О моей любви к творчеству Елизарова вы очень хорошо знаете. Мне оно нравится почти все без исключения, что литература, что музыка. Елизаров - очень образованный, эрудированный человек, лишенный однако некой закостенелости, свойственном многим мэтрам. Да, его творчество зачастую базируется на некий базовых "китах" - это презрение к современной политике и оккультизму, исследование русской литературы в частности и литературы как рычага воздействие на сознание в целом и, конечно же, глубочайшее исследование смерти. Я настолько люблю творчество Елизарова, что поступил как барон Треч из книги Джеймса Крюса и украл его смех, вставив его в уста одного из персонажей "Хрящехмыла".

Роман "Pasternak" мне сложно охарактеризовать как что-то цельное, более того, мне сложно говорить о каком-либо едином сюжете. В романе, например, можно встретить два рассказа из сборника "Красная пленка" в качестве предысторий отдельных персонажей. Роман "Pasternak" - это исследование духовности истинной и ложной, их противопоставление и сравнение.

Впрочем, давайте попробуем все же сказать пару слов о сюжете.

Представьте себе, что лживая, опустошенная, бессмысленная духовность столь же опасна для души как богохульные сатанинские ритуалы и поклонение ложным идолам. Например, книга талантливого писателя, намеренно населенная лжепопытками в духовность может извращать сознания, души и даже целые слои населения, а сам писатель то ли становится демоном, то ли является им изначально. И вот, Елизаров допускает, что автор знаменитого романа "Доктор Живаго" - тот самый демон, исказитель и осквернитель умов, тот самый Пастор Нак - лживый пастырь, что ведет за собой во тьму всех, кто прельстился на дешевые приемы и манипуляции с псевдоистинами.

На бой с ним встают два представителя истинной, глубинной духовности - неоязычник Льнов и православный поп Цыбашев. Помогают им в этом знания, полученные в долгих эзотерический исследований и персонажи из других, самостоятельных рассказов Елизарова - матершинник Лёха, ставший сам себе отцом, и пиротехник Любченев, которого из реальности изгнала антисоветская нелюдь.

Тончайший магический реализм выписан очень грамотно и необычно. Большая часть происходящий событий отлично вписывается в нормы окружающей нас действительности. Магия здесь происходит не снаружи - в виде файерболов и волшебных щитов - а внутри, на уровне тонкого мира, метафизики, сознания. Против сатанопоклонников, кришнаитов, мормонов, последователей Блаватской и Рериха главные герои используют кулаки, взрывчатку, томагавки и - неожиданно - кристализировавшийся острый осколок книги "Доктор Живаго".

Книга пронизана вездесущими размышлениями на тему смерти, Бога, веры, политики и литературы. Отчасти, этих размышлений так много, что временами забываешь, что именно ты читаешь и зачем. Эту черту у Елизарова я заметил еще в "Библиотекаре" - автор легко взлетает над сюжетом и рассуждает на отвлеченные темы, призванные вроде бы упростить нам восприятие происходящих событий, на самом же деле, мне это кажется своего рода "читерством" - а разве можно объяснять мироустройство прямым текстом? Впрочем, здесь мироустройство объясняется столь оригинально ,что я не могу это оставить как претензию, скорее как небольшую шпильку. Тем более ,что культурологический и семантический анализ творчества Бориса Пастернака и вовсе заслуживает издания под отдельной обложкой - настолько мастерски Елизаров развенчивает сомнительную духовную ценность данного произведения. Я, честно скажу, "Доктора Живаго" я никогда не читал и, честно, вряд ли буду - не моего типа литература. Но я не могу не отметить, что воспринимаются уничижительные в его отношении рассуждения от Михаила Юрьевича скорее как сюжетообразующий элемент, нежели авторская позиция.

Разумеется, я не могу обойти вниманием и великолепный язык Елизарова - столь смелый в обращении со словами, столь точный и естественный, что после прочтения "Pasternak" мне мои тексты еще долго будут казаться слабенькими и куцыми. К счастью, не только мои.

Ладно. Было много умных слов, а по факту - что же я предлагаю вам почитать? А почитать #БЕЗДНАрекомендует охренительную фантасмагорию с очень смелыми мироустройственными допущениями из таких, в которые хочется и получается поверить. Книга буквально на некоторое время меняет ваш взгляд на окружающую действительность, и заставляет видеть во всем метафору и метафизику. Знание автора эзотерических глубин совершенно разных ответвлений буквально кружит голову, количество вложенных в отдельные абзацы смыслов буквально зашкаливает, а события, на первый взгляд совершенно абсурдные и безумные абсолютно объяснимы с точки зрения внутренней... не мифологии, пожалуй, все же метафизики романа.

Итак, перед вами очень крутой лор, веселые и экшоновые приключения, много анализа, рассуждений и - лично для меня - много вдохновения.

Спасибо вам, Михаил Юрьевич.

Мескаль, достать мескаль и капать

В себя под хохот сеньорит -

Пускай агавовая мякоть

Нектаром дымным опьянит.

Достать бутылку. За шесть песо.

Перенестись сквозь снежный дождь

Туда, где Оро пишет пьесы

Смеясь над ханжеством святош.

Туда, где радостные лица

И грудь не жмёт тоской, как петлей.

Где солнце медленно садится,

Касаясь Попокатепетля.

Туда, где сыплются болиды

В густые джунгли Юкатана.

Туда, где словно брови Фриды

Сочленены два океана.

Где у фонтана на гитаре

Играет старый мексиканец

И под ритмичные удары

Стихи рождаются как танец.

Всем привет!

Вот здесь в комментариях я задолжал пикабушникам @geskel, отчасти @Feskin и некоторым другим участникам ответ на вопрос, чем хорошая поэзия отличается от плохой. Я уже прилично задолжал, обещал до нового года, а уже февраль к середине – но работа меня захватила. Возможно, текст будет сумбурен, поскольку пишется ночью между двух рабочих дней, не обессудьте. Дописал и вижу, что примеры друг с другом абсолютно не связаны – приводил то, что сам люблю, из первого приходившего в голову.

Конечно, ответить так, чтобы ответ устроил всех, не получится. Гуманитарные науки (в том числе – литературоведение) вообще трудно формализуемы. С точки зрения технарей, это их слабость (что это за наука, если её понятийный аппарат нельзя выразить с помощью общелогических формул?). С моей, гуманитарной точки зрения, в этом их сила.

Повторю свою мысль, которую высказывал в той ветке комментариев: наличие вкусов и предпочтений не отменяет того, что есть хорошие тексты, а есть плохие.

Вот здесь Леонид Клейн довольно изящно отвечает на тот же вопрос о разнице хороших и плохих стихов (забавно, что под раздачу попадает тот же самый Эдуард Асадов – честно, я не специально!).

Я бы начал вообще с более широкой постановки вопроса: а что такое стихи? Формально стихами являются любые тексты, упорядоченные по длине строк и по чередованию ударных и безударных (в античной поэзии – длинных и коротких) слогов. Даже наличие рифмы не обязательно.

И всё же мы как-то интуитивно понимаем, что «Я поэт, зовусь я Цветик, от меня вам всем приветик» смешно ещё и потому, что это как раз не стихи.

Проложить разграничительную линию не получится, но вывести более-менее общее правило можно рискнуть.

Я бы ответил так: стихи передают поэтическую мысль в первую очередь при помощи образов, а не отдельных слов. Мы читаем, но мы представляем то, что вообще трудно представить. Это ближе к живописи, к кино, чем к обычному тексту. Особенно это свойственно поэзии начиная с ХХ века, т. е. с Серебряного века и далее. Пушкин и Лермонтов, на первый взгляд, проще, чем Пастернак и Мандельштам, но всех их объединяет одно: эти стихи невозможно переложить прозой.

Вот исходное стихотворение Асадова, под которым развернулся спор. Мальчик и девочка задирали друг друга, а потом полюбили. От любви до ненависти один шаг. Можно ли его свернуть в прозу и пересказать прозой? Можно. Оно что-нибудь потеряет от этого? Нет. Являет ли оно какие-то вершины художественного слова? Да тоже нет.

А вот как Борис Леонидович Пастернак, у которого сегодня день рождения, описывает Петербург:

Как в пулю сажают вторую пулю

Или бьют на пари по свечке,

Так этот раскат берегов и улиц

Петром разряжен без осечки.

О, как он велик был! Как сеткой конвульсий

Покрылись железные щеки,

Когда на Петровы глаза навернулись,

Слезя их, заливы в осоке!

И к горлу балтийские волны, как комья

Тоски, подкатили; когда им

Забвенье владело; когда он знакомил

С империей царство, край – с краем.

Нет времени у вдохновенья. Болото,

Земля ли, иль море, иль лужа, –

Мне здесь сновиденье явилось, и счеты

Сведу с ним сейчас же и тут же.

Он тучами был, как делами, завален.

В ненастья натянутый парус

Чертежной щетиною ста готовален

Bрезалася царская ярость.

В дверях, над Невой, на часах, гайдуками,

Века пожирая, стояли

Шпалеры бессонниц в горячечном гаме

Рубанков, снастей и пищалей.

И знали: не будет приема. Ни мамок,

Ни дядек, ни бар, ни холопов.

Пока у него на чертежный подрамок

Надеты таежные топи.

Тут абсолютно в каждой строфе – метафора, которая меня лично вводит в экстаз. Просто само рассматривание того, КАК это сделано, приносит удовольствие.

Когда на Петровы глаза навернулись,

Слезя их, заливы в осоке!

То есть не сами слёзы на глаза навернулись, а финские берега и заливы. Слеза выступает не физиологически, а эмоционально, под воздействием переживаний, но строка построена так, что одно от другого неотделимо.

В ненастья натянутый парус

Чертежной щетиною ста готовален

Bрезалася царская ярость.

Тоже великолепно. Здесь и питерская погода – ненастья натянутый парус, и столкновение природы и человека, где человек, вооружённый бумагой и циркулем, прокладывает свой город вопреки болоту и природе.

Здесь сталкиваются природа (раскат берегов, таёжные топи, балтийские волны, море иль лужа), великий человек (царская ярость, железные щёки, делами завален), власть, принуждение (знакомил с империей царство, край – с краем, гайдуки на часах), некоторый фатализм, предрешённость (века пожирая, «и знали: не будет приёма, ни мамок, ни бар, ни холопов»). И это только часть стихотворения.

Понять это буквально невозможно. Как можно надеть на чертёжный подрамок таёжные топи? Да никак.

Леонид Парфёнов как-то приводил пример различных подходов к поэтическому тексту. Его одноклассник в школе требовал объяснить фрагмент из «Скифов» – как может такое быть, чтобы интеграл дышал, это же закорючка такая.

А там у Блока действительно так:

Идите все, идите на Урал!

Мы очищаем место бою

Стальных машин, где дышит интеграл,

С монгольской дикою ордою!

Если у вас возникает такой вопрос – как интеграл может дышать, он же закорючка – возможно, это просто не ваше.

Есть такой важный термин, появившийся как раз около ста лет назад: остранение. Без т. Выведение автором читателя из автоматизма восприятия. Превращение привычного в непривычное. Создание новых смыслов, столкновение слов. Повторюсь, предшествующая поэзия, до начала ХХ века, действовала несколько иначе, там эта образность, может быть, не так выпукла, законы языка действуют строже, и всё же всё равно она там есть.

Стихи не рассказывают историю. Именно поэтому в поэзии нет такого понятия, как сюжет.

(Исключения вроде романа в стихах – а именно так определил Пушкин «Онегина» – бывают, но это явление исключительное). Стихи могут иметь тему, но эта тема раскрывается при помощи образов, а не повествовательно.

Мои вообще самые любимые строки в русской поэзии – это из того же Пастернака:

Точно Лаокоон, будет дым на гремучем морозе,

Оголясь, как атлет,

Обнимать и валить облака,

Ускользающий день будет плыть на железных полозьях

Телеграфных сетей,

Открывающихся с чердака.

Вот закройте глаза. Представьте Лаокоона из Петербургского Эрмитажа.

Представьте морозный день, и как из трубы ТЭЦ валит огромный белый дым, который не рассеивается из-за температуры и клубится такими большими псевдооблаками, сливаясь с настоящими.

Представьте телеграфные столбы с проводами (не провода даже: железные полозья!)

Если это не вау, то что вообще вау.

И сам размер: такой уверенный, тягучий и довольно редкий в русской поэзии пятистопный анапест. Полвека спустя его повторит Высоцкий в единственном опубликованном при жизни тексте «Из дорожного дневника». Там лирический герой едет по Минскому шоссе на запад и ему кажется, что он – участник войны, ему от усталости видятся образы военного времени. Там тоже финал мощный:

Кроме редких ухабов,

ничто на войну не похоже.

Только лес молодой,

да сквозь снова налипшую грязь

Два огромных штыка

полоснули морозом по коже,

Остриями - по мирному -

кверху, а не накренясь.

Здесь, на трассе прямой,

мне,

не знавшему пуль,

показалось,

Что и я где-то здесь

довоевывал невдалеке.

Потому для меня

и шоссе, словно штык, заострялось,

И лохмотия свастик

болтались на этом штыке.

Вот как Асадов (если уж с него начали) пишет о войне:

Грохочет тринадцатый день войны.

Ни ночью, ни днем передышки нету.

Вздымаются взрывы, слепят ракеты,

И нет ни секунды для тишины.

Как бьются ребята — представить страшно!

Кидаясь в двадцатый, тридцатый бой

За каждую хату, тропинку, пашню,

За каждый бугор, что до боли свой…

И нету ни фронта уже, ни тыла,

Стволов раскаленных не остудить!

Окопы — могилы… и вновь могилы…

Измучились вдрызг, на исходе силы,

И все-таки мужества не сломить.

О битвах мы пели не раз заранее,

Звучали слова и в самом Кремле

О том, что коль завтра война нагрянет,

То вся наша мощь монолитом встанет

И грозно пойдет по чужой земле.

И т. д., и т. п. Стихотворение длинное, ему вообще это свойственно.

Да, Асадов – герой войны, но эти стихи это не спасает. «За каждую хату», «грохочет», «ни фронта, ни тыла», «окопы», «стволы раскалены» – ну кто скажет, что это не штампы? Так мог бы написать про войну талантливый девятиклассник к 9-му мая.

Просто попробуйте написать о Париже, если вы не были в Париже. Вы напишите про круассаны и Эйфелеву башню. Вот у Асадова всё так. Парадоксально, но в этом тексте вообще не сквозит личный опыт (хотя он безусловно был! Но вот выразить его Асадов не умел).

Просто сравните с тем, как о войне пишет фронтовик Межиров:

<...>

Мне в атаках не надобно слово «вперёд»,

под каким бы нам ни бывать огнём

к меня в глазах серый ладожский лёд,

Ленинградские дети

лежат на нём.

Вот эти строки вызывают у меня слёзы при каждом прочтении. Это – личное, это – вынесенное.

Вот война у фронтовика Слуцкого:

Убили самых смелых, самых лучших,

А тихие и слабые — спаслись.

По проволоке, ржавой и колючей,

Сползает плющ, карабкается ввысь.

Кукушка от зари и до зари

Кукует годы командиру взвода

И в первый раз за все четыре года

Не лжет ему, а правду говорит.

<...>

Вот война у Самойлова:

<...>

Да, это я на белом свете,

Худой, веселый и задорный.

И у меня табак в кисете,

И у меня мундштук наборный.

И я с девчонкой балагурю,

И больше нужного хромаю,

И пайку надвое ломаю,

И все на свете понимаю.

Как это было! Как совпало —

Война, беда, мечта и юность!

И это все в меня запало

И лишь потом во мне очнулось!..

<...>

Вот очень парадоксальный вывод о победе от Наума Коржавина (не фронтовика, но тут и не про фронт):

Календари не отмечали

Шестнадцатое октября,

Но москвичам в тот день - едва ли

Им было до календаря.

Все переоценилось строго,

Закон звериный был как нож.

Искали хлеба на дорогу,

А книги ставили ни в грош.

Хотелось жить, хотелось плакать,

Хотелось выиграть войну.

И забывали Пастернака,

Как забывают тишину.

Стараясь выбраться из тины,

Шли в полированной красе

Осатаневшие машины

По всем незападным шоссе.

Казалось, что лавина злая

Сметет Москву и мир затем.

И заграница, замирая,

Молилась на Московский Кремль.

Там, но открытый всем, однако,

Встал воплотивший трезвый век

Суровый жесткий человек,

Не понимавший Пастернака.

Парадоксальный – потому что Наумов, вполне понятно, антисталинист, а концовка по отношению к Сталину очень даже комплиментарная: да, Пастернака он, может, и не понимал, но он в нужный момент встал и воплотил железный век (я бы эту строку так оставил, сократив причастие до деепричастия: «встал, воплотив железный век», и аллитерация «железный – жёсткий» тоже была бы хороша, но это так, на полях). При этом автор не даёт однозначного ответа, хорошо ли это, что он воплотил трезвый век ценой отказа от Пастернака. То есть стихотворение начинается с описания московской паники (оно так и называется – 16 октября), затем переходит к тяготам войны, отступления, потом вклинивается лирическая нотка, а потом они переплетаются и разрешаются в финале одновременно. Катарсис.

Или снова Межиров:

Мы под Колпином скопом стоим,

Артиллерия бьет по своим.

Это наша разведка, наверно,

Ориентир указала неверно.

Недолет. Перелет. Недолет.

По своим артиллерия бьет.

Мы недаром присягу давали.

За собою мосты подрывали,

Из окопов никто не уйдет.

Недолет. Перелет. Недолет.

Мы под Колпиным скопом лежим

И дрожим, прокопченные дымом.

Надо все-таки бить по чужим,

А она - по своим, по родимым.

Нас комбаты утешить хотят,

Нас, десантников, армия любит…

По своим артиллерия лупит,-

Лес не рубят, а щепки летят.

Каждое из этих стихотворений индивидуально. Каждое использует свои художественные приёмы. Каждое интересно разобрать, как оно устроено.

(«Недолёт. Перелёт. Недолёт» – Как не увидеть здесь за этой отрывистостью ложащиеся снаряды?)

Стихи не должны стремиться к простоте. Может быть, даже наоборот.

Закончу тем же Пастернаком.

Определение поэзии

Это — круто налившийся свист,

Это — щелканье сдавленных льдинок.

Это — ночь, леденящая лист,

Это — двух соловьев поединок.

Это — сладкий заглохший горох,

Это — слезы вселенной в лопатках,

Это — с пультов и с флейт — Figaro

Низвергается градом на грядку.

Всё, что ночи так важно сыскать

На глубоких купаленных доньях,

И звезду донести до садка

На трепещущих мокрых ладонях.

Площе досок в воде — духота.

Небосвод завалился ольхою,

Этим звездам к лицу б хохотать,

Ан вселенная — место глухое.

С днём рождения, Борис Леонидыч.

Можно ли утверждать с полной уверенностью, что родившийся в этот день Борис Пастернак прислан миру как замена  умершему 10 февраля 1837 года от раны -  за 53 года перед тем, Пушкину Александру Сергеевичу?

Нет, конечно! Но что-то в этом всё же есть!

СОСНЫ

В траве, меж диких бальзаминов,

Ромашек и лесных купав,

Лежим мы, руки запрокинув

И к небу головы задрав.

Трава на просеке сосновой

Непроходима и густа.

Мы переглянемся и снова

Меняем позы и места.

И вот, бессмертные на время,

Мы к лику сосен причтены

И от болезней, эпидемий

И смерти освобождены.

С намеренным однообразьем,

Как мазь, густая синева

Ложится зайчиками наземь

И пачкает нам рукава.

Мы делим отдых краснолесья,

Под копошенье мураша

Сосновою снотворной смесью

Лимона с ладаном дыша.

Борис Пастернак

Фото aaakiev