Вечером, уже после отбоя, я разбирался с продуктами в своей передаче: что-то нужно съесть сейчас, иначе до утра испортится, что-то можно оставить на потом. И вдруг почувствовал, что хотел бы поделиться тем, что мне прислали, с сокамерниками. Не для того, чтобы наладить с ними отношения или как-то задобрить. Просто, представил, каково сейчас тем, кому вообще ничего не передали. У кого нет никого на воле, кто принес бы ему продуктов.

Чарли одобрил мою идею и мы соорудили импровизированный стол. Положили на пол сложенный вдвое матрац, накрыли его неиспользованными мусорными мешками, которые нашли в общей комнате. Получилось отличное столовое место, невысокое, как у японцев, аккуратно затянутое черным полиэтиленом.

Забавно, но тот вечер дал начало новой тюремной традиции. Постепенно, другие заключенные тоже начали приносить свои передачки на этот стол. Делились тем, что им передавали: сыром, хамоном, острыми закусками и растворимым соком.

В Аргентине очень популярны такие штуки – не сухие порошки, как в нашем детстве, а концентрированные сиропы, которые нужно разводить 1:5. Вот их и приносили.

Мы садились вокруг этого импровизированного стола, доставали закуски, разводили сок и пытались общаться – то на языке жестов, то используя мимику. Задавали друг другу какие-то вопросы, отвечали. Вели спокойные житейские разговоры, как будто все в порядке, и мы не в тюрьме, а в какой-нибудь местной забегаловке.

Камера на вечер закрывалась, после вечерней переписи в общее помещение с телевизором и телефоном попасть было нельзя. Но со временем мы сообразили перед закрытием переносить стол оттуда в нашу камеру. И посиделки наши проходили уже с максимальным комфортом.

Курили там же, в камере. В кровати, везде. Воздух всегда был чуть голубоватый от табака. Что-то, конечно, уходило в окошки разбитые, но дыма было много. Курили все, курили везде.

Понемногу, я выстраивал отношения с другими заключенными. Из тех, кого Чарли называл «старшими», особенно выделялся Кристиан. Выделялся в прямом смысле – высокий, весом килограмм 130, он держался с остальными немного свысока. Это не было дедовщиной, как мы обычно ее понимаем – в этой тюрьме не задерживались надолго, поэтому не было и тех, кто сидел бы там годами. Но это было некое разделение на «старших» и «младших».

Кристиан сидел за огнестрел. Он не был агрессивен, даже наоборот: слишком спокоен. Такая, большая спокойная глыба, с холодным и непроницаемым взглядом.

Поначалу он проверял меня. Провоцировал, полушутя-полусерьезно предлагая пойти в душевую, подраться. Я понимал, что отказываться нельзя. Но при этом не знал, смогу ли с ним справиться в ограниченном пространстве. Становилось немного не по себе. Но я набирал воздух в грудь и спокойно отвечал ему: если хочешь – пойдём. Тогда он переводил свое предложение в шутку.

У Кристиана был и свой «младший» – парень, которому он покровительствовал. Молодой аргентинец, 23-24-х лет, весь в татуировках. Выходец из неблагополучного квартала, он сидел за воровство. В российской тюрьме его бы называли «шестерка» – он выполнял мелкие поручения Кристиана, и иногда вел себя, как его собачка, провоцируя других заключенных.

Меня он поддразнивал. Мог выкрикнуть «Русо!» и убежать. Мог дразнить, используя явно неприятные слова, которые я не все и понимал. Я знал, что не могу не реагировать, но и конфликтов тоже не хотел. Тогда я просто принял правила игры: начал догонять его, и как бы в шутку делать удушающий прием. Это было несерьезно, но понятно для него.

Позже я нашел выход, как отвечать на такую полуагрессию. Есть такая игра в России, которая называется «кулачки». Это когда два игрока становятся напротив друг друга и прижимаются кулачками, кулак одного прижимается к кулаку другого, задача на реакцию, на скорость – ударить первым по кулаку соперника. Если удалось избежать удара, то уже он пытается попасть по кулаку соперника. И так далее.

Я предложил заключённым играть в эту игру. И мне повезло, потому что аргентинцы восприимчивы к боли. Я мог терпеть дольше всех и переигрывал их, всегда мой соперник отказывался играть первым через какое-то время. Ну, и соответственно, мои позиции это немножко укрепило. Всё меньше и меньше меня пытались провоцировать. Все больше воспринимали всерьез.

Где-то через неделю после моего заключения в тюрьме появился ещё один аргентинец, попал сюда за ограбление магазина – это был его уже третий или четвёртый срок. Я сразу понял, что он бывалый чувак. По глазам, по реакциям.

Однажды я случайно задел его плечом, возвращаясь в камеру после переписи. Он ответил слишком агрессивно: толкнул меня и что-то прокричал. В камере я подошел к нему:

– Что ты хотел? Что происходит?

Он на повышенных тонах что-то прокричал в ответ. Мои сокамерники затаились – они немного опасались его, и предпочли молча наблюдать за тем, во что все выльется.

Я не стал развязывать драку, но жестами показал, что могу с ним сделать. Прибежали охранники, начали нас разнимать. После их ухода я снова подошёл к нему и на ломаном испанском сказал: «если я тебя обидел, мне жаль, но если ты хочешь выяснить отношения – я готов это сделать». Он, почувствовав мою серьезность, сдал назад и конфликт был исчерпан. А со временем мы даже стали с ним приятелями.

Через несколько дней меня приехала навестить Надежда. Вторая знакомая, которая оставалась на воле, которой я был вынужден доверять. Вынужден, потому что почти не знал ее, но перед арестом она единственная была со мной рядом. Мне пришлось оставить ей машину и деньги, которые я откладывал. Могла ли она меня «кинуть»? Могла. Могла ли быть заинтересована в том, чтобы я оставался в тюрьме как можно дольше? Могла. Но я выбрал доверие, которое не давало мне запутаться в своих же чувствах. Постарался отбросить сомнения и верить.

Где-то через неделю моего заключения Чарли освободился. И у меня не осталось ни единого человека, с кем я мог бы общаться. Даже мои уроки испанского, когда я записывал слова на стаканчик, приостановились. Некому было объяснять мне их значение, некому было подсказывать. Вот тогда я действительно почувствовал одиночество.

Чтобы себя занять и не гонять одни и те же мысли в голове по кругу, я занялся спортом. Каждый день по часу, может, даже больше. Из подручного инвентаря были три связанные между собой бутылки – мои импровизированные гантели. Ещё я приспособился подтягиваться над дверью. Она была металлической, в виде решетки. И над ней был узкий косяк, тоже из металла. Я цеплялся за него пальцами, было больно, но я терпел и подтягивался.

Приучил себя отжиматься. В комплексе эти упражнения называются «лестница». Я начинал с 5 подтягиваний и 10 отжиманий, прибавляя каждый подход по 1 подтягиванию и 5 отжиманий. Таким образом, доходил до 15 подтягиваний и 60 отжиманий и затем спускался таким же образом вниз до 5 подтягиваний и 10 отжиманий. Другие заключенные посмеивались, называли меня сумасшедшим. Но постепенно кто-то из них начал повторять за мной.

А потом мотивация пропала… Я решил, что приведу себя в форму уже когда освобожусь. Перестал видеть смысл в том, чтобы регулярно заниматься, и постепенно бросил.

На территории этой тюрьмы был и женский блок. По вечерам можно было услышать, как мужчины в наших камерах через решётки, где не было стёкол, пытались выстроить диалог с женщинами, выкрикивая им что-то. Те иногда отвечали. И это, наверное, всё, что я знаю о женщинах именно в этой тюрьме.

Время было похоже на кисель – изо дня в день ничего не случалось, не приходило никаких новостей. Другие заключенные сделали себе карты из телефонных карточек: стержнем от ручки нарисовали в уголках кривые закорючки, обозначавшие масть и достоинство. Меня приглашали в игру, но я отказывался – не понимал правил игры и не мог разобраться без знания языка.

Другие заключённые собирались вокруг старого телевизора, транслировавшего один только канал, и смотрели все подряд. Если был анонс какого-то фильма, то за несколько дней начинали его ждать, чтобы собраться и посмотреть. Иногда там показывали концерты группы «Квартет», очень популярной в Кордобе. Мне она не нравилась – какой-то устаревший поп, как будто из 80-х.

Конфликты в тюрьме возникали не часто. Тот, с кем мы едва ли не подрались, молодой задиристый парень, все время пытался построить других, навязать им свои правила. Он любил поговорить, и делал это очень эмоционально. Помногу, подолгу. Когда он говорил, он будто входил в раж, растворялся в своей речи.

Особенно это было заметно по вечерам, когда заключенные читали Библию. У них было принято, что после чтения псалмов, каждый должен был рассказать про себя, поделиться своим отношением к Богу, к жизни. И когда слово передавали этому задире, он как будто весь становился своей речью.

Я смотрел на него и думал, что он бы мог быть каким-то идейным вдохновителем. Или лидером секты. Не особенно понимая, о чем он говорит, я просто наблюдал за ним. И ловил себя на том, что он обладает колоссальным влиянием на людей. Может мотивировать их.

Дни проходили монотонно, главными событиями в них были только передачки от Марты и редкие встречи с Надеждой. Но в один из таких дней, не утром, как обычно, а после обеда, охранник вдруг отчетливо назвал мое имя. Когда я подошел, он объявил мне, что скоро состоится административное слушание по моему делу в суде. Оно должно было проходить через скайп – онлайн, и на этом процессе должен был присутствовать переводчик, секретарь аргентинского суда, я и адвокат.

Через несколько дней история повторилась. После обеда, когда уже раздали передачи, охранник снова выкрикнул мое имя. Он коротко попросил меня следовать за ним, ничего не объяснив. Но я понял, что сейчас мне предстоит «аудиенция» - так в тюрьме называли суд.

Мы прошли в другой корпус, который состоял из отдельных помещений, поделенных на три части. Две из них представляли собой кабинки вдоль стен, вдоль которых тянулась длинная скамейка. На ней заключенные должны были ожидать своей очереди.

Ждать не пришлось долго – вскоре один из охранников снова выкрикнул мое имя и жестом пригласил пройти в одну из кабинок. Там стоял большой монитор и микрофон. Монитор был выключен, мерцал только черный экран с надписью о том, что идет сигнал. Но через несколько минут на нем появилось несколько фигур – я, секретарь суда и адвокат с переводчиком.

Говорили быстро, неразборчиво, я толком не мог понять, обращаются ли ко мне, или просто что-то комментируют. Только позже, по вопросам, которые постарались задать более внятно, я понял, что это формальный процесс для удостоверения личности.

Меня спрашивали: как меня зовут, сколько мне лет, когда я въехал на территорию Аргентины? Зачем я приехал в Аргентину? Где я был до этого? Когда уехал из России? Знал ли о том, что в России на меня заведено дело? Знал ли я о том, что нахожусь в розыске?

Я ответил, что не знал. Не знал ни о процессе, ни о том, что в розыске. Ведь, если бы знал, зачем бы я пошел в миграционную службу запрашивать документы? Меня же могли там поймать и арестовать.

Спросил у судьи, на что я могу рассчитывать? Какие вообще возможны сценарии развития событий? Она ответила, что у России есть 40 дней на то, чтобы предоставить запрос на экстрадицию. И что Аргентина уже отправила мои документы…

Адвокат добавил, что у меня не было шансов, меня наверняка ждала экстрадиция. А пока будут принимать решение, меня переведут в другую тюрьму, в пригороде Кордобы. С футбольным полем, столом для пинг-понга, телевизором и ежедневными прогулками. Новая, комфортная тюрьма. Забавно. Оказалось, что к заключению можно применять слово «комфортно»…

У меня остался непонятный осадок от этого разговора. Конечно, я рассчитывал на то, что найдётся какой-то вариант выхода из ситуации без экстрадиции. Но адвокат сказал, что единственный шанс на то, что этого не произойдет – это если Россия в течение 40 дней не пришлёт подтверждение запроса на экстрадицию. И если она его не пришлет, то меня отпустят, и дальше в течение недели нужно прожить по конкретному адресу. В это время еще может прийти запрос, но если нет – экстрадиции не будет.

Я не хотел экстрадицию по нескольким причинам. Во-первых, я не знал, сколько по времени она может занять, и опасался того, что сейчас, в связи с ситуацией в России, этот процесс может быть очень сильно затянут. Ведь я не единственный арестованный в мире, который находится в ожидании экстрадиции. И моё дело не гиперважное. Я не убийца, не наркоторговец, не террорист. Не такая важная фигура для российского правосудия. И я могу зависнуть здесь на долгое время, в ожидании экстрадиции.

Поэтому я зацепился за эту надежду и в какой-то момент даже поверил, что никакой России я не нужен, что не такой я большой человек, чтобы меня искали даже в Аргентине. Начал считать дни. Как Робинзон Крузо, отмечал, сколько дней прошло. На старом ламповом телевизоре был один канал, по которому показывали время. Так я и отслеживал.

Осталось тридцать девять дней, осталось тридцать восемь дней… И так каждый день. Засыпал вечером и думал: вот, истёк третий день моего заключения, осталось тридцать семь дней… Мне было важно вести этот учёт. Все мои надежды были о том, что запроса не поступит.