Почему я плачу над голыми людьми?

Тони Эрдман — фильм, который вроде вообще не должен работать, но работает. И, честно говоря, я всё ещё не понимаю, как.

Я смотрю кино ради эмоций. И одна из моих любимых — удивление. Когда фильм показывает что-то, чего я раньше не видел. Или показывает привычное так, что внутри всё переворачивается. Тони Эрдман удивил меня до слёз. Не столько сюжетом, сколько тем, как он умеет балансировать между нежностью и кринжем, неловкостью и теплом.

По сюжету есть дочь, с головой погружённая в корпоративный мир и утратившая вкус к жизни. Она всё анализирует, планирует и взвешивает. Есть отец, который любит дурачиться с накладными зубами и париком. Не потому что глупый, а потому что иначе не умеет. Однажды он решает вернуть в жизнь дочери радость. По-своему, конечно: через странные, местами абсурдные выходки. Он выбирает шутить не ради шуток, а использовать смех как последний (и свой единственный) способ достучаться.

Теперь странное признание. Это довольно скучное кино. Очень европейское в том смысле, который обычно убаюкивает: ручная камера, ни грамма музыки, много тишины и паузы, когда герои просто сидят и смотрят вдаль. Порой это почти раздражает. Если бы не одно «но».

Фильм — кринжовый. Причём не в духе дешёвой неловкости, а как будто его снимал Саша Барон Коэн из параллельной вселенной, где он родился в семье голландских протестантов. Смех здесь на грани стыда. Того стыда, от которого ты хочешь отвернуться… Но остаёшься, потому что за ним скрывается что-то важное о тебе самом.

Первые полтора часа я шёл по этой истории, как по медленному европейскому бульвару: всё чинно, тихо и, давайте честно, немного тоскливо. А потом наступила сцена дня рождения. Не буду спойлерить, но это апогей странности. Момент, когда кино рвёт все тормоза. До него я думал: «Окей, симпатичная европейская трагикомедия».

А после понял (нет, почувствовал), что передо мной шедевр. Как? Я начал плакать и не мог остановиться. Абсурд в одну секунду обратился в простую мысль: «Если тебя примут голым, значит, примут и любым. Даже настоящим». И вдруг странность перестала быть странностью. Она за секунду стала ключом к сердцу.

И вот я сижу с покрасневшими глазами и думаю: может, ради этого и стоит смотреть кино. Ради моментов, когда смеёшься сквозь слёзы, и боль сливается с радостью в одно чувство. Когда ты понимаешь, что живёшь, потому что внутри дрожит что-то обнажённое. Что-то, чего ты больше не стыдишься. Твоё искреннее Я.

8,5 из 10.

За сочетание несочетаемого. И за абсурд, который может быть открытием для сердца.

Гриша:

– Твой мозг стремится приписать движениям мухо новые свойства. Пока тебе кажется, мухо действительно танцует под "Хамана кукарелла"– а сюжет развивается!

Жорик:

– Структура сюжета обретает эмоциональную плоть...

Через несколько минут в бар вошел Шульц, и увидел, как Гриша и Жорик увлеченно одевают мухо под лупой в какие-то пестрые лохмотья.

Шульц(внимательно оценив одеяние мухо):

– Хм, немного аляписто, эклектично что ли...

Жорик:

– Дык, танцовщицо под "Хамана кукарелла"!

Шульц:

– Песня – африканская, а вы мухо по бразильской моде вырядили...

Гриша(раздраженно прибивая мухо ладонью):

– Блять, ошиблись.

Жорик:

– Мне кажется, или мухо продолжает танцевать под "Хамана кукарелла"?

Шульц:

– Приставучее мухо, как и песня – они нашли друг друга, и обессмертили себя в гармоничном симбиозе, навеки отпечатавшись в твоем сознании. Пока кажется, так и есть.

Гриша(задумчиво):

– А что если вы двое – облеченные плотью моего любопытства под надоедливый музон простенькие алгоритмы, с ганглиями, упакованными в колючий хитиновый скелет, навроде покойного мухо, или...тараканов?

Шульц:

– Возможно, но музон тогда играл поэпичнее... Ты уже "прихлопнул" первоисточник вдохновения?

Гриша:

– Не знаю, кажется что еще нет...

Жорик:

– Пока кажется – еще нет. Живы будем – не помрем, если музон был действительно приставучий...

– Завидую я тебе, автор: тебе было, что оставить в назидание потомкам, каково это – ощущать главную жизненную миссию исполненной? Приятно?

Автор(стрельнув сигаретку жестом у постового):

– Приятно, чего скрывать то, это как носить на плече мешок с цементом два часа, а затем сбросить его в клокочущее жерло работающей бетономешалки – и облегчение, и чувство удовлетворения от принесенной человечеству пользы.

Трофимов(сев на "корты", и пригласив "посидеть" арестованного):

– Все так, автор, но, тебя не смущает банальность надписи, и столь лаконичный ее смысл? Ужель тебя мать растила восемнадцать годков, в школе учили уйму времени, и все ддя того, чтобы обозначить весь смысл прожитой жизни одним только коротким словом "Хуй"?

Автор(принимая приглашение Трофимова, и присаживаясь "на корты" рядом с ним):

– Посмотри на это иначе: сотни поколений до меня ощущали, что в этой надписи заложена квинтесенция всех смыслов, но гнали эту мысль от себя, малюя "ХУЙ" на заборе без души, без должного почтенья, и в тягостных сомнениях:"Ужель достигли мы дна у бездны познания, ужель так просто? А, может, нам жениться – потомков наплодить, они умнее будут - разберутся?" И, дествительно, трудно поверить, что Истина так проста. Своею надписью я ставлю точку в споре предков, сомнениям определив конец.

Трофимов(оглушенный осознанием факта, что Истина всегда бы где-то рядом):

– И что теперь?

Автор(вздохнув, и забычковав окурок об асфальт):

– Пивка?

Примечание:

Оставлю здесь ответ одному моему читателю:"Смысл поста в том, что Вернадский был прав, фантазируя про ноосферу: мир дан нам в ощущениях, для нас нет ничего, кроме информации, репродуктивный цикл – не самоцель, а средство для продвижения собственного инфокода в будущее, и если бы Вернадский был лаконичнее, то заместо томов книжег написал бы на заборе "Хуй", но засомневался, а все поймут?.

А "Пивка?" – это цитата из Курта Кобейна, которой он завершал в закулисье каждый концерт.

Гроссман:

– В суп нассал уже?

Гарсон:

– Нет.

Гроссман(вздохнув):

– Медленно работаете.

Гарсон:

– Не понимаю, о чем вы.

Гроссман:

– Уф, имя на бирке – Тайлер Дерден...твое?

Гарсон:

– Нет.

Гроссман:

– И ты не знаешь, откуда оно взялось?

Гарсон:

– Приятель выдал, вместе с униформой.

Гроссман:

– Какой приятель?

Гарсон:

– Тот же, который вытащил меня из Ада.

Гроссман:

– Ого, значит, хулиганство я все таки увижу сегодня! Как приятеля звать?

Гарсон:

– Называется Шульцем, а настоящее имя и не выговорить, как и мое – нездешние мы.

Гроссман:

– Что этот Шульц попросил тебя сделать на этом вечере?

Гарсон(пожав плечами):

– Выполнять обычную работу официанта, пока...

Гроссман:

– Что "пока"?

Гарсон:

– Пока не найду что-то интересное для себя.

Гроссман:

– О как! Свобода действий в анархическом обществе – такого в фильме действительно не было. Стало быть, Шульц уверен, что то, что тебе по нраву, соответствует его целям?

Гарсон:

– Похоже на то.

Гроссман:

– Нашел уже, чем заняться?

Гарсон(опуская горящие глаза на рояль):

– Даа, щас слабаю.

Гроссман(подняв брови от удивления):

– Умеешь играть на рояле?

Гарсон:

– Это рояль называется? Забавное слово. Умею.

Гроссмана настигла неведомо откуда взявшаяся уверенность, что парень, впервые в жизни услыхавший слово "рояль"...сыграет на нем. Нет, не сыграет, а именно слабает.

Гроссман(отступая на шаг, освобождая дорогу к роялю):

– Нуу, слабай.

Гарсон сел за инструмент, заглянул под него:

– А это что за педали?

Гроссман:

– Плевать, лабай уже, помираю со скуки и любопытства.

Пальцы гарсона забегали по клавишам: от разнесшейся по залу кокофонии, все присутствующие обернулись на "лабающего":"Кто хулиганит?"

Гроссман(усмехнувшись):

– Продолжай, публика заинтересовалась.

Еще несколько секунд звукового хаоса, и вдруг, Гроссман заметил, что в последующие мгновения звукохаос начал дробиться на фрагменты, короткие фрагменты стали идеально повторяться вновь, миксоваться между собой в затейливые "риффы", и весь этот псевдомузыкальный бардак стал обретать форму чего-то..хм..упорядоченного.

Гламурная публика прихерела, и не стала торопиться с требованием остановки сего безобразия.

Гарсон быстро нашел применение недавно обнаруженным педалям рояля – до жути неправильно, и до ужаса правильно применяя неправильность, привнося в "адский музон" все больше структурности.

Публика отреагировала на это масками понимания некоего "авангардисткого подхода" к искусству, ибо, вовремя не остановив гарсона, ей пришлось искать этому проступку оправдание.

В какой-то момент, структурированный бедлам резко прекратился, и зазвучал открывок из Шопена, который играл именитый пианист десятью минутами ранее. Отрывок воспроизводился идеально.

Толстосумы переглянулись:"Точно, еще одного гения пригласили на вечер под видом гарсона". Гроссман заметил в толпе одобрительные кивки персон, мнящих себя хорошо разбирающимися в музыке.

"Шопен" резко оборвался, и на смену ему пришли мрачные тягучие звуки из готического средневековья, или "Блэк Саббат"?

Гроссман:

– А веселее можно?

Снова "залабал" несусветный бардак, который, впрочем, очень быстро переродился в подобие "собачьего вальса", но собранное из только что прозвучавших "адских сэмплов".

Какая-то престарелая дама восторженно хлопнула три раза в ладоши, и выкрикнула:

– Маэстро! А теперь озвучьте томление чистой девичьей души, грезящей по большой любви!

Звукобедлам вновь ушел в мрачную готику, но не настоящую, а в ее потрепанные веками и ветрами руины...

Публика обернулась на престарелую даму, и каждый заметил, что игра гарсона в звуковой плоскости полностью соответствует облику старой карги в плоскости визуальной, если содрать с нее тонны макияжа. Все заметили, но деликатно промолчали.

Между тем, разрушенная готика стала обретать больше структурности, и, как бы выкрашиваться в светлые и более веселые тона.

Щеки дамы зарумянились, и она, будто скинула несколько годков возраста.

С каждым следующим мгновением, музыка становилась все более гармоничной.

Дама молодела на глазах, и было видно, что несколько нот уже задели ее далекие и теплые воспоминания о давно ушедшей любви.

Гарсон, вдруг, уловив "молодильное сочетание звуков", увлекся им, превратив его в стремительно ускоряющуюся гамму.

Дама стала уменьшаться в росте, пока не обратилась в совсем маленькую – пятилетнюю девочку.

Гарсон ждал новых пожеланий от публики, но, напрасно – люди завороженно наблюдали за трансформацией "старой карги" в младенца.

Трац-бац-дац-кавардац по клавишам....и маленькая девочка рассыпалась в прах.

Гарсон(вставая из-за рояля):

– Блять, увлекся...