Новорожденному исполнялось сорок пять.
Дверь в квартиру была открыта. Меня встретил только пёс: с верхушки кресла лениво заглянула в коридор остроносая морда, в которую тут же чья-то рука отправила кусок сырокопчёной колбасы. Пёс не делал попыток сопротивляться, не начал жевать – просто неподвижно лежал и смотрел куда-то сквозь меня довольным, но отсутствующим взглядом.
Все крючки для одежды в прихожей были заняты. Когда я всё же пристроила на полу своё пальто, высунувшийся с кухни женский голос озабоченно-весело прокричал: «Какие люди! Это вы наконец-то пришли! Проходите, встаньте вот тут, а то совсем что-то негде…» Причём к концу эта фраза полностью растеряла весь свой задор и интонационно как бы предлагала мне удивиться: «А ведь, смотрите-ка, и вправду, негде!..»
Действительно, в этой маленькой комнате с низкими потолками было полно блестящих глаз и взъерошенных волос. Увидев меня, все из вежливости обрадовались. Кроме Корифея Сипухыча: он полусидя спал, зажав в руке наполненную рюмку. Надо заметить, что общество подобралось сплошь интеллигентное: одни писатели да учёные. Вот Корифей Сипухыч, например, был физик. «Знаешь, почему он не падает? - спросил меня подкравшийся сзади виновник торжества и ехидно улыбнулся, перекинув потухшую сигарету из одного угла рта в другой. – Потому что рюмку держит! Вот сейчас отними у него опору – сразу рухнет. Во! Закон физики!»
Меня усадили на подоконник, рядом с одиноким треснутым кашпо, из которого торчала голая и кривая ветка растения, заканчивающаяся бледно-зелёным цветком, напоминавшим раскрытый артишок. «Не н-нуждается! – вероятно, думая, что предупреждает мой вопрос, сказала мне низенькая женщина с выпученными глазами и пухлыми, растёкшимися губами; и шаль на ней была болотного цвета. Н-не нуж-ждается в почве и п-поливе! Роза! К-каменная.» Сказав это, она плюхнула мне в тарелку целый половник подмокшего Оливье с мятыми горошинами.
В оконные щели беспощадно дуло февральскими ветрами, а из открытой форточки сыпался прямо мне на голову колкий снежок. Мысль о смысле моего пребывания на этом подоконнике тоже кололась. Среди всех мы сидели тут вдвоём - подыхающая каменная роза и я –, и вспомнилась песня, в которой подрагивающий сладкий женский голос говорил «мы так мало значим».
Радуясь, что ухожу незамеченная, я выносила в нагрудном кармане пальто каменную розу. Шаг отчаянный, и затея - почти обречённая на провал. Дело в том, что, попадая ко мне, растения живут не долго (даже учитывая мою любовь к выращиванию). Сначала я не придавала этому значения, но когда даже самые неприхотливые, как утверждают статьи в интернете, растения скрючивались и сбрасывали листья, стало жутко обидно признаться себе, что я, искренне мечтающая о том, что у меня всё-всё будет расти не по дням, а по часам, круглогодично цвести и плодоносить, цветовод отвратительный. Дошло до того, что никого, кроме филодендрона с тремя листиками, у меня не осталось.
Я положила каменную розу на стол. «О, очередной кабысдох пополнил твои ряды смертников?» - поинтересовалась бы одна моя знакомая, если бы видела меня сейчас. Она вечно подшучивает надо мной; когда я грустила по поводу загнувшихся ростков, она со смехом говорила: «Эй, да как же им вырасти, если ты каждое утро бежишь сверлить их взглядом? Ты ж их выжигаешь вместе с корнями!» Кажется, да: стоило мне обрадоваться проклюнувшемся ростку и завести себе привычку каждое утро осматривать его (вдруг, за ночь что-то изменилось?), как через пару дней он становился поникшим и вялым, а потом - рано или поздно, но чаще преждевременно - загибался.
Но не будем о грустном: теперь у меня на подоконнике в белоснежном керамическом горшке живёт цветок, которого я по-дружески зову Эчче. Подхожу к нему и так ласково говорю: «Эчче, не подыхай, пожалуйста! Есть у тебя корни или нет, а? Если есть совесть – расти!» Пока молчит.
