еще одной вариацией на тему "сексапильной блондинки". Но то ли Мэрилин, с ее опытом, уже не боялась таких ролей, понимая, что способна вдохнуть подлинную жизнь даже в них; то ли временно махнула рукой на свою мечту о "серьезных" драматических ролях, сочтя, что ей не суждено осуществиться в ближайшем будущем; то ли причина была куда более приземленной — Монро требовались деньги. Кинозвезда никогда не была жадной, однако привыкла жить на широкую ногу, к тому же на ее иждивении по-прежнему находился талантливый, но безденежный муж.

Аманда, но сюжету, была артисткой и играла в сатирическом мюзикле, высмеивающем миллиардера Жана-Марка Клемана. Услышав о готовящемся спектакле, Жан-Марк приходит на репетицию, где нго принимают за актера на главную роль. Клеман с первого взгляда влюбляется в хорошенькую и бойкую Аманду, поэтому не спешит развеять заблуждение.

С актером на главную мужскую роль в фильме тоже возникли сложности. Как ни странно, никто из американских кинозвезд — ни Грегори Пек, ни Кэри Грант, ни Рок Хадсон, ни Юл Бриннер — не хотели принять предложение Уолда. Возможно, они наслышались о тяготах совместной работы с Монро, а возможно, опасались, что блистательная Мэрилин затмит их.

Но французский актер и шансонье Ив Монтан не испытывал подобных опасений. Он вообще не смотрел ни одного фильма с Мэрилин Монро. Она была для него в первую очередь женой его приятеля Артура Миллера. А роль Клемана была для него заманчивой возможностью прокатиться в Голливуд, повидаться с Артуром, подзаработать и дебютировать в американском кино.

Миллер горячо одобрил такой выбор. Об Иве он говорил: "Он чудным образом подходит для роли. Они с Мэрилин очень живые люди. В каждом из них есть внутренний мотор, который вырабатывает невиданную энергию. Ив станет одной из крупных звезд американского экрана".

Монтан и его жена, известная актриса Симона Синьоре, прилетели в Лос-Анджелес в канун Рождества 1959 года. Поначалу все шло на редкость мирно и спокойно (в случае с Мэрилин никак не скажешь "своим чередом"). Днем Мэрилин, Ив и их коллеги репетировали под руководством режиссера Джорджа Кьюкора. Вечерами теплая компания из трех супружеских пар — Монтан и Синьоре, Норман и Хедда Ростены, Миллер и Монро — отправлялась в рейды по голливудским клубам. Или тихо веселилась в отеле "Беверли-Хиллс", где Артур с Мэрилин и Ив с Симоной поселились в соседних номерах-бунгало — 20-м и 21-м.

Однажды Мэрилин устроила для своего партнера по фильму прием в кафе, принадлежавшем студии "Fox". Подняв бокал, она сказала: "Думаю, если не считать моего мужа и Марлона Брандо, Ив Монтан — самый привлекательный мужчина, какой только встречался мне в жизни".

Это не было простой светской любезностью. Ив действительно понравился Мэрилин с первого взгляда. Отчасти тем, что внешне походил на Джо Ди Маджио.

Ив, едва знавший английский, заранее подготовил для Мэрилин комплимент, записал его текст на шпаргалку и в ответ на тост прочитал вслух: "Все, что она делать, это оригинально, даже когда этот женщина просто стать и ходить. Никогда не встречать того, кто умеет так концентрировать себя. Она тяжело работать, повторять много раз одну сцену, но никогда не быть счастливой, пока все не станет получиться идеально. Она помогать мне, а я попробовать помогать ей".

"Мэрилин выглядела улыбающейся, кипящей энергией, красивой хозяйкой дома, — вспоминал о том вечере Сидней Сколски. — В ней по-прежнему присутствовала давняя прелесть, эдакие магические чары".

Однако все-таки Монтана обескураживал "стиль работы" Монро, выражавшийся в постоянных опозданиях. Однажды, когда Мэрилин вовсе не явилась на съемки, он написал ей строгую записку: "Когда в другой раз будешь ночь напролет трепаться с моей женой и слушать ее байки вместо того чтобы пойти спать, и решишь не вставать утром и не идти в студию, пожалуйста, скажи мне. Я не враг. Я твой друг. А капризные маленькие девочки никогда не забавляли меня. Всего наилучшего, Ив".

Ив Монтан

Эту записку Ив с Симоной подсунули под дверь Монро и увидели, как бумажка медленно поползла внутрь. Вечером Мэрилин, плача, попросила у них прощения.

Нет никаких сомнений, Ив уже ощущал свою власть над своенравной американской звездой.

В одной из сцен фильма Аманда-Мэрилин и Клеман-Монтан должны были целоваться, лежа в обнимку. Ее предупредили, что цензура почти наверняка вырежет этот фрагмент, поскольку происходящее слишком уж похоже на половой акт. "Но ведь мы могли бы заняться этим и стоя!" — с озорной улыбкой отреагировала Мэрилин. Скорее всего, она с удовольствием представляла себе то, о чем говорила.

Что чувствовал Миллер, видя крепнущую с каждым днем симпатию между Мэрилин и Ивом? Вполне возможно — почти ничего. Только легкую печаль… и даже своего рода благодарность. "Я готов был молиться на любого, кто мог заставить ее улыбнуться", — признался он потом. Когда супруги оставались наедине, лицо Мэрилин уже не освещалось улыбкой.

Что чувствовала Симона? В ней ревность боролась с материнской нежностью к Мэрилин, которая напоминала ей потерявшегося ребенка, с детским любопытством слушала ее рассказы о жизни европейских актеров и не раз самозабвенно рыдала в ее объятьях.

"Она даже не подозревала, что я не испытывала к ней ни малейшей неприязни и хорошо все понимала… — написала позже Синьоре в своей автобиографии. — Она умерла, так и не узнав, что я никогда не расставалась с шелковым шарфиком цвета шампанского, который она подарила мне. Сейчас он уже несколько поистрепался, но я аккуратно сворачиваю его, и ничего не видно".

Зимой — весной 1960 года Артур часто отлучатся — то в Ирландию, где в гостях у режиссера Джона Хьюстона дописывал сценарий "Неприкаянных" (и Миллер, и Монро все еще надеялись, что этот фильм неким волшебным образом вновь соединит их), то в Нью-Йорк, к заболевшей Джейн. В Рино, штат Невада, они с Мэрилин отправились вместе — искать натуру для съемок "Неприкаянных". Но Мэрилин вернулась в Лос-Анджелес куда раньше, чем ее муж.

Уехала и Симона — во Францию, на съемки, перед этим получив "Оскар" за роль в английском фильме "Путь наверх".

Еще перед отъездом в Неваду произошло событие, которое еще больше ухудшило отношения Мэрилин и Артура. В марте объявили забастовку Союз литераторов и Союз киноактеров. Сценарий "Займемся любовью" требовал доработок — и найти для этого писателя стало почти немыслимым. Однако Миллер согласился взяться за работу. Хотя речь шла о фильме, в котором снималась Монро, она пришла в недоумение от беспринципности мужа и сочла его штрейкбрехером. Когда-то Миллер был для нее эталоном человеческой порядочности. И, пусть их любовь умирала, ей хотелось сохранить к нему хотя бы уважение.

В конце апреля Мэрилин простудилась. Когда она вечером лежала, ежась под одеялом, в своем бунгало, Монтан зашел к ней, чтобы узнать, как она себя чувствует, и не принести ли ей чего-нибудь выпить. А потом…

"Я наклонился, чтобы поцеловать ее на прощание и пожелать спокойной ночи, но вдруг поцелуй стал бурным — он напоминал пожар, ураган, я не мог перестать ее целовать".

Обоим было понятно, что их связь не имеет будущего. Их роман длился до конца съемок — несколько апрельских дней, май и июнь.

"Показания" Монтана в интервью и мемуарах противоречивы; вероятно, столь же противоречивыми были его эмоции. То он говорил, что инициатива принадлежала Монро, а он не мог оттолкнуть ее, поскольку "всецело зависел от ее доброй воли" и хотел продолжать с ней работать. То — что охотно женился бы на Мэрилин, если бы не их браки с Симоной и Артуром.

Скрыть роман любовникам не удалось. Репортеры следили за каждым их шагом, буквально засев в кустах напротив бунгало № 20 и 21. Был пущен слух, что Миллер застал жену и друга в постели, когда неожиданно вспомнил о забытой в спальне трубке. В любом случае, поднимать скандал он не стал. Это за него сделала пресса.

И по сей день одни биографы считают, что Монро восприняла разрыв с Ивом Монтаном относительно спокойно, другие — что это послужило для нее причиной очередного нервного срыва.

Так или иначе, но напоследок, когда Ив уже возвращался в Париж через Нью-Йорк, Мэрилин пустилась вдогонку, решив продлить праздник хотя бы на несколько часов. Она заказала в отеле номер и предстала перед Монтаном в аэропорту, примчавшись на лимузине, битком набитом шампанским. Конечно же, Ив не устоял перед искушением.

Впоследствии как минимум трем из участников этого любовного четырехугольника пришлось объясняться перед общественностью.

Публичные высказывания Ива Монтана и Симоны Синьоре были сделаны не без достоинства и сдержанного юмора, но в их словах, хотели они того или нет, сквозило легкое пренебрежение к Мэрилин.

"Мне кажется, Мэрилин почувствовала обаяние Ива. Его все ощущают. Но все, что могло бы быть естественным для нас, с самого начала было искажено рекламой и пересудами. Истинная проблема в том, что, когда женщина чувствует физическую привлекательность мужчины, который не является ее мужем, она должна также чувствовать влюбленность, чтобы оправдать это влечение. Мужчина, со своей стороны, не считает это событие новой вечной любовью и не считает себя обязанным разрушить собственный стабильный брак", — заявила Симона.

"Мэрилин — простая, бесхитростная девочка. Возможно, я был слишком настойчив и думал, что она столь же искушена, как и некоторые другие дамы, с которыми я был знаком. Если бы Мэрилин была достаточно искушенной, ничего из того, что произошло, не произошло бы… Она известна во всем мире, но она — все еще ребенок. Возможно, для школьницы это была катастрофа. Если так, мне очень жаль. Но ничто не разобьет мой брак", — вторил Ив.

Мэрилин тоже была вынуждена что-то сказать. И она с улыбкой рассуждала перед журналистами: Ив Монтан всегда был любезен и мил с ней. Не в пример другим ее партнерам по съемкам, он никогда не отзывался дурно о работе с ней. Но это ведь еще не повод все бросить, развестись и выскочить за Монтана замуж, не так ли?

Фильм "Займемся любовью" вышел 8 сентября 1960 года. Как и едва ли не во всех фильмах с Монро, лучшим в нем была ее игра.

"Daily Variety" — ежедневник о новостях Голливуда и Бродвея — писал: "Приблизительно через 12 минут после начала фильма экран внезапно темнеет… прожектор выхватывает из темноты Мэрилин Монро в черных колготках и черном обтягивающем свитере. Под соответствующее музыкальное сопровождение она объявляет, что ее зовут Лолита и что ей не разрешают играть (пауза) с мальчиками (пауза), потому что ее сердце принадлежит папочке (слова Коула Портера). Это не только начало первого из серии поставленных Джеком Коулом изящно выстроенных номеров, это удивительно продуманное появление звезды на экране. Была взята неоригинальная история (тема Золушки), и из нее было сделано нечто совершенно оригинальное".

"Займемся любовью" выдвинули на "Оскар" в номинации "Лучший саундтрек к музыкальному фильму".

В первой половине 1960-го, проведенной Мэрилин в Голливуде, в ее жизни кроме съемок картины и романа с Ивом Монтаном произошли еще два достаточно важных события.

Во-первых, она, не желая прекращать психотерапевтических сеансов, обратилась по совету Марианны Крис к проживавшему в Лос-Анджелесе доктору Ральфу Гринсону.

Во-вторых, она познакомилась и подружилась с Патрисией Кеннеди Лоуфорд — женой актера Питера Лоуфорда и сестрой сенатора Джона Фицджеральда Кеннеди.

Продолжение следует...