Предисловие.
Когда-то очень давно я очень хотел стать писателем, знаменитым, уважаемым и обожаемым своими читателями. Для этого я ночами выдумывал что-то необычное – героев, сюжеты, обстановки. К счастью для меня я тогда не имел доступа в интернет, печатал это все на старенькой машинке. Куда сдавать свои рукописи я не знал, а если бы и узнал, то вряд ли дерзнул бы дать их почитать какому-то редактору. Иногда я пытался сам прочитать свои творения, но удовольствия от прочтения не получал, а впадал в отчаяние, комкал, рвал, жег, недовольный тем, что получалось. Пока я печатал, все было живо, но уже на следующий день все казалось картонным, глупым, наивным, игрушечным и жутко непрофессиональным. Примерно те же муки творчества я параллельно испытывал и с рисованием. Однако, там я решился пойти учиться к профессионалу. Познав премудрости рисунка с натуры, я понял, что мне, как начинающему литератору, следует для начала и писать тоже с натуры. Мне стало ясно, что перед тем, как что-то написать, нужно что-то пережить или хотя бы послушать того человека, который что-то пережил. Вот и начал я общаться с разными эпатажными падшими личностями, да спешить переживать разные злоключения. Злоключения мне казались более яркими в качестве материалов для будущих книг, нежели моменты тихого счастья.
Некогда я уже писал книгу об этих переживаниях, однако делал я это тогда, когда переживания еще не закончились, то есть в то время, когда развязка этого романа не наступила. Писал я все это со скоростью той боли, которую чувствовал, утопал в излишних подробностях и не видел красоты и смысла произошедшего, который мне открылся после того, как история получила развитие. Прекратил работу над той книгой, ибо мне жутко не нравилось то, чем все кончилось на тот момент. Торжество несправедливости было слишком очевидным. Я решил подождать несколько лет до тех пор, пока еще, что-то не произойдет. Так незаконченной та книга пролежала почти двадцать лет. И только недавно я попытался продолжить работу над ней, но с удивлением понял, что сильно изменился за это время, стал другим человеком, который не совсем уже согласен с тем, что было написано ранее. Сначала я решил немного подправить, написанное, но после пары дней работы стало ясно, что проще будет напечатать книгу заново, чем я и собираюсь сейчас заняться…
Глава первая. Немного обо мне.
Некогда я делил свою жизнь на две части – до того, как я встретил свою первую жену и на последствия этой встречи. В этой главе я планирую рассказать о своей жизни до того, как я встретил свою первую жену, дабы объяснить читателю, почему эта встреча, собственно, произошла. Дня два я судорожно старался припомнить то, что в моей жизни так не заладилось, что со мной было не так, если я не совсем еще падшая личность заинтересовался столь эксцентричной особой, каковой являлась Вера Гроза, моя бывшая жена, с которой у меня было весьма мало общего.
Итак, появился на свет я в семьдесят девятом году двадцатого века, на самом исходе этого года, холодной декабрьской ночью в городе Риге. Мама моя экономист по специальности, работала бухгалтером, а отец художник оформитель. Отец приехал в Ригу из Читы восемнадцать лет по спортивной путевке, надеясь крутя педали заехать в светлое социалистическое будущее на «витрине социализма», а не в родных пенатах, которые с детства недолюбливал.
Мама моей мамы приехала в Ригу из деревни Зунмурино на берегах Байкала. В родной деревне никаких перспектив в шестнадцать лет, после смерти матери она не увидела, а в Латвии у неё жили две тётки, которые во время войны служили почему-то в латышской дивизии и потом вышли замуж за сослуживцев. Истратив все деньги на дорогу до Риги, бабушка моя оказалась в незнакомом большом городе, где её не хотели брать на работу без прописки. Тётки ей были не рады, и прописывать племянницу не собирались и пошла она в организацию «Мостопоезд», одела оранжевый жилет, взяла кувалду в руки, да принялась заколачивать костыли в шпалы, проживая сначала в вагончике, а потом в общежитии барачного типа на глухой станции на необжитом рижском взморье.
Отец моей матери приехал в Ригу после прохождения военной службы на Чукотке, где он собирался и остаться жить, совсем не желая возвращаться в колхоз под Киевом, где его с дошкольного возраста начали эксплуатировать. Сначала он пас колхозных гусей, потом свиней, а достигнув осознанного возраста начал пасти коров. В школе ему поучиться дали только четыре класса, да и то два года пришлись на немецкую оккупацию. Паспорт ему выдали только после окончания воинской службы, а вот его сестрам получить паспорта не светило, если бы не вербовщик из организации «Мостопоезд». Их предупредили сразу, что работа будет не из легких, но напугать украинских колхозниц тасканием шпал на горбах было невозможно. Они готовы были на все, только бы покинуть плодородные степи Украины. Сестры моего деда работали вместе с моей бабушкой, и познакомили её с братом, который приехал к ним погостить после армии.
Поженившись, мои дед и бабушка, устроились на Рижский Электромашиностроительный завод и поселились в баньке у рыбаков на взморье в пятидесяти км от центра Риги. До станции электрички надо было идти лесом около часа, ехать до работы тоже около часа. Электричества в баньке не было, освещалась она керосиновой лампой, отапливалась камельком так, что в мороз к утру там вода замерзала. И в этих условиях у них родилась моя мама, а к бабушке приехала ее сестра, которой в родной деревне оставаться не хотелось. К деду тоже приехал пожилой отец, пенсии у которого не было, но который очень сильно пил, будучи ветераном войны. Отца дед не любил, как и тот его, но, чтобы получить от завода не однокомнатную, а двухкомнатную квартиру, мои предки были согласны терпеть у себя в тесной хижине своих нелюбимых родственников. Квартиру дали через восемь лет, и надо было после основной работы еще часа четыре отработать на строительстве того дома, в котором им предстояло жить. В общем не совсем легкой были первые годы советских оккупантов в советской Латвии.
Вскоре мой прадед, Василии Исакич умер от цирроза печени, до самой смерти он работал сторожем в детском садике. У мамы появился брат, а бабушкина сестра вышла замуж. Мама пока училась еще до окончания университета пошла работать на любимом родителями заводе, где и познакомилась с моим отцом, который после крушения своей спортивной карьеры в Латвии попробовал себя в роли пролетария и очень неудачно пробовался до тех пор, пока его не забрали в армию, от которой он отчаянно косил и потому попал в стройбат. В армии, чтобы жить, а не выживать, он начал рисовать, рисовать плакаты, лозунги, стенгазеты. Вернувшись из армии, он был направлен от завода на курсы при Латвийской Академии Художеств и стал заводским художником-оформителем. Платили ему мало, порядка ста пятидесяти рублей со всеми премиями, зато он мог бездельничать целыми днями. Конечно, перед праздниками у него были авралы, работа по ночам, но в остальное время он шлялся по заводу, вызывая необоримую ярость у пролетариев. Деньги он тратил очень быстро, любил прокатиться на такси, сходить в ресторан, а потом заходясь от жалости к своей непонятой обществом персоне, жарил лук на кухне в общежитии.
Родители моей мамы, как пролетарии, мечтавшие стать хуторянами, очень невзлюбили моего богемного отца. Дед, конечно, тоже не тяготел к трудовым подвигам, получив квартиру, он перестал работать токарем, немного подучился и стал ремонтником. За всю жизнь он ни разу не опоздал на работу, отработав почти всю жизнь в одном цехе, о чем даже напечатали в заводской газете, но в этой газете не напечатали о том, что он почти каждый день норовил удрать с работы на пару часов раньше. Так же в заводской газете про него напечатали, что он матом ругал женщин, у которых ломались станки. Большую часть рабочего дня он дремал на лавочке, оправдывая свое бездействие тем, что нет деталей для ремонта станков. Он тайно не любил советскую власть, и не собирался надрываться, пока номенклатура жирует, но ему никогда и в голову не приходило бравировать своим безделием, как это делал его богемный зять. Дед, напротив мог, не жалея энергии вопить о том, как он надрывался, надрывается и будет надрываться, он вопил об этом даже дома, лежа на диване перед телевизором.
А бабушка, которая была на конвейере передовицей и победительницей в социалистических соревнованиях, своего зятя возненавидела с первого взгляда. Нет, не такого они мужа искали для моей мамы! Во времена дефицитов все стремились породниться с хуторянами, а на заводе были молодые люди, родители которых имели хутора в Латвии, а некоторые даже недалеко от Риги. Но для мамы моей, читавшей русских классиков, подобные меркантильные расчеты казались омерзительными, немыслимыми. Неприязнь родителей к своему избраннику, только разбудили её упрямство, и им осталось только принять непутевого зятя в свою семью, в двухкомнатную квартиру, в которой вскоре появился и я…
Как бы ни не любили родители моей мамы моего отца, моему появлению они очень обрадовались и искренне любили меня, как умели. Люди они были для меня диковатые, особенно у деда было очень жестокое детство – постоянный голод, война, матери он не знал, она умерла, когда ему было около года, а отец то ходил с в цыганском таборе, то воевал, то жил с другими женщинами, у которых от него были другие дети. Своих детей дед усиленно воспитывал ремнем, так же насильно кормил, не желая быть похожим на своего папу. В отличии от своего отца дед так же не пил и не курил. Меня он тоже пару раз выпорол, но с ним я никогда не хулиганил, даже спрашивал у него разрешения на то, чтобы убить комара, который впился мне в лоб. Дед, ужасно любил сладкое, а я его терпеть не мог, но я послушно ел шоколад, который он меня заставлял есть, хотя меня от него и тошнило. Бабушка жалела меня из-за того, что в раннем детстве я много болел и из-за того, что у меня такой бестолковый отец. Для мамы я стал главной любовью и надеждой в жизни. В своем муже она начала медленно, разочаровываться еще до моего рождения. Все, кроме моего отца меня любили, а с ним у меня была какая-то взаимная неприязнь. Я никогда не воспринимал его, как отца, скорее, как капризного и завистливого старшего брата.
Дабы нашей большой семье выделили кооперативную квартиру, мой отец вступил в коммунистическую партию. Квартиру все-таки выделили, правда, было непонятно кому, моему отцу коммунисту, или же деду ветерану завода. За кооперативную квартиру надо было платить пятьдесят рублей в месяц, чего мои родители не могли себе позволить, потому в новую квартиру с хорошей планировкой в спальном районе поехали дед с бабушкой и дядей, а я и мои родители остались в хрущевке с плохой планировкой в промышленном районе, где пахло, то нефтью, то литейным цехом, где грохотали грузовые поезда и автомобили. Дядя после армии выгодно женился, как послушный сын на той девушке, которую ему нашли родители. У её деда был хутор под Ригой, да и работала она в продуктовом магазине, могла без проблем принести домой то, за чем некоторые часами стояли в очередях и иногда безуспешно. Чтобы я не ввязывался в плохие истории, шляясь по промышленному району, мама часто отправляла меня к деду с бабушкой, где я был всегда перекормлен и где мне целыми днями устраивали промывку мозгов. К тому же у меня появилась сестра, и маме было тяжело следить и за мной, и за ней.
В детский сад меня отдали поздно, когда мне было уже пять лет. Есть я сам не умел. Ко мне подсадили одного прожорливого мальчугана и попросили его меня покормить. Сначала он и в правду меня кормил, но потом к моему удовольствию вмиг съел порцию вместо меня. С этим персонажем я потом учился в школе, училище и устроился на первое официальное рабочее место. Хоть мы и шли по жизни рядом, но особо близкими друзьями не были. Заведующая детского сада сказала моей маме, что вряд ли я смогу приспособиться к жизни в социуме. Мама тогда очень испугалась, но, когда я социализировался все-таки в детском саду и начал врать и шкодить, это её тоже расстроило. В детском саду я не стремился дружить с примерными детьми. С ними мне было как-то скучно, а вот с Таракановым, который чтобы не есть гадкий суп выливал его в шахматную доску, а картофельное пюре прятал за батарею, мне было весело, даже тогда, когда нас за подобные проделки запирали в темном туалете или подвале.
В школе, не смотря на некоторые успехи в учебе, поведение мое с каждым годом становилось все хуже. Отец мой в начале перестройки ушел работать на оборонный завод, где платили больше, чем на «родном» РЭЗе, а потом и вовсе стал кооператором, это позволило моей маме купить мне джинсы и кроссовки с тремя белыми полосками. Мама тогда начала работать в пароходстве и имела доступ к дефицитным товарам. Я перестал носить школьную форму, начал постоянно драться с одноклассниками, не говоря уже об активнейшем участии в массовых драках с пацанами из латышского потока, которые частенько случались на переменах в русско-латышских школах. Как-то раз меня в такой драке поймали с солдатским ремнем в руках. Помню, как мне воодушевленно чистили мозг завуч и директриса! Они говорили о партии, которая ум, честь и совесть эпохи, о том, что она дает мне самое лучшее в мире образование, не смотря, на то, что я сын кооператора, практически врага советской власти.
Был момент, когда я попал-таки на учет в милицию за то, что разбил окна в строящемся доме. Меня с подельниками, которые пытались всю вину свалить на меня даже судили. Приговор для начинающих уголовников был мягким – возмещение материального ущерба. У моего друга отец работал на стройке, потому стекла он «достал» на работе без особых издержек, и сам их вставил. Однако, суд и допросы в милиции не наставили меня на путь истинный.
Через пару месяцев я украл кроликов вместе с теми же ненадежными друзьями, чтобы их разводить в сараях самостроях около дома. Кролики даже начали плодиться, но на нас наехали старшие пацаны и поставили перед нами ультиматум – или мы продаем кроликов и даем им пятьдесят рублей, большая по тем временам сумма, или они сдают нас ментам. Один крольчиха с детенышами загадочным образом пропала. Остался только самец, за которого никто бы пятидесяти рублей не дал.
От переживаний у меня даже температура поднялась. Мне стало жутко стыдно из-за того, что у меня такая заботливая мама, а я ей вру и занимаюсь всякой ерундой, потому я все ей рассказал, решив, что закон нарушать больше никогда не буду. Мама меня простила и велела отцу разобраться с шантажистами по-мужски. Те обалдуи жутко перепугались и поклялись в том, что будут молчать. Потом отец велел мне взять оставшегося кролика, и мы пошли туда, где его сперли. Хозяева кролика его сначала не узнали, слишком он подрос, а потом сказали, что он им не нужен, потому что сдавать их давно стало некуда. Отец предложил им денег за крольчиху, но и от них они отказались. Решение не влипать в плохие истории оказалось крепким, больше с правоохранительными органами у меня проблем не было.
Песенную революцию девяносто первого я воспринял сначала равнодушно, даже обрадовался, когда после зимних каникул школа недели две не работала, да и потом, когда в нее вернулись учителя, можно было туда еще около месяца не ходить. Меня в те каникулы отправили к деду и бабушке, которые, по своему обыкновению, объевшись лежали на диване и нервничали по поводу крушения державы. Дед мне тогда посоветовал жениться на латышке, а бабушка сказала, что латышей, как и евреев надо поубивать. Вернувшись домой, я застал маму в мрачном расположении духа, она опасалась, что латыши могут поубивать нас или выслать в Россию, где ей оказаться совсем не хотелось.
Отец мало бывал дома, в кооперативе он что-то делал в отличии от завода, потому возвращался домой очень поздно, а на выходных отправлялся или в баню, или на рыбалку. Дома он проводить время откровенно не любил. Без надзора строгой тещи, которая иногда его поколачивала, он распоясался, стал вести себя по отношению к нам грубо, начал частенько выпивать. К пробуждению латышей он отнесся презрительно и начал называть их португальцами, вспомнил о том, что он коммунист, хотя и несколько лет не платил партийные взносы. Он отважно заявил, что не боится депортации в Россию, заявил раз, даже о том, что мы туда поедем добровольно, но дальше разговоров дело не пошло. Партийная принадлежность не помешала ему стать одним из соучредителей строительной фирмы. А когда у него завелись деньги, он стал совсем невыносимым. Нам мало что перепало с этих шальных денег начала девяностых. Он никогда не говорил о том, сколько он получает, где он обедает, что покупает. Он лишь выделял маме небольшую сумму на ведение домашнего хозяйства. На пике своего благополучия он купил старенькую «копейку», на которой ездил выпивший, постоянно нарушая правила, попадая в аварии, швыряя взятки дорожным полицейским и потерпевшим от его шалостей.
Сейчас мне хорошо видно, и вполне понятно, с какого момента моя жизнь не заладилась, но тогда, во времена перемен, в которые не рекомендовал жить сам Конфуций, очевидные ошибки казались едва ли не героическими подвигами. Свою первую ошибку я совершил, когда мне было тринадцать лет, в девяносто третьем году. В том году все русско-латышские школы стали только латышскими. Всем желающим, конечно, предложили остаться и продолжить обучение уже на государственном языке. Из нашего класса человек в двадцать пять согласились только двое. Одного из них вразумили родители, другой пошел на это по своей инициативе, не смотря на скепсис своих родителей. Сначала им было трудно, но потом освоились, привыкли и после двенадцатого класса смогли пойти получать высшее образование, которое к тому времени на русском можно было получить только платно в одном университете, дипломы которого в Латвии не котировались.
Я просто чуял, что для своей семьи буду предателем, если решу продолжать обучение на латышском языке. К двоюродному брату моей мамы вся семья отнеслась негативно после того, как он принял участие в песенной революции, сидя на баррикадах. Даже дед, недолюбливавший советскую власть и боявшийся новой власти грозился утопить племянника в унитазе. Помню, как накинулась вся семья на моего дядю, когда он захотел проголосовать за независимость Латвии, сказав, что если Латвия будет независимой, то мы рано или поздно заживем, как на Западе, а на Западе в принципе хотели пожить все. На это мой отец сказал, что лучше жить бедно, лучше страдать, но жить в великой державе и нельзя быть предателем ни в коем случае.
В спорах во время праздничных застолий мой отец практически никак не обосновывал свои утверждения, переходил на крик и оскорбления оппонентов. Как он мне пытался объяснить, поиск логических обоснований – это не круто, это не для крутых мужиков, это для евреев. Он предпочитал железную убежденность остроте ума. В то время я пытался сделать хорошую мину при плохой игре, почему-то хотел приукрасить свои плохие отношения с отцом, сделать вид, хотя бы, что я его уважаю, потому с ним соглашался, когда он в пьяном виде городил, что мой дед предатель, потому что все хохлы предатели. Я повторял подобный бред в разговорах с друзьями, и когда мне возражали, чувствовал себя мерзко, потому ругался и ссорился…
В середине девяностых моего отца кинули компаньоны. Получилось так, что большую часть заработанных денег он вкладывал в общее дело. Общим решением соучредителей строительная деятельность их фирмы была свернута, а все средства были вложены в автосервис. Это притом, что в ремонте автомобилей никто из них толком не разбирался. Один из учредителей оформил документы нового предприятия так, что он являлся директором и владельцем, а остальные учредители и пайщики просто рабочими автослесарями. Новоявленные предприниматели на первых порах должны были сами чинить автомобили, трудиться на благо фирмы, не получая зарплаты, проедая сбережения, оставшиеся с лучших времен. После года такого положения вещей разочарованные вкладчики и учредители взвыли, особенно, когда сбережения кончились, потребовали дивидендов у директора, но не получили ничего, кроме словесной благодарности и угрозы увольнения. И никто из этих крутых коммунистов даже не набил этому директору морду, кто-то с ним поссорился, а кто-то продолжил «сотрудничество». Мой отец, конечно, не ссорился с бывшим парторгом, поворчал немного, дома и все.
С тех пор девяностые стали для нашей семьи лихими. Маме пришлось пойти работать в прокат видеокассет за два лата в день. Отец подрабатывал иногда изготовлением вывесок для разным магазинов и лавочек, чинил машины в автосервисе, в общем деньги на хозяйство давал нерегулярно и смехотворную сумму. Денег не едва хватало на самую простую еду, за квартиру не платили около года и были на грани выселения. Зато отцу всегда хватало денег на то, чтобы заправить любимую копейку, самому заправиться алкоголем. Официальных доходов у моих родителей не было, потому в школе меня кормили бесплатно, как ребенка из малообеспеченной семьи. Правда, есть то, что там бесплатно давали было совсем невозможно. Одеваться мне приходилось в разные обноски, которые добрые люди приносили маме.
В пятнадцать лет, мне надо было принять решение – учиться до двенадцатого класса дальше, получать среднее, а потом высшее образование или же идти в техникум, и учиться там четыре года, или же пойти в ремесленную среднюю школу (СПТУ), учиться там три года в течении которых надо было много работать на практике. Нищета толкнула меня совершить еще одну ошибку в своей жизни – поступить в СПТУ. Многие учителя и мама мне советовали продолжить учиться в школе, но мне очень хотелось поскорее самому зарабатывать деньги. Мой дед и мой дядя сказали мне, что крановщики очень хорошо зарабатывают, а работа проще не бывает, и я им поверил, потому что очень хотелось верить в простое решение сложнейшей проблемы устройства своего зада в обществе.
В училище я стал отличником, но с некоторыми однокурсниками отношения у меня настолько не сложились, что на третьем курсе я при полной успеваемости и хорошем поведении ушел из училища по собственному желанию. Причем я уходил я не один, а с «другом» - жалкой личностью, у которой наблюдались явные признаки умственной отсталости. Он постоянно у меня все списывал, сам учиться не мог, издевались над ним больше, чем надо мной. В общем без меня ему в училище нечего было делать. Вместе с ним мы по утрам безуспешно искали работу, а по вечерам топили отчаяние в разведенном спирте или пиве, которое тоже иногда разводили. Это продолжалось до тех пор, пока мой отец не отвел меня к одному своему знакомому предпринимателю, у которого была фирма, занимавшаяся изготовлением нестандартных стальных конструкций в основном стальных дверей решеток, заборов, различных каркасов.
В этой фирме работали в основном падшие, спившиеся люди, некогда работавшие на оборонном заводе Гидромидприборов, на котором, собственно, работал мой отец после РЭЗа. Эта фирма возникла на обломках разорившегося и остановившегося завода. Токарь Жора Шахназаров сначала начал делать стальные двери в гараже – с этого и началась эта фирма, в которой к моему приходу туда в девяносто седьмом году уже работало нелегально около тридцати человек. Мне тогда казалось, что я, работая там, получаю ценный опыт. Только через несколько лет после того, как я оттуда ушел, понял, что учиться там было особенно нечему и не у кого. Да и учить там меня откровенно никто ничему не хотел. Работал я, однако, усердно, даже Жора наглый проныра, паталогически жадный лицемерный и циничный был тронут моим усердием и первое время платил мне деньги вовремя, хотя мой отец и попросил его мне ничего не платить. Курить я начал, как получил первую зарплату. Так, как практически весь коллектив состоял из алкоголиков, пивших постоянно и на рабочем месте, употреблять алкоголь я стал регулярно. Я не спешил домой, и всегда был рад отработать круглые сутки, надеясь получить побольше денег, да и эта каторга в антисанитарных условиях казалась мне романтичной.
Практически после моего устройства на работу отец попал в жуткую аварию, выскочил на перекресток, когда еще горел желтый свет, а там другой лихач проскакивал на очень большой скорости. От «копейки» практически ничего не осталось. Обязательной страховки у отца не было, зато в крови был алкоголь. Суд признал его виновником аварии, пока он лежал в больнице изрядно помятый. Другой участник аварии был застрахован, и моему отцу надо было выплатить страховой компании две с половиной тысячи латов – сумма для нашей семьи тогда неподъемная. Но отец решил, что он не виноват в аварии совершенно, и потому ничего никому платить не будет. По этой причине он с девяносто седьмого года нигде больше официально не работал, чтобы не вычитали четверть зарплаты по исполнительному листу. Домой к нам пришел судебный исполнитель, чтобы что-то конфисковать, в частности и квартиру, но ушел очень разочарованный – квартира приватизирована на тот момент еще не была, а из движимого имущества ничего ценного не нашлось.
Когда мне было шестнадцать лет, моему отцу удалили сгнивший желчный пузырь. Если бы операция прошла немного позже, то его бы не стало. «Умирая», он сказал мне продать машину, идти работать и кормить семью. В тот момент мне было его жаль, да и испугался я навалившейся на меня ответственности. С ужасом я думал о том, откуда взять деньги на его похороны, куда идти работать, бросив училище, чтобы кормить семью. А тогда, когда он попал в аварию и ныл в больнице со сломанными ребрами, мне не было его жаль, не было страшно, скорее я был на него зол. Да именно, зол, ибо я помнил, как он водил машину, как он напивался в бане по воскресеньям. Его автомобиль я уже давно ненавидел, понимая, что он тратит на его содержание деньги, которые можно было бы заплатить за квартиру и не жить на грани выселения. После той аварии я понимал, что после его смерти нам станет даже проще жить, ибо на квартиру он дает слишком мало. Мама к тому времени уже ушла из проката и начала работать бухгалтером, денег на первых порах она зарабатывала не очень много, но это было более перспективное занятие.
Бритый череп, шаровары с лампасами, дешевая кожаная куртка – выглядел я тогда, как гопник с рабочей окраины. Ладони были вечно со ссадинами и плохо смытой с них грязью. Досуг, все же у меня отличался от досуга шпаны, если не было денег на то, чтобы сидеть в пивной с умственно отсталым Димоном – Покемоном, то я слушал роковую музыку и читал. Любимым моим писателем в то время был Ремарк, от Джека Лондона я тогда уже отошел. Русских классиков я читал без особого восторга. Труды Пикуля на какое-то время захватили мое внимание, но не очень надолго. А в то время, когда я учился в училище, я и вовсе читал марксистскую литературу, несколько раз брался за «Капитал» и несколько же раз отбрасывал его, считая, что слишком глуп для понимания этой библии пролетариев всех стран. С воодушевлением прочел я и Николая Островского. Даже вместо своих неправдоподобных историй я одно время на печатной машинке начал печатать листовки, призывающие рабочих выходить на улицы и протестовать против проклятого капитализма. Однако, стоило мне самому стать пролетарием, пообщаться другими пролетариями, как идея всемирной революции начала казаться нереальной. Рабочие оказались не самым революционным классом общества, а забитыми вечно пьяными созданиями, которые боялись у Жоры попросить уже заработанные деньги. Ни о каких требованиях повышения зарплат и создании профсоюзов они и помыслить не могли…
