Похоронка на Пашу пришла в 1983 году, в марте. Серый лист бумаги с казенными печатями, в котором сухо было написано что полковник Панфёров П. А. погиб при исполнении воинского долга. Толя расписывался за нее сам. Молча, сухо, без единого крика. Только желваки заходили по щекам, да в глазах заплескалась та же ярость, что тогда в сорок четвёртом, в санатории. Только теперь она смешалась с отцовской болью. Расписавшись, он надел свою полковничью парадную форму с наградами и пошёл в военкомат решать вопросы с похоронами.
Похоронили Пашу на Востряковском кладбище со всеми воинскими почестями. Похороны его до сих пор стоят у меня перед глазами. Множество венков, военный оркестр надрывно игравший шопеновский марш, сослуживцы, надгробные речи. Когда гроб опускали в могилу, Люба закричала, страшно, каким-то утробным, звериным криком. Я смотрела на все через пелену слез, ничего не видя и не слыша. Меня держали под руки Лена и ее муж Георгий. А Толя стоял, как на параде, в своей полковничьей форме, с застывшим лицом и сухими глазами, прямой, несгибаемый как струна, готовая порваться. И она порвалась. Едва отгремели залпы прощального салюта и стих гимн СССР, Толя рухнул на мерзлую мартовскую землю. Оказался обширный инфаркт. Неделю он провел в реанимации, потом два месяца в больнице. Мы думали, что его потеряем. Но он выкарабкался, с трудом, борясь за каждое мгновение жизни, он постепенно начал подниматься. Выписали его уже весной, в конце мая, и я сразу же увезла его на дачу. Летом прилетела Наташа, жила с нами все лето, до осени. Будучи кардиологом, она в первую очередь сходила к Толиному лечащему врачу, они обсудили детали дальнейшего лечения и Наташа взяла этот вопрос на себя. На похороны из-за того, что она в октябре родила девочку, Юлю, Наташа приехать не смогла. На Востряковское кладбище мы с ней ездили вдвоем. Она долго сидела у могилы брата задумавшись...
Здесь я опять, с вашего позволения, вклинюсь со своими комментариями. К огромному моему сожалению дядю Пашу я помню только по фотографиям. Когда он погиб, я был еще маленьким, и даже если он меня успел увидеть, у меня это в памяти не отразилось. У бабушки в квартире висела большая фотография дяди Паши с его женой тетей Любой и сыновьями Юрой и Сережей, моими двоюродными братьями. Еще одна фотография была у бабушки в альбоме. Она по-моему с выпуска дяди Паши из военного училища. На ней дядя Паша сфотографирован вместе со своим отцом. Они на ней оба в военной форме, и видно, что дядя Паша очень здорово смахивает на деда. Такие же густые черные волосы, открытое интеллигентное лицо, располагающая улыбка и чуточку грустные глаза. Удивительная наука генетика. Фирменный панфёровский разрез глаз передался от деда к дяде Паше и маме, от нее ко мне. У Юльки глаза отцовы, мои дочери тоже глаза забрали у моей жены. Единственное, дед на фотографии покряжистее. Но это тоже объяснимо. Если меня поставить рядом со мной же в пору моей лейтенантской юности, я тоже уже не Аполлон, хотя со спортом дружу и себя стараюсь не запускать.
Обстоятельства гибели дяди Паши мне известны с пятого на десятое, через третьи руки. Вроде как подразделение, которым командовал дядя Паша, попало в засаду в горах. Дядя Паша организовал отход, а сам уйти не успел... Но со стопроцентной уверенностью утверждать не берусь.
Мама на похороны не ездила, так как сидела с маленькой Юлькой. На похороны летал отец. Вернулся в подавленном настроении, привез пачку фотографий. Она до сих пор у мамы хранится. На них бабушка, едва держащаяся на ногах от горя, ее под руки держат тетя Лена и дядя Жора, рыдающая тетя Люба, упавшая грудью на гроб, плачущие Юра с Сережей, множество венков, военные, оркестр. И дед, стоящий по стойке "Смирно" с рукой под козырек, с необычно суровым лицом...
Так получилось, что у меня с отцом не сложилось близких, по-настоящему сыновних отношений. Слишком он был жестким человеком. Он был замечательным, он меня вырастил, во многом благодаря ему я стал тем, кем являюсь сейчас. Но нравственным ориентиром, мерилом офицерской чести и справедливости для меня стал дядя Паша. По нему я сверяю свои часы, и часто себя спрашиваю, а как бы на моем месте поступил дядя Паша. Поэтому у меня не было сомнений, идти или прятаться, когда пришла повестка из военкомата, ехать или не ехать в Чечню. Мне кажется, у каждого человека должен быть такой ориентир, с котором необходимо сверяться и сегодня,и завтра, и всегда...
Но я заговорился, поэтому вернусь к бабушкиному рассказу.
...Мы старались окружить Толю заботой и теплом. Ну и сам он тоже стиснув зубы заставлял себя жить дальше. Потихоньку, как стало можно, начал заниматься бытовыми делами, снова вернулся к зарядке по утрам. Все налаживалось. Но однажды ночью, это было уже в ноябре, я услышала из его комнаты страшный звериный рык, полный невыносимой боли и отчаяния. Я вскочила, прибежала в комнату, а он мечется в кровати и кричит "Не смейте, гады, не смейте!" И все это с отборной бранью. Я к нему:" Толя, Толя, успокойся, что с тобой? ". А он прижался ко мне и зарыдал, горько, навзрыд, как ребенок. "Нина, прости меня, прости, не уберёг я Пашку, прости!". Он плачет, я плачу. Он успокоился, взял гитару, к которой не прикасался с самого отъезда Паши в Афганистан, и негромко запел песню, ту самую, которую они пели с Пашей вдвоем, в его последний вечер, про десятый батальон, из фильма "Белорусский вокзал".
...Время шло. Толя замкнулся в себе, часто ездил на кладбище, к Паше, долго стоял у его могилы, о чем-то безмолвно с ним разговаривая. В доме была гнетущая тишина, прерываемая лишь изредка перебором гитарных струн, когда Толя, погруженный в свои мысли перебирал старые мелодии.
Новый, 1984 год, мы встречали вдвоем. Открыли шампанское, невесело выпили под куранты и разошлись. А спустя неделю, после ужина он мне сказал: "Нина, я хочу рассказать тебе все. Все что видел, что пережил, передумал." Я вздрогнула, но перебивать не стала. А он рассказывал, сбивчиво, долго, прорываясь через время и боль, о войне, о ее ужасах, о том, как тяжело терять боевых товарищей, как тяжело оставаться человеком в нечеловеческих условиях. Он говорил о Паше, как он гордится им, как надеялся на то, что его война минует, как ему горько что он не уберёг сына. Я слушала и тихо плакала, понимая что этот разговор нужен нам обоим, что возможно эта исповедь поможет ему выйти из того состояния, в котором он находился. В его рассказе не было той бешеной клокочущей ненависти, которая была в сорок четвёртом, когда еще свежи были раны, а я своим дурацким вопросом полоснула по ним бритвой. В нем была грусть, светлая память о былом. Он постепенно облегчал сердце и с каждым словом уходило все что его давило и мешало жить.
