Почему моё состояние скачет от полного неверия (полной апатии) до полной веры, веры, что всё смогу и всё получится? Скажет кто-то что-то приятное, поговорю с кем-то – состояние +, вверх. Почему я сам не могу удерживать себя в таком состоянии ? Почему я не могу настроить себя на такое состояние?

Настройка…Почему, из-за чего я расстраиваюсь – сбиваются настройки? Когда делаю не то, когда делаю то, чего не хочу, когда иду против себя, против своих стремлений и желаний – когда иду против своей природы? Как научиться настраивать себя? Как научиться управлять своим состоянием? (Тут посетила мысль: "читай Станиславского").

Состояние.. переживания.. пере-ЖИВ-ания...

Когда переживаю, я живой, чувствую.

Переживания могут быть разные, не только негативные переживания – это переживания. Радость, спокойствие, воодушевление, желание, счастье и т.д. – это тоже переживания. Любые чувства – это переживания. Лёгкие, позитивные, положительные чувства, переживания – это тоже переживания.

В любой момент, в каждый момент я что-то пере-жив-аю… Живу… Переживаю… и радость, и счастье, и воодушевление, и вдохновение, и любовь…

Переживать – не значит беспокоиться, переживать – не равно беспокоиться. А я замечал лишь сильные негативные чувства. Думал, что переживания – это только про негативные чувства. Счастье, радость, любовь, спокойствие, вдохновение – тоже переживания.

Переживаю… Проживаю… ой, стоп! Пере-живаю – ещё раз проживаю уже прожитое? Значит, я не в настоящем? Не "сейчас"? Повторно прокручиваю мысли и зацикливаюсь на "негативных" чувствах?  Не надо переживать, надо проживать чувства. Жить здесь и сейчас. Жить в реальности. Прожить чувства… проживать чувства – это есть жизнь.. это часть жизни. Проживать – значит чувствовать полноту жизни.. Позволить себе все чувства.

– А ну, вылезай, скот!

Инна Никитична шуровала шваброй под холодильником. Пожелтевший от времени “Минск” ворчал, вибрировал, палка билась то об днище, то об пол, но скот не вылезал. Шипел, рычал, но терпел. Инна Никитична злилась еще сильнее и выдавала совсем уж непечатные выражения, отплёвываясь от крови. Всего полчаса назад с упоением подпевала церковному хору, целовала батюшкины руки, а сейчас теми же губами Бога гневала. Кто же мог предугадать, что дома она попадёт в такую передрягу, что и на исповеди не расскажешь.

***

Инна Никитична заподозрила неладное ещё неделю назад, когда сестра временно переехала в больницу с мононуклеозом. Сестру Инна, конечно, любила, но отъезду радовалась. Пользуясь случаем, с упоением наводила порядок, избавляясь от всяких ненужных вещей, которыми сестра набила шкафы, и посуды, которую та зачем-то хранила. Наконец-то на помойку отправились ненавистные чашки с вызывающими розочками, фарфоровая статуэтка балерины с приклеенной головой, валенки, бесовские соломенные куклы-обереги, какое-то серое от старости блюдце, пахнущее колбасой. 

– Тараканов разводит, – с досадой вздыхала Инна, доставая его с буфета.  

На следующий же день со стены упала дедушкина фотография, засыпав пол стеклом. Вернувшись с утренней службы, Инна Никитична обнаружила дедушку, лежащим лицом вниз в поломанной рамке. Грустно охала, убирая беспорядок. 

В воскресенье Инна до обеда мыла окна в храме, преисполняясь нехристианской гордостью за свои богоугодные дела. А дома её ждали три обвалившиеся плитки в ванной. И оценивая разрушения, пожилая женщина почувствовала, что всё это неспроста. Каждый день, стоило ей уйти даже на полчаса, случалась какая-нибудь неприятность: то кран потечёт, то лампочки перегорят, то бельё в стиральной машинке протухнет, не успев достираться. Нехорошее чувство пощипывало сердце. Она стала хуже спать, а сквозь вязкую полудрёму слышала быстрый топот по квартире из комнаты в комнату, то по полу, то по потолку. 

Терпение лопнуло, когда Инна нашла помёт прямо посреди кухни. Сметая в совок сухие шарики и морща нос, она окончательно убедилась: в доме поселилась какая-то дрянь. “Значит, война”, – решила пенсионерка и отправилась за ладаном. Его отец Никодим из самого Израиля привёз и ей вручил немного. Сказал, особенный, можно кадить, когда совсем худо. Инна рассудила, что "худо" настало. 

Кусочки благовония тлели на раскалённой конфорке в круге синего пламени. Инна Никитична медленно бродила из комнаты в комнату, брызгала святой водой по углам и бубнила под нос, быстро и монотонно, как пономарь. 

– Бу-бу-бу яко исчезает дым бу-бу-бу да погибнут беси от лица…

Иногда останавливалась, чтобы вдохнуть мутный от дыма воздух, и читала снова, пока от запаха не начала кружиться голова. 

От молитв Инну Никитичну отвлёк громкий надсадный кашель. С колотящимся сердцем она вбежала в кухню и обмерла. Сначала ей показалось, что на столешнице рядом с плитой сидит обезьяна. Покрытое густой шерстью существо кашляло и рыгало, словно его вот-вот вырвет. Мохнатая лапа потянулась к ручке газа, выкрутила её, и огонь погас. Оно повернуло к Инне Никитичне сморщенное, как у старичка, злое лицо и смело тлеющий ладан с конфорки взмахом длинного, с кисточкой, хвоста. Угольки полетели на пол, плавя линолеум, ужалили Инну Никитичну в ноги и щёку. Она вскрикнула, заслонив рукой глаза. 

– Совсем охренела, старая?! – хриплым голосом гаркнул он, вперив в неё маленькие красные глазки. – Всю хату провоняла, чёртова кукла! Белены объелась?! 

Инна Никитична неистово крестилась, глядя на уродца широко распахнутыми глазами.

– Рот закрой, сорока залетит, – продолжал разоряться неведомый зверь. – Смотри, зенки выскочат. Домовых не видела что ли?

– Ах ты… морда бесовская! – крикнула Инна Никитична, совладав со страхом.

 – Да бесовская, бесовская, какая ж ещё, – он брезгливо скукожил лицо, и оно стало похоже на сморчок. – И что теперь, домовым быть нельзя? Думаешь, на ком твоя развалюха держится? На твоих молитвах? Она ж ещё царя Гороха видела, а всё стоит. Благодаря кому, а? Морде бесовской, вот кому! А ты меня ладаном травить?

“Господи помоги”, – только успела подумать Инна Никитична, бросилась к страшилищу и повалила его на плиту, прижав к только что потухшей конфорке. 

Домовой заверещал. Завоняло палёной шерстью. Он забился, забрыкался, но пальцы, натренированные годами ручной стирки, вцепились намертво. Обгорающая шкура шла пузырями, а домовой отчаянно извивался, как мохнатый червь. Уцепиться зубами за руки Инны у него никак не получалось. Длинный сильный хвост перестал колотиться о столешницу и посудные шкафы, обвился вокруг старческой шеи и принялся душить. 

В глазах Инны Никитичны потемнело, руки ослабли. Рот по-рыбьи открывался, но набрать воздуха не мог. Она медленно оседала на пол с набрякшим красным лицом. Домовой освободился, отполз от конфорки, жалобно подвывая. Глазки разгорелись ненавистью и удавка на шее Инны Никитичны затянулась туже. 

– Тварь, – шипел бес. – Шлюха старая…

Инна Никитична проваливалась в забытье, из последних сил цепляясь за душащий хвост, чтобы глотнуть воздуха. Во тьме мелькали фрески родной церквушки, отблески свечей на золотых подсвечниках, слышался зычный глас отца Никодима, выкрикивающего “Христос воскресе!”.

“Заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, на Тебя уповаю”...

Она вынырнула из черноты всего на секунду, но и этого времени хватило, чтобы рвануть на себя хвост. Домовой удивлённо свалился на пол, открывая её взору прожжённую дыру в боку, поблёскивающем влажным серым мясом. Инна Никитична воинственно рыкнула и впилась в хвост зубами. 

Бес завыл. Дёрнулся прочь, заскрёб лапами по полу. Инна ползла за ним на четвереньках, злобно мычала и грызла хвост крепкими японскими коронками. 

Домовой дополз до холодильника, вжался в пол, расплющился и забрался в щель между дном и полом, вырвав наконец надкушенный хвост. Инна сплюнула на пол почерневшую от бесовской крови слюну, смахнула с  лица растрепавшиеся волосы и села, пытаясь отдышаться. Домовой то скулил, то порыкивал из щели. Горько приговаривал что-то неразборчивое.

Нужно придумать, что делать дальше.

Инна Никитична тяжело поднялась, сходила в кладовку за шваброй и плюхнулась перед холодильником.

– … колбасы ей жалко… корочки хлебной… ничего же больше не просил, – плакал домовой. – С Фросей годами душа в душу жили. Положит мне яблочко, ливерной кусочек, и всё у вас в хате хорошо: ни мышей, ни плесени. Проводку охраняю, чтобы не закоротила… думаешь, я сильно понимаю в этом вашем электричестве? Ползаю тут в перекрытиях, трещины латаю, а ты меня травить, жечь, увечить…

– Не проймёшь, сила нечистая. Всё про вас знаю, лукавых, – тяжело дыша, сказала Инна Никитична и с яростью запихнула швабру под холодильник. – А ну, вылезай, скот!

Домовой шипел, но не вылезал. Ворочался, хватал за палку, но вырвать не мог. Наконец, вылетел из-за холодильника и умчался вглубь квартиры, брызгая чёрным на стены и пол. Инна Никитична кинулась следом. Дорожка из капель привела её в спальню. Она бегло осмотрела комнату, подняла глаза наверх и замерла. Домовой сидел на потолке, над красным углом и ехидно улыбался мелкими острыми зубками. 

– Ну, смотри, старая, что я про твоего Боженьку думаю, – захихикал он, повернулся к иконам задом, задрал изувеченный хвост, переломившийся в месте укуса, и выпустил из-под него струю прямо в икону. Блестящее от лака дерево задымилось. Лик Иисуса начало поедать горелое пятно.

Инна Никитична закричала, выронила швабру, и вцепились в волосы. 

Домовой захохотал, оскалился и быстро побежал к ней на четвереньках по потолку, чертя хвостом тёмную дорожку на побелке. Спрыгнул на плечи, оседлал и вгрызся в ухо. Инна завизжала пуще прежнего, закрутилась юлой. Врезалась в сервант, разбив стеклянные дверцы, провалилась внутрь, сбила полки. Мамин сервиз посыпался на пол, звонко раскалываясь о паркет. Острые зубы перекусили хрящ, и домовой ловко соскочил вниз с половиной уха в пасти. 

Инна Никитична упала на колени, чувствуя, как из порезов на спине струится кровь. Ухо горело. Не дав ей встать, мохнатый бес напрыгнул на лицо и вцепился зубами в нос. Перед глазами заплясали искры. Соленые тёплые ручьи потекли по губам. Инна нащупала осколок на полу, сжала его, разрезая ладонь, и с размаху вогнала домовому в здоровый бок. 

Бес завыл, захрипел, разжав зубы, и взвился вверх. Шлёпнулся о потолок и снова прилип к нему, капая чернильной кровью на Инну Никитичну. Она стала остервенело тереть лицо, смешивая чёрное с красным. Нос, спина, руки – всё пульсировало болью. Осколки впивались в ладони, когда она уперлась в пол, чтобы подняться. К тому моменту, как Инна встала, хватаясь за покалеченный сервант, домового уже не было. Она испуганно огляделась, боясь, что он выпрыгнет из-под стола или кресла. Взгляд наткнулся на красный уголок. Тот словно сгорел, обвалился на пол кучкой угля, из которой торчали уцелевшие резные уголки киота. На глаза навернулись слёзы. 

В кухне грохнуло. Инна Никитична, превозмогая боль, добрела до неё и застала обессилевшего беса, кряхтя карабкающимся на посудный шкаф. Она сразу поняла, зачем: аккурат над шкафом чернело глубокое дупло вентиляции, прикрытое решёткой. Сейчас эта тварь доберётся до него и исчезнет, чтобы ночью перегрызть ей горло. Обида смешалась со злостью, как бесовская кровь – с её кровью. 

Инна Никитична подкралась, медленно выдвинула ящик и достала почти истёртый точильным камнем нож. Схватив болтавшийся прямо перед лицом хвост, не замечая боли в рассечённой ладони, она оскалилась и полоснула по хвосту со всей силы. Домовой истошно заорал и повалился на столешницу, прямо к ней в руки. Обрубок с кисточкой извивался на полу, бил по ногам. Инна Никитична схватила беса за горло и запихнула в огромную кастрюлю. Уже пару дней, как что-то прохудилось в трубах, и она даже не убирала её с плиты:  всё равно воду греть для вечернего мытья.

Без хвоста бес поместился полностью. Инна Никитична прихлопнула его крышкой, крутанула вентиль под кастрюлей и прижала сверху обеими руками. Пламя лизало подгоревшее дно. Домовой скрёбся внутри, толкался, бился в крышку. Инна не уступала. Даже, когда кастрюля начала жечь руки. 

– Думаешь, за это тебя к Боженьке без доклада пустят? – донёсся зловещий шёпот, то ли из-под крышки, то ли в её голове. – Как родную примут в райские кущи? Дура старая. Надеешься на что-то, к попам подлизываешься. Знаешь, что там наверху про тебя всё-всё написано. 

– Избави мя, Господи, от обольщения богомерзкого и злохитрого антихриста! И укрой меня от сетей его! – заголосила Инна Никитична, чтобы заглушить его и жжение в руках.

Но бес не унимался.

– И про любовников твоих, и пьянство по молодости. Про твои три аборта. Про то, как мать свою хворую без воды и еды оставляла, не подмывала, гнить заставила…

Кожа прилипала к крышке. В глазах делалось то темно, то красно.

– Даждь мне, Господи крепость и мужество…

– И про то, как жениха у сестры увела, наигралась и бросила, а та чуть в петлю не полезла…

– Да не отступлю страха ради дьявольского…

– Одним мелким бесом откупиться решила…

– … да не отрекусь…

– … горят костры, кипят котлы…

– Даждь мне день и ночь плачь и слёзы о грехах моих!..

– … по твою душу…

Из-под крышки потекло. Чёрной смолой залило плиту, ошпарило ноги. Дом захрустел, как яичная скорлупа. Инна Никитична распахнула слепленные слезами ресницы и увидела широкую трещину, рывками бегущую по стене. Дом стонал, качался и сыпался. Шатался, как гнилой зуб в десне под натиском клещей. Билась посуда, лопались трубы.  

Инна Никитична зажмурилась.

– Пощади мя, Господи, от Страшного Суда твоего… аминь… – прошептала она и пропала под обвалившейся крышей. 

***

Ефросинья Никитична зашлась остаточным кашлем, уже без вязкой мокроты, которую побороли антибиотики. Она смотрела на дом, в котором жила с самого детства, сложившийся стенами внутрь прямо на её глазах. Всего каких-то двадцать шагов отделяли Фросю от крыльца, превратившегося в груду раскрошенного кирпича и сломанных досок. Она поставила на землю худенькую клеёнчатую сумку с больничной одеждой. 

– Так и знала, что не поладят, – еле слышно сказала она и впервые в жизни перекрестилась.

Автор: Анна Елькова
Оригинальная публикация ВК