Подводочка:
Так случилось, что мне нравятся книги.
Они мне нравятся в общем: как явление, как эстетическая «штука».
И в частности: как совершенно конкретная книга с совершенно конкретным названием.
И процесс чтения: мои ощущения от текста понравившейся и интересной для меня книги.
И процесс письма: от продумывания и записи истории до последующей работы с текстом.
А ещё мне почему-то нравятся сами по себе писатели и писательницы.
Со всей их душевной хрупкостью: мудрой прозорливостью и наивной опрометчивостью.
Со всей их повышенной восприимчивостью: к событиям, явлениям, людям, чувствам, желаниям.
Потому я с таким интересом общался с писателями.
Особенно с теми, кто появился в литературе в последние десять-пятнадцать лет.
Я с удовольствием общался и с «настоящими» писателями (издающимися в издательствах);
и «ненастоящими» писателями (литературные площадки, самиздат), даже сам сыграл в эту игру.
В самиздате, в свою очередь, есть писатели «коммерческие» и «некоммерческие».
Коммерческие чаще всего гонят проду: вынуждены писать по 10-15 страниц текста в день.
Некоммерческие чаще всего написали одну (две-три) книги в жизни и так и лелеют её с тех пор.
Писатели, обыкновенно, невероятно высокомерны те ещё индивидуалисты. Поэтому все эти категории, друг друга немножечко презирают. Или слегка презирают: по-дружески, с ленцой, снисходительно. Или активно презирают: воинственно с обидками и набросами.
Сетевые презирают бумажных за то, что у тех нет читателей и свободы самовыражения.
Бумажные презирают сетевых за то, что у тех нет «настоящей» книги (а часто и редактуры).
Некоммерческие презирают коммерческих за то, что тем приходится гнать лютейшую пургу.
Коммерческие презирают некоммерческих за непонятность, снобизм, отсутствие читателей.
Однако, в рассуждениях о читательских предпочтениях все эти категории удивительно схожи.
Из интересного по теме литературного мастерства мне удалось найти вот что:
12 лекций Брендона Сандерсона («Архив Буресвета»)
Тут более дюжины часов... лекций (ютуб)!
В русскоязычных обсуждениях я старался не участвовать. В первую очередь по той причине, что обычно обсуждались прескверно написанные книжки, почему-то приводимые в пример: «как надо писать». Но, как зритель, я подметил, что в некоторых моментах царит единодушие. Например, практически все согласны, что в романе не место посторонним экивокам и должны присутствовать лишь те сцены, которые как-то развивают сюжет или героя.
Проще говоря, всё можно свести к трём постулатам:
1. Если сцену или предложение из романа можно выкинуть — её надо выкинуть.
2. Если что-то (мысль, описание) можно подать действием — то лучше подать это действием.
3. Читатель плохо переносит отступления от темы, и ему не интересно, что там на душе у автора.
Вот какую картинку увидел я, став свидетелем нескольких тысяч бесед: на удивление согласные меж собой авторы упрекают читателей в недостаточной глубине, чуткости и уме. В том, что читатель предпочитает какую-то жвачку, а не высокую эстетически-интеллектуальную кухню, в том, что многобукв пугают слабые умы, а клиповое мышление окончательно подкосило зачатки интеллекта, концентрации и осознанности, благодаря чему разум нового поколения совсем обмельчал, а вот раньше-то...
Кто-то, кто пишет — извините — вглубь, говорит: нас поэтому не читают, не способны оценить.
Кто-то, кто пишет — извините — вширь, говорит: мы поэтому вынуждены писать такую ерунду.
Мне показалось очень интересным, что писатели всегда задавались такими вопросами. Причём не только какая-то самиздатовская молодая шпана, нет, речь про Бестужева-Марлинского.
Иван Сергеевич Тургенев так писал об этом легендарном человеке:
Марлинский теперь устарел — никто его не читает и даже над именем его глумятся; но в тридцатых годах он гремел, как никто, — и Пушкин, по понятию тогдашней молодежи, не мог идти в сравнение с ним. Он не только пользовался славой первого русского писателя; он даже — что гораздо труднее и реже встречается — до некоторой степени наложил свою печать на современное ему поколение.
Меня удивил, растрогал и обрадовал фрагмент текста, который встретился мне в небольшом рассказе Марлинского «Мореход Никитин» впервые напечатанном в журнале «Библиотека для Чтения», в мае 1834 года.
По этому фрагменту вполне можно судить о том, что Александр Александрович задавался теми же самыми вопросами...
...об уместности внутритекстовых отступлений...
...об уместности в тексте моментов, которые не служат напрямую сюжету и герою...
...об уместности самораскрытия в произведении и тем, насколько это интересно читателю...
Судя по этому отрывку из «Морехода Никитина» тупые читатели двадцать первого века, которых в писательской среде принято хаить за недостаток вкуса и сравнивать с наркоманами:
Массовый читатель, он вроде наркомана: когда нет хорошей «дури», будет лопать плохую, зато большими дозами. Быстро деградирует, и станет ему, болезному, вообще все фиолетово.
Олег Дивов, журнал «Если» № 3, март 2007.
МТА (Молодой Талантливый Автор) + эссе Олега Дивова
Читатели не то чтобы резко и очень неудачно отупели из-за интернета, компьютерных игр и комиксов, а были точно такими же и двести лет назад. Они уже тогда были не столь глубоки, как хотелось бы писателям. Думаю, что абсолютное большинство читателей всегда было примерно таким же как сейчас — люди хотели лёгкого и весёлого.
И писатели тоже были примерно такими как сейчас — желали поделиться своими смыслами.
И находились среди них такие, которые не стеснялись иногда приспустить тугую петлю повести.
Не знаю, случалось ли вам испытать чувство разлуки с родным берегом на веру зыбкой стихии. Но я испытал его сам; я следил его на людях с высоко-настроенною организациею и на людях самых необразованных, намозоленных привычкою. Когда почувствуешь, что якорь отделился от земли, мнится, что развязывается узел, крепивший сердце с землею, что лопает струна этого сердца. Груди становится больно и легко невообразимо!.. Корабль бросается в бег; над головой вьются морские птицы, в голове роятся воспоминания, они одни, гонцы неутомимые, несут вести кораблю о земле, им покинутой, душе — о былом невозвратном. Но тонет и последняя альциона в пучине дали, последняя поминка в душе. Новый мир начинает поглощать ее. Тогда-то овладевает человеком грусть неизъяснимая, грусть уже неземная, не земляная, но еще и не вовсе небесная, словно отклик двух миров, двух существований, развитие бесконечного из почек ограниченного, чувство, не сжимающее, а расширяющее сердце, чувство разъединения с человечеством и слияния с природою. Я уверен, оно есть задаток перехода нашего из времени в вечность, диез из октавы кончины.
И неслышно природа своей бальзамическою рукою стирает с сердца глубокие, ноющие рубцы огорчений, вынимает занозы раскаяния, отвевает прочь думы-смутницы. Оно яснеет, хрусталеет, — как будто лучи солнца, отразясь о поверхность океана и пронзая чувства во всех направлениях, передают сердцу свою прозрачность и блеск, обращают его в звезду утреннюю. Вы начинаете тогда разгадывать вероятность мнения, что вещество есть свет, поглощенный тяжестию, а мысль, нравственное солнце, духовное око человека, сосредоточивая в себе мир, есть вещество, стремящееся обратиться опять в свет посредством слова. Тогда душа пьет волю полною чашею неба, купается в раздолье океана, и человек превращается весь в чистое, безмятежное, святое чувство самозабвения и мироневедения, как младенец, сейчас вынутый из купели и дремлющий на зыби материнской груди, согретый ее дыханием, улелеянный ее песнью.
О, если б я мог вымолить у судьбы или обновить до жизни памятью несколько подобных часов! — я бы...
«Я бы тогда вовсе не стал читать ваших рассказов», — говорит мне с досадою один из тех читателей, которые непременно хотят, чтоб герой повести беспрестанно и бессменно плясал перед ними на канате. Случись ему хоть на миг вывернуться, они и давай заглядывать за кулисы, забегать через главу: «Да где ж он? Да что с ним сталось? Да не убился ли он, не убит ли он, не пропал ли без вести?» Или, что того хуже: «Неужто он до сих пор ничего не сделал? Неужто с ним ничего не случилось?»
«Я бы вовсе не стал тогда читать ваших рассказов, г.Марлинский, потому что — извините мою откровенность — я уже не раз и не втихомолку зевал при ваших частых, сугубых и многократных отступлениях. Хоть бы вы за наше терпение перекувыркнули вверх дном этот проклятый карбас, который ползет по воде, как черепаха по камням. Так нет, сударь: всплыл, как всплыл. Думаем, вот сцапает он Савелья за вихор, минуя брандвахту, и откроет в нем какого-нибудь наполеоновского пролаза или морского разбойника. Не тут-то было! Вместо происшествий у вас химическое разложение морской воды; вместо людей мыльные пузыри и, что всего досаднее, вместо обещанных приключений ваши собственные мечтания».
Я ничего вам не обещал, милостивый государь, говорю я с возможным хладнокровием для авторского самолюбия, проколотого навылет, — самолюбия, из которого еще каплет кровь по лезвию насмешки. Ваша воля — читать или не читать меня; моя — писать как вздумается.
«Но, милостивый государь, я купил рассказ ваш».
Я не приглашал вас; не брал вас с учтивостью за ворот, как это делается в свете при раздаче лотерейных билетов или билетов на концерт для бедных. Вы купили рассказ мой и можете сжечь его на раскурку, изорвать на завивку усов, употребить на обертку ваксы. Вы купили с этим право бранить или хвалить меня, но меня самого вы не купили и не купите, — я вас предупреждаю.
Перо мое — смычок самовольный, помело ведьмы, конь наездника. Да, верхом на пере я вольный казак, я могу рыскать по бумаге без заповеди, куда глаза глядят. Я так и делаю: бросаю повода и не оглядываюсь назад, не рассчитываю, что впереди. Знать не хочу, заметает ли ветер след мой, прям или узорен след мой. Перепрянул через ограду, переплыл за реку — хорошо; не удалось — тоже хорошо. Я доволен уже тем, что наскакался по простору, целиком, до устали. Надоели мне битые укаты ваших литературных теорий chaussees*(гладких), ваши вековечные дороги из сосновых отрубков, ваши чугунные ленты и повешенные мосты, ваше катанье на деревянной лошадке или на разбитом коне, ваши мартингалы, шлих-цигели и шпаниш-рейтеры; бешеного, брыкливого коня сюда! Степи мне, бури! Легок я мечтами — лечу в поднебесье; тяжек ли думами ныряю в глубь моря...
«И приносите со дна какую-нибудь ракушку».
Хоть бы горсть грязи, милостивый государь. Она все-таки будет свидетельницей, что я был на самом дне. Для купца дорог жемчуг; естествоиспытатель отдает свой перстень за иную подводную травку. Что прибавит жемчужина к итогу счастья человеческого? А эта травка, может быть, превратится в светлую идею, составит звено полезного знания. Желаю знать: купец вы или испытатель?
Читатель мой дворянин, не только личный, но, может статься, двуличный, наследственный: он никак не хочет назваться купцом. Опять он терпеть не может и естествоиспытателей всех родов, которые пластают, потрошат природу, рассекают мозг, и сердце, и карманы человеческие вживе, будь они хоть пятого класса, и ловят там насекомые мысли, пресмыкающиеся чувства. Да мало того, что они нашпиливают все это на остроумие и выставляют на благорассмотрение почтеннейшей публики; они подслушивают у дверей кабинетов, заползают под изголовья супружеские, втираются в сени палат, подкапываются под гробы, проникают всюду как золото, впиваются в души как лесть и потом — милости прошу! — все ваши тайны вынесены уж на толкучий.
«Нет, я не купец, не испытатель, — говорит он, — я просто читатель».
Я кладу свои замечания в ум ваш, как свои деньги в ломбард: на имя неизвестного!
Вот это, по крайней мере, ясно и неоспоримо. Не надейтесь же получить более четырех, законных, процентов, — и этого вам за глаза. Правда, я веду слово про архангельского мещанина Савелия Никитина и ручаюсь, что для русского анекдот этот будет занимателен, по тому уж одному, что он не выдумка. Но кто вам сказал, что сам я менее занимателен, чем Савелий Никитин? Знаете ли, сколько страстей перемолол я своим сердцем? Какие чудные узоры начеканил мир на моем воображении? И если б я вздумал перевесть с души на ходячий язык свои опыты, мечты и мысли, вы, вы сами, сударь, нашли бы эти записки занимательными не менее «Записок» Трелонея или «Последней нескромности современницы».
«Ради Смирдина, сделайте это поскорее, любезнейший! И тисните в большую осьмушку с готическим заглавием и с виньеткою Жоанно. Я страх люблю виньетки и мемуары, особенно в роде Видока. Даете вы слово? Скажите ж — да! Полноте упрямничать: снимите долой лень свою!..»
У нас печатная сторона человека всегда будет походить на подкладку из одних афиш комедианта Цапата в «Жильблазе»; и вот почему, милостивый государь, если вы хотите узнать меня, то узнавайте кусочками, угадывайте меня в стружках, в насечке, в сплавке. Не мешайте ж мне разводить собою рассказы о других: право, не останетесь внакладе.
Я поднимаю спущенную петлю повести.
