Здрасьте, стоп, я живу в государстве.
Россия, и снова привет, я учитель и здесь меня нет.
Где же то, что положено сутью? Некрасиво, и увы не обессудьте. Мы ваших лжецов воспитаем настолько какими их видеть вы можете. Больно, они вам наступят на пятки. Но не. Нет суки обратки!
— Т: С утра включил чайник, смотрю на него и думаю — ну вот, он хотя бы знает, зачем вскипает. А я?
— М: Ты не кипишь, ты просто тёплый и бесполезный, как батарея летом.
— Т: Ну спасибо, поддержал, ага.
— М: Зато честно. А то все вокруг делают вид, что бегут куда-то, а на деле — как чайник без воды: шумят, но ничего не происходит.
— Т: Ты это специально говоришь, чтоб у меня чай теперь с привкусом тоски был?
— М: Не. Просто сахар закончился.
Здравствуйте! Знакома ли вам ситуация, когда в комментариях под остросоциальным постом (будь то история о нападении собак, жестоком преступлении или краже на стройке щебня) вам встречаются мнения, абсолютно лишённые здравого смысла? Высказывания, которые не только иррациональны, но и противоречат любой логике.
Пример из Вкотнтакте
Такой же комментарий из Вконтакте на тему кражи щебня.
В том числе и на Пикабу, с большей долей вероятности, если зайти в какой-нибудь пост спуститься в самый низ комментариев, найдётся человек, оправдывающий, хоть геноцид, хоть каннибализм, хоть воровство.
Эта интересная тема на которую меня подтолкнул @BringEternity, своим комментарием #comment_364004211 сформулировав Теорему "Диванных повстанцев".
Границы дозволенного в поведении человека — это не одна линия, а целый комплекс взаимосвязанных ограничителей. Их можно представить в виде нескольких уровней:
Внешние границы:
1) Закон- самая четкая и жесткая граница - правила, установленные государством, за нарушение которых следует конкретное наказание;
2) Социальные нормы и традиции - более гибкие, но не менее мощные правила. Они не прописаны в законах, но их нарушение ведет к общественному порицанию, потере репутации.
Внутренние границы:
3) Мораль и нравственность - это внутренний компас человека, его представления о добре и зле, сформированные воспитанием, культурой, религией, личным опытом;
4) Совесть - внутренний механизм, который заставляет человека испытывать чувство вины, стыда или раскаяния после нарушения собственных моральных принципов, даже если никто об этом не узнал.
Человеку постоянно приходится искать компромисс в своих границах дозволенного: личной свободой и ответственностью, правом и моралью, индивидом и обществом.
Из этого возникает очень распространенная когнитивная ошибка: человек привык описывать окружающий мир, общество и окружающих его людей, основываясь на своем личном опыте. Что если он рос в определенном социуеме, то и все другие люди должны себя вести так же, как и его учили. (Для современного человека каннибализм — это абсолютное зло, акт чудовищной жестокости и высшее нарушение морали. Для ацтекского жреца или воина это была священная обязанность, от которой зависело существование Вселенной.)
Что же формируется у человека первым?
Ребенок сначала узнает правила («нельзя бить других», «надо делиться»), установленные родителями и воспитателями. Он подчиняется из страха наказания или желания получить одобрение. Эти внешние границы являются первым и главным ориентиром.
Внешние нормы (законы, социальные правила) — это каркас, основа для функционирования общества. Они первичны для социализации и безопасного сосуществования большого количества людей.
С точки зрения развития личности и построения общества, внешние границы являются первичными и базовыми. Однако, просто слепо следовать внешним правилам — это признак незрелости или конформизма (это склонность человека менять своё мнение, поведение или ценности под давлением группы, даже если он с этим не согласен).
Зрелый человек не просто подчиняется закону потому, что "так надо", а потому, что его внутренняя мораль согласна с этим законом. Он не врет не потому, что "накажут", а потому, что сам для себя считает ложь недостойной. Когда внешние правила отсутствуют, противоречивы или безнравственны, именно внутренний компас становится главным ориентиром.
Максима (от лат. maxima — главное правило, принцип) — это субъективный принцип воли, личное правило, которым человек сознательно руководствуется при совершении поступка.
Если говорить проще, то максима — это формулировка, которая стоит за вашим действием, ответ на вопрос "почему я так поступаю?". Она всегда имеет условную форму: «Если наступит ситуация X, я поступлю по способу Y».
Влияние максимы фундаментально. Именно она является внутренним законодателем, который определяет ваши личные границы в каждой конкретной ситуации.
Ваши личные границы дозволенного — это не что-то абстрактное, а сумма всех ваших максим. Каждая максима, как кирпичик в стене, который отделяет для вас «можно» от «нельзя», «я так поступаю» от «я так не поступаю».
В офисе нет правила «не сплетничать», но ваша максима может быть: «Если я слышу личную информацию о коллеге, то я не распространяю ее дальше»
Сила личности человека проявляется, когда ее максимы входят в конфликт с внешними обстоятельствами.
Конформизм: человек меняет свои максимы под давление внешних правил («Все воруют на работе, значит и я буду»). #comment_259608843
Нравственная стойкость: человек следует своей максиме, даже если она противоречит безнравственному внешнему правилу («Если закон предписывает доносить на невиновных, то я не буду этого делать, даже рискуя собой»)
Немецкий философ Иммануил Кант сделал понятие максимы центральным в своей этике. Он предложил категорический императив — универсальный критерий для проверки нравственности любой максимы. Основная формулировка: «Поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом».
Как это работает? Прежде чем совершить поступок, вы должны проверить свою максиму:
Могу ли я представить мир, где каждый всегда поступает по этому правилу?
Хотел бы я жить в таком мире?
«Если бездомные собаки проявляют агрессию к людям, то я буду их подкармливать, чтобы снизить их агрессию».
Могу ли я представить себе мир, в котором каждый человек всегда и везде следует правилу: «Кормить бездомных собак, чтобы они не кусались»?
Если все начнут кормить собак в местах их скопления, это приведет: резкому росту популяции, привлечению новых животных. Большая стая — это большая территория, которую она считает своей и которую будет защищать. Это повышает, а не понижает риски агрессии по отношению к людям, которые просто проходят через эту территорию (например, к детям, почтальонам, велосипедистам).
Данная максима непроходима и является безнравственной, так как она не выдерживает проверки на универсальность. Её всеобщее применение привело бы к негативным последствиям, которые разрушили бы саму цель максимы (снижение агрессии).
Интернет создает уникальную среду, где ослабевает главный сдерживающий фактор для незрелой личности — страх немедленного наказания.
Проблема в том, что интернет убирает «наказующего родителя». Для человека, который вел себя прилично только из страха перед ним, это полная свобода. Его внутренний моральный компас (совесть, эмпатия, личные принципы) просто не сформирован. Он не поступает правильно, потому что чувствует, что это правильно. Он поступал правильно, потому что боялся.
Как только угроза наказания исчезает, исчезает и единственный мотив для «правильного» поведения.
В интернете такой человек не столько становится конформистом, сколько распускается. Он следует не за моральным лидером, а за самым громким и агрессивным поведением в группе. Он присоединяется к травле не потому, что искренне верит в ее причины, а потому что это позволяет ему безнаказанно выражать накопившуюся агрессию и ощущать свою силу и принадлежность к «стае».
Пример максимально токсичного поведения.
Интернет — это гигантский социальный эксперимент, который обнажил болезненную правду: у большого количества людей внутренние нравственные границы оказались не сформированы. Они держались лишь на страхе перед внешним наказанием.
Общественное мнение (или закон, как его формализованное выражение) часто является кристаллизованным коллективным опытом. Оно право, когда:
Защищает базовые этические нормы и безопасность. Общество осуждает убийство, воровство, насилие. Индивид, считающий, что он "имеет право" на такое поведение, очевидно, неправ. Здесь общество выступает хранителем общего договора о выживании и кооперации.
Опирается на консенсус экспертного знания. Научное сообщество считает вакцинацию эффективной, а изменение климата — антропогенным. Отдельный человек, отрицающий это без веских доказательств, скорее всего, неправ.
Но так же может быть общество и не право:
Яркий пример - это Нацистская Германия:
1) Отказ от рациональности и критического мышления в пользу эмоций и мифов.
2) Подмена морали — «правота» определялась не этикой, а полезностью для государства
3) Конформизм и страх.
Формулировку, которая касается затронутой темы, а именно: альтернативная и иррациональная позиция пользователя, граничащая с абсурдом, сформулировал пользователь @BringEternity:
Процент людей, которые сознательно действуют наперекор общему мнению весьма высок. Такие люди обычно компенсируют свои неудачи, перекладывая вину на других. Причем процент сопротивления обратно пропорционален возможности ответки. Также стоит учитывать и фактор сопротивления некой идее при неуверенности в своей позиции.
Протестная форма комментариев, при невозможности выразить ее явно, в виде оппозиционных комментариев, превалирует у индивидов, с одной стороны неспособных сосредоточиться на решении собственных проблем, а с другой - инфантильным сознанием, предполагающим возлагание ответственности на других....
Честно сказать, я не знаю откуда он взял эту формулировку, я пробовал найти, но не нашел.
Если до сюда кто-то вообще дочитал, спасибо Вам.
Отсутствие внутреннего стержня, попадание в среду с ослабленными внешними границами, острая потребность во внешнем одобрении, поиск новой «стаи», моральная капитуляция и принятие ее норм, разрешение когнитивного диссонанса через дегуманизацию «других», активное поддержка деструктивных идей для получения внутригруппового статуса - всё это и есть причины по которым существуют пользователи, вносящие иррациональное зерно, противоречащее, а так же приносящее вред обществу.
Такой пользователь — не просто «злой» или «глупый». Он — продукт системного сбоя, в котором виноваты и недостаток воспитания критического мышления и эмпатии, и агрессивная архитектура социальных сетей, поощряющая поляризацию, и общий кризис традиционных авторитетов.
Его борьба — это не борьба идей, а борьба за собственную значимость, ведущаяся самыми деструктивными и иррациональными способами, которые ему удалось найти.
А возможно это всё мои домыслы и я натягиваю сову на глобус.
Спасибо, если дочитали до конца.
Парадокс филолога-разрушителя
Самые опасные враги храма — это те, кто знает расположение всех его тайных подземелий. Ницше восстал против университета именно потому, что был его порождением до мозга костей. Его философия выросла не вопреки университетскому образованию, а благодаря ему — как его логическое завершение и одновременно отрицание.
Этот парадокс не случаен и не является простой биографической особенностью одного мыслителя. Он раскрывает глубинные противоречия самого университетского проекта девятнадцатого века. Немецкий университет поставил перед собой грандиозную задачу: создать нового человека, совершенного немца, который соединит в себе античную мудрость и современное знание, классическую образованность и национальное самосознание. Но именно эта задача содержала в себе семена собственного разрушения.
Ницше критиковал университет теми самыми инструментами, которые университет ему дал. Его генеалогический метод — прямое наследие филологической школы с ее привычкой прослеживать происхождение текстов и идей. Его подозрительность к авторитетам — результат текстологической критики, которая учила сомневаться в подлинности рукописей и достоверности источников. Его внимание к языку и метафоре — плод многолетней работы с античными текстами, где каждое слово требовало тщательного разбора.
Университет воспитал своего могильщика, не подозревая об этом. Более того, он воспитал его именно как образцового представителя университетской культуры. Ницше получил лучшее филологическое образование своего времени, стал профессором в двадцать четыре года, был признан восходящей звездой немецкой науки. И именно эта принадлежность к университетскому миру, это знание его изнутри сделали его критику столь разрушительной.
Но парадокс имеет и другую сторону. Ницше не просто использовал университетские методы против университета — он довел университетскую логику до ее предельных выводов. Если филология учит подозревать тексты, то почему не подозревать и священные тексты культуры. Если историзм показывает происхождение идей, то почему не проследить происхождение самых фундаментальных ценностей. Если критический метод разоблачает ложные авторитеты, то почему не применить его к авторитету самой науки.
Храм нации и его жрецы: университет как кузница немецкого духа
Немецкий университет девятнадцатого века мыслил себя как нечто большее, чем просто место обучения. Он был храмом нации, кузницей немецкого духа, лабораторией по созданию нового типа человека. Эта грандиозная программа имела конкретных авторов и четкие очертания.
Иоганн Готлиб Фихте в своих "Речах к немецкой нации" провозгласил образование орудием национального возрождения. После унижения Пруссии Наполеоном немцы должны были найти новый источник силы — не в армии или экономике, а в духовном превосходстве. Университет становился полем битвы за немецкую душу. Фихте видел в образовании способ создать нового немца — свободного, самостоятельного, преданного высшим идеалам.
Вильгельм фон Гумбольдт перевел эти идеи в конкретную программу университетской реформы. Берлинский университет, основанный в 1810 году, стал воплощением его концепции. Гумбольдт соединил исследование и преподавание, науку и образование. Университет должен был не просто передавать готовые знания, но создавать новые. Студент и профессор становились соучастниками поиска истины.
Важнейшей функция университета — национально-воспитательная. Университет должен был формировать не просто ученых, а носителей немецкой культуры. Особую роль в этом получили гуманитарные науки. Если естественные науки изучали законы природы, то гуманитарные должны были открывать законы духа, формировать национальное самосознание, воспитывать нравственность.
Разделение наук на естественные и гуманитарные, которое кажется нам естественным, было результатом сознательного выбора. Гуманитарные науки получили особую миссию — быть не просто областями знания, но инструментами духовного взросления. Филология изучала не просто древние языки, а образцы человеческого совершенства. История исследовала не просто прошлое, а уроки для настоящего. Философия занималась не просто абстрактными проблемами, а смыслом человеческого существования.
Эта программа уделяла особое внимание к античности. Греки и римляне должны были стать не просто объектом изучения, но образцом для подражания. Античная культура превратилась в идеал, к которому должна стремиться современная Германия. Но это была не подлинная античность во всей ее сложности и противоречивости, а ее идеализированный образ, созданный немецкими учеными.
Иоганн Иоахим Винкельман создал канон греческой красоты — "благородная простота и спокойное величие". Этот образ греков как народа гармоничного, уравновешенного, прекрасного стал основой немецкого классицизма. Греки превратились в немцев в тогах, римляне — в прусских чиновников в сандалиях. Эта выдуманная античность должна была вдохновлять современников на великие дела.
Университет стал храмом этого культа античности. Классическая филология получила статус царицы наук. Знание греческого и латинского языков стало признаком образованности. Гимназии готовили будущих студентов прежде всего как знатоков древних языков. Вся система образования была пронизана античными образцами и идеалами.
Университет должен был создать новую немецкую элиту — образованную, преданную отечеству, способную вести нацию к величию. "Совершенный немец" мыслился как соединение античной мудрости и немецкой глубины, классической формы и романтического содержания, ученой образованности и национального чувства.
Школа медленного чтения: филологическое образование как матрица мышления
Ницше получил образцовое филологическое образование в знаменитой школе Пфорта и Боннском университете. Немецкая классическая филология девятнадцатого века была не просто академической дисциплиной, но целой системой интеллектуальной дисциплины, способом мышления, методом работы с текстом и реальностью.
Основы этой школы заложили такие ученые, как Фридрих Август Вольф, Готфрид Герман, Карл Лахман. Их метод включал несколько ключевых элементов. Критика источников требовала тщательной проверки подлинности рукописей, выявления поздних вставок и искажений. Строгая текстология учила восстанавливать первоначальный вид произведений, исправлять ошибки переписчиков, объяснять темные места.
Эмендация — искусство исправления испорченных мест в рукописях — требовала не только знания языка, но и интуиции, способности проникнуть в замысел автора. Палеография изучала особенности письма разных эпох, что позволяло датировать рукописи и выявлять подделки. Все эти навыки требовали огромного терпения, внимания к деталям, способности работать с мельчайшими нюансами.
Историзм стал другой важной составляющей филологического метода. Каждый текст нужно было понимать в его историческом контексте, прослеживать развитие идей и форм, выявлять влияния и заимствования. Генетический подход требовал изучать происхождение произведений, их связи с предшествующей традицией, их место в культурном развитии.
Сравнительное языкознание открыло новые горизонты понимания. Сопоставление родственных языков позволяло реконструировать их общие корни, проследить эволюцию звуков и значений. Это развивало особую чувствительность к метафоре и переносам смысла, понимание того, как слова меняют свои значения в ходе истории.
Эта школа воспитала у Ницше особые навыки, которые стали основой его философского метода. Медленное чтение превратилось в его добродетель — умение видеть за словами скрытые смыслы, обнаруживать маски и стилистические уловки, чувствовать подтексты и намеки. Ницше прямо называл филологию "искусством медленного чтения" и считал это умение редким и ценным в эпоху торопливости.
Филология научила его подозревать готовые истины, искать происхождение идей, вскрывать слои наслоений и правок. Привычка работать с палимпсестами — рукописями, где новый текст написан поверх стертого старого — стала метафорой его понимания культуры. Каждая эпоха пишет свои ценности поверх предыдущих, но следы старого остаются видимыми для внимательного взгляда.
Работа с языком показала ему подвижность и условность всех значений. Слова не имеют неизменной сущности — они живут, развиваются, умирают. Этимология открывала удивительные превращения: слова, которые сегодня кажутся противоположными, когда-то имели общий корень. Метафоры застывают и превращаются в понятия, теряя память о своем образном происхождении.
Риторика, которая была важной частью филологического образования, показала Ницше власть слова над мыслью. Античные ораторы знали, что убедительность зависит не только от истинности, но и от способа подачи. Стиль — не украшение мысли, а ее сущность. То, как сказано, определяет то, что сказано.
Все эти открытия филологии стали основой философии Ницше. Его знаменитое определение истин как "войска метафор, которые забыли, что они метафоры" — прямое следствие филологической работы с языком. Его генеалогический метод — применение текстологической критики к моральным понятиям. Его внимание к стилю и мазкам — результат риторического образования.
Но Ницше не просто применил филологические методы к философским проблемам. Он довел филологическую логику до ее предельных выводов. Если каждый текст имеет свою историю, то и моральные ценности имеют свое происхождение. Если слова меняют значения, то и понятия добра и зла не вечны. Если риторика влияет на убедительность, то и философские системы — это тоже риторические конструкции.
Первый разрыв: рождение трагедии из духа науки
"Рождение трагедии из духа музыки" стало первым открытым вызовом университетскому цеху. Книга, опубликованная в 1872 году, применяла филологические методы, но приходила к выводам, которые ужаснули коллег. Вместо благородных греков, воспетых Винкельманом, Ницше увидел варваров, опьяненных жизнью. Вместо классической гармонии — борьбу противоположных начал.
Ницше противопоставил два принципа греческой культуры — аполлонический и дионисийский. Аполлон олицетворял меру, красоту, индивидуацию. Дионис — экстаз, опьянение, растворение в первоединстве. Классическая филология видела в греках только аполлонические черты. Ницше показал, что их величие состояло именно в соединении обоих начал.
Греческая трагедия родилась из дионисийских мистерий, из хорового пения, сопровождавшего религиозные празднества. Но она приобрела аполлонические формы — стройную композицию, благородный язык, героических персонажей. Трагедия была синтезом экстаза и меры, опьянения и красоты.
Эта концепция подрывала основы традиционного понимания античности. Греки оказывались не образцом гармонии, а народом, который сумел превратить хаос в космос, страдание в красоту. Их культура была не данностью, а достижением, результатом преодоления темных сил.
Но еще более скандальным было применение этой схемы к современности. Ницше утверждал, что современная культура утратила дионисийское начало и стала чисто аполлонической. Наука, мораль, искусство — все стало рассудочным, измеренным, лишенным жизненной силы. Возрождение культуры возможно только через возвращение дионисийского духа.
Особенно досталось сократизму — философии, которая поставила разум выше инстинкта, знание выше мудрости. Сократ стал для Ницше символом декаданса, начала упадка греческой культуры. Вместо трагического принятия жизни со всеми ее противоречиями пришла вера в то, что разум может все объяснить и исправить.
Реакция университетского сообщества была резко отрицательной. Ульрих фон Виламовиц-Мёллендорф, звезда немецкой филологии, опубликовал памфлет "Филология будущего", где обвинил Ницше в антинаучной фантазии. Виламовиц защищал строгие методы филологии против "поэтических вольностей" молодого коллеги.
Конфликт был не только научным, но и мировоззренческим. Виламовиц представлял позитивистское направление в филологии, которое стремилось к точности и объективности. Ницше предлагал философскую филологию, которая должна была не просто изучать античность, но извлекать из нее уроки для современности.
На защиту Ницше встали Эрвин Роде, его университетский друг, и Рихард Вагнер, которому была посвящена книга. Роде написал ответ Виламовицу, защищая право филологии на философские обобщения. Вагнер увидел в книге Ницше теоретическое обоснование своего искусства.
Но поддержка не могла скрыть главного: Ницше порвал с филологическим цехом. Конфликт выявил его двойственное положение — он оставался профессионалом своего дела, знатоком античности, но у него была иная метафизика культуры. Он не отверг филологию — он довел ее до такого логического конца, который цех не мог принять.
Этот первый разрыв стал началом долгого процесса освобождения от университетских рамок. Ницше понял, что его идеи не помещаются в границы академической дисциплины.
Несвоевременная критика современного образования: университет как фабрика посредственности
В "Несвоевременных размышлениях" 1873-1876 годов Ницше развернул системную критику университетской системы образования. Эти работы стали манифестом против превращения гумбольдтовского идеала в массовое производство образованных функционеров.
Второе размышление "О пользе и вреде истории для жизни" было направлено против историзма — господствующего метода гуманитарных наук. Ницше не отрицал ценности исторического знания, но показывал его опасности. История может стать тяжестью, которая подавляет живые силы, превращает людей в архивариусов прошлого.
Ницше выделил три вида истории: монументальную, антикварную и критическую. Монументальная история ищет в прошлом великие образцы для подражания. Антикварная история благоговейно сохраняет все следы прошлого. Критическая история судит прошлое с позиций настоящего. Каждый вид истории имеет свою пользу, но каждый может стать вредным.
Современная историческая наука превратилась в чистое накопление фактов. Студенты заучивают даты и имена, но не извлекают из истории уроков для жизни. Ученость стала самоцелью, оторванной от практических потребностей. Университет производит не творцов, а коллекционеров знаний.
Особенно опасен "исторический человек" — тип, который знает все, но ничего не может создать. Он парализован избытком знаний, неспособен к решительному действию. Для творчества нужна способность забывать, умение жить в настоящем моменте. Но историческое образование лишает этой способности.
Третье размышление "Шопенгауэр как воспитатель" предложило альтернативный идеал образования. Вместо массового просвещения — формирование редких самостоятельных духов. Вместо служения государству или карьеры — становление подлинной личности. Образование должно помогать человеку найти самого себя, а не приспосабливаться к общественным требованиям.
Шопенгауэр стал для Ницше примером такого воспитателя. Он не основал школы, не занимал университетской кафедры, но его влияние было глубже любого профессора. Он учил не фактам, а способу мышления. Он показывал, как можно жить самостоятельно, не подчиняясь общественным условностям.
Настоящий воспитатель — это освободитель. Он не навязывает готовые истины, а помогает ученику найти свой путь. Он не создает копии себя, а способствует развитию оригинальности. Такое воспитание возможно только в личном общении, в индивидуальной работе.
Университетская система убивает такую возможность. Массовые лекции, стандартные программы, формальные экзамены — все это препятствует подлинному образованию. Студент становится пассивным потребителем готовых знаний вместо активного участника поиска истины.
Лекции "О будущем наших образовательных учреждений", прочитанные в Базеле в 1872 году, довершили разоблачение. Ницше показал, как гумбольдтовский идеал единства исследования и преподавания превратился в "массовое и машинное" образование для нужд государства.
Современный университет служит двум ложным целям: расширению образования и его специализации. Расширение ведет к поверхностности — знания становятся доступными всем, но теряют глубину. Специализация ведет к узости — ученые знают все больше о все меньшем.
Особенно досталось "хлебной науке" — образованию ради карьеры. Студенты идут в университет не за мудростью, а за дипломом. Профессора превращаются в поставщиков полезных знаний. Наука становится средством заработка, а не поиска истины.
Университет превратился в фабрику "культурных филистеров" — людей, которые потребляют культуру, но не создают ее. Они знают имена великих художников, цитируют классиков, посещают театры и музеи. Но у них нет собственного отношения к искусству, собственного вкуса, способности к творчеству.
Этот тип особенно опасен, потому что он создает иллюзию культурности. Культурный филистер думает, что он образован, но на самом деле он лишь потребитель чужих идей. Он не понимает, что культура — это не накопление знаний, а способ существования, стиль жизни.
Поздняя критика науки: ученый как последний священник
В зрелых работах — "Генеалогии морали" 1887 года и "Сумерках идолов" 1888 года — Ницше пошел еще дальше в критике университетской науки. Наука оказалась не противоположностью религии, а ее новой формой. Воля к истине — тоже воля к власти, только замаскированная под объективность.
В третьем очерке "Генеалогии морали" Ницше проанализировал аскетический идеал — систему ценностей, которая отрицает жизнь ради высших целей. Аскетизм принимал разные формы: религиозную, философскую, художественную. Но в современную эпоху его главным носителем стала наука.
Ученый кажется противоположностью аскета. Он не постится, не молится, не отрекается от мира. Но у него есть главная черта аскета — безусловная преданность истине. Он готов пожертвовать всем ради познания: здоровьем, счастьем, житейскими благами.
Эта преданность истине кажется благородной, но Ницше увидел в ней продолжение религиозного инстинкта. Воля к истине — это тоже вера, только направленная на познание вместо Бога. Ученый стал "последним священником", служителем нового культа.
Научная объективность оказалась новой формой морализаторства. Ученый претендует на беспристрастность, но на самом деле он служит определенным ценностям. Он верит в познаваемость мира, в ценность знания, в прогресс науки. Эти верования не менее догматичны, чем религиозные.
Особенно показательна научная честность — добродетель, которую университет провозглашал своей высшей ценностью. Ученый должен говорить правду, даже если она неприятна. Он должен признавать ошибки, исправлять заблуждения, следовать фактам, а не желаниям.
Но Ницше показал, что и эта честность имеет свою генеалогию. Она выросла из христианской совести, из привычки исповедоваться, признавать грехи. Научная критика — это секуляризованное покаяние. Ученый судит себя так же строго, как монах судил свою душу.
За научной объективностью скрываются те же инстинкты господства, что и у старых жрецов. Ученый хочет подчинить мир своим понятиям, заставить реальность говорить на языке науки. Его воля к истине — это воля к власти над природой и обществом.
Наука создала свою собственную мораль: методологическую строгость, критическое мышление, интеллектуальную честность. Эта мораль кажется более рациональной, чем религиозная, но она не менее принудительна. Ученый подчиняется ей так же безоговорочно, как верующий подчиняется заповедям.
Университет стал храмом этой новой религии. Профессора — ее жрецы, студенты — послушники, диссертации — священные тексты. Ритуалы защит, посвящений в ученые степени, торжественных заседаний воспроизводят церковные обряды в светской форме.
Но самое главное — наука унаследовала от религии враждебность к жизни. Научная истина противопоставляется житейской мудрости, теоретическое знание — практическому опыту. Ученый живет в мире абстракций, оторванном от реальной жизни с ее страстями и противоречиями.
Эта критика не означала отрицания науки как таковой. Ницше признавал ценность научного знания, но хотел освободить его от аскетических предрассудков. Наука должна служить жизни, а не противопоставляться ей. Познание должно быть радостным, а не мучительным.
Наследие храма в философии разрушителя: что сохранил Ницше от университета
Но Ницше не смотря на критику университета оставался университетским человеком. Его философия сохранила многие черты академической культуры, только переосмыслив их в новом ключе. Он остался университетским человеком, но университетским человеком, восставшим против университета.
Дисциплина научного исследования осталась его методом работы. Ницше никогда не писал наспех, не полагался на вдохновение или интуицию. Каждый афоризм был результатом долгих размышлений, тщательной шлифовки формулировок. Он вел записные книжки, делал выписки, собирал материал — точно так же, как филолог готовит критическое издание.
Его афористический стиль только кажется спонтанным. На самом деле он требовал огромной работы по сжатию мысли, поиску точного слова, созданию запоминающихся формулировок. Это была филологическая работа в чистом виде — искусство медленного чтения, примененное к собственным текстам.
Идеал самообразования и формирования личности остался его целью. Ницше не отверг гумбольдтовскую концепцию образования, а довел ее до логического конца. Если цель образования — развитие личности, то почему это развитие должно останавливаться на университетской скамье. Если важно единство исследования и преподавания, то почему исследователь не может быть самим собой учителем.
Ницше стал воплощением идеала самообразования. После ухода из университета он продолжал учиться: изучал естественные науки, читал французских моралистов, следил за новейшими открытиями. Постоянное развитие было обязательным наполнением его жизни.
Единство исследования и преподавания воплотилось в его афористическом стиле. Каждый текст Ницше одновременно открытие и урок, исследование и наставление. Он не просто излагал свои идеи, но показывал, как к ним пришел, какие препятствия преодолел, какие ошибки исправил.
Его читатель становился соучастником философского поиска. Афоризмы не давали готовых ответов, а ставили вопросы, заставляли думать самостоятельно. Это была педагогика в лучшем смысле слова — не навязывание истин, а пробуждение мысли.
Греческий идеал состязательности пронизал его понимание культуры. Ницше увидел в античном агоне — соревновании — движущую силу культурного развития. Художники, философы, политики соревновались друг с другом, и это соревнование рождало великие произведения.
Современная культура утратила этот дух состязательности. Художники не соревнуются, а мирно сосуществуют. Философы не спорят, а занимаются каждый своей проблемой. Университет способствует этому разделению труда, создавая специализированные кафедры и изолированные дисциплины.
Ницше хотел возродить агональный дух. Его философия была вызовом всем современникам — ученым, художникам, моралистам. Он не искал согласия, а провоцировал споры. Его афоризмы были вызовом к полемике.
Даже научная честность, которую он критиковал, осталась его добродетелью — только направленной против самой науки. Ницше был честен в своей критике университета, не скрывал своего долга перед филологической школой. Он признавал ценность научных методов, которые использовал в своих генеалогических исследованиях.
Его интеллектуальная честность проявлялась в готовности пересматривать собственные взгляды. Поздний Ницше критиковал раннего, зрелый — юношеского. Он не цеплялся за однажды высказанные идеи, а развивал их, углублял, иногда отвергал.
Эта честность была филологической по своей природе. Как филолог исправляет ошибки в рукописях, так Ницше исправлял ошибки в собственных текстах. Как текстолог восстанавливает первоначальный вид произведения, так Ницше пытался восстановить первоначальный смысл моральных понятий.
Заключение: университет против себя самого
История Ницше показывает внутренние противоречия университетского проекта девятнадцатого века с исключительной ясностью. Храм нации породил своего разрушителя. Школа медленного чтения научила читать между строк собственных программ. Критический метод обратился против своих создателей. Это не случайность, а логика развития самого университетского образования.
Попытка создать "совершенного немца" содержала в себе семена собственного разрушения. Совершенство предполагает завершенность, но образование — это процесс, который не может остановиться. Как только университет объявил своей целью формирование личности, он создал людей, которые не могли удовлетвориться готовыми формами.
Гумбольдтовский идеал единства исследования и преподавания требовал от студентов не пассивного усвоения знаний, а активного участия в поиске истины. Но если студент действительно становился исследователем, он неизбежно начинал сомневаться в том, чему его учили. Критический метод, примененный последовательно, не мог остановиться на полпути.
Идеализация античности также оборачивалась против своих создателей. Чем глубже изучали греков, тем яснее становилось, что они не были теми благородными классиками, какими их изображала немецкая наука. Филологическая точность разрушала романтические иллюзии о прошлом.
Ницше довел эту логику до конца. Он применил филологические методы к самой филологии, генетический подход — к собственным идеалам, критику источников — к священным текстам культуры. Результат был предсказуем: рухнули не только частные заблуждения, но и основы всей системы.
Но этот результат был не внешней катастрофой, а внутренним завершением университетского проекта. Университет достиг своей цели — он сформировал свободного мыслителя. Но этот мыслитель оказался свободным и от самого университета. Образование выполнило свою задачу так хорошо, что сделало себя ненужным.
В этом парадоксе раскрывается глубинная природа образования. Подлинное образование всегда разрушительно — оно разрушает предрассудки, иллюзии, готовые схемы. Оно не может остановиться на достигнутом, потому что его сущность — движение, развитие, преодоление.
Университет хотел быть консервативной силой — хранителем традиции, воспитателем верных слуг государства. Но он выбрал для этого неподходящие средства. Критическое мышление, научный метод, филологическая точность — все это инструменты разрушения, а не сохранения.
Ницше понял эту диалектику образования лучше других. Его философия — это не просто критика университета, а раскрытие его внутренних противоречий. Он показал, что университетское образование неизбежно ведет к преодолению университета, что критическое мышление не может остановиться перед собственными основаниями.
Но у этой диалектики есть и другая сторона. Разрушив университетские иллюзии, Ницше не смог создать альтернативу университетскому образованию. Его идеал воспитания редких духов остался утопией. Массовое образование, которое он критиковал, оказалось исторической необходимостью.
Современный университет во многом воплотил опасения Ницше. Он действительно стал фабрикой дипломов, машиной по производству специалистов. Гумбольдтовский идеал образования личности отошел на второй план перед практическими потребностями экономики и государства.
Но и критика Ницше сохранила свою актуальность. Университет по-прежнему балансирует между образованием и обучением, между формированием личности и подготовкой кадров. Противоречие, которое он выявил, не исчезло, а только приняло новые формы.
История Ницше показывает, что это противоречие неразрешимо в рамках самого университета. Подлинное образование всегда будет выходить за институциональные границы, критическое мышление — подвергать сомнению собственные основания. Университет может дать инструменты мышления, но не может контролировать их применение.
В этом смысле Ницше остался верным университетскому идеалу образования, даже восставая против университета. Он стал тем, кем хотел его сделать университет — свободным мыслителем, способным к самостоятельному суждению. То, что это суждение оказалось направленным против самого университета, лишь подтверждает успех образования.
Ницше поставил вопрос о границах и возможностях образования с такой остротой, что мы до сих пор не можем на него ответить. И в этом его главное наследие университету, который его воспитал и от которого он ушел.
— Т: «Каждый день людям продают иллюзию выбора. Телефон или телевизор, новости или мемы — но ведь всё это один и тот же шум».
— М: «Шум удобен. В шуме легче спрятать пустоту. Никто не спросит, зачем он вообще проснулся сегодня».
— Т: «А если спросит?»
— М: «Тогда его запишут в психи или философы. Хотя разницы всё равно нет».
Т: Вчера видел, как сосед кидал мусор в окно.
М: Он думает, что это просто мусор. На самом деле — частица его жизни.
Т: И все мы так делаем, только по-разному. Кто-то в интернет сливает, кто-то в людей.
М: Да, хаос внутри нас всегда ищет выход. Проблема в том, что большинство прячется за правилами.
Т: А мне нравится, когда порядок ломается. Он показывает, кто на самом деле живой.
М: Тогда мы понимаем друг друга. Каждый момент, даже такой маленький, — это шанс почувствовать себя настоящим
Основная причина бессонницы - это безделье.
"Сделай с этим хоть что-нибудь! Ты охренел спать!"(с)
Белое море к северу от Онеги
В основанном на реальных событиях рассказе «В относе морском» архангельского писателя Бориса Ше́ргина льдину с тремя поморами-зверобоями уносит ветром-побережником в море.
Ужас вмиг охватывает несчастных, но на протяжении каждого из последующих мучительных дней они отважно борются за выживание и стараются не падать духом.
Когда же спустя две недели льдину выносит в Ледовитый океан, и никакой надежды на спасение не остается, наступает самый зловещий и торжественный момент рассказа. Один из зверобоев достает из сумки три свертка и произносит:
— Брат, племянник!.. Смерточка пришла!
В каждом из раскрытых онемевшими от холода пальцами свертков — рубаха смертная долгая, саван с кукулем, венец на голову, лестовка полотняная. Это погребальная одежда, которую поморы «по вековечному обычаю» брали с собой на промысел. Пока герои умываются, расчесывают бороды и прощаются с желанными, по спине читателя бежит крупная дрожь.
Я прочитал этот рассказ во время своего прошлогоднего путешествия по архангельскому Кенозерью, и он произвел на меня сильное впечатление. Будто бы он точно зеркалил дух мест, по которым я перемещался.
Лекшмозеро, Кенозерский национальный парк
Уже в этом году в Поонежье — более северном регионе области — от одной девушки с повышенным уровнем поэтичности и мистичности в крови я услышал историю об архангельском художнике и сказочнике Степане Писахове. Тот, воротившись из длительного путешествия по южноевропейским странам к родной северной природе, воскликнул в восторге: «Как будто глаза прополоскались!» Фраза врезалась в память, вновь точно описав какое-то мое подспудное ощущение от здешних мест.
Спустя два визита на Русский Север и еще некоторое время на рефлексию мне кажется, что я наконец понял, какое.
И в Кенозерье, и в Поонежье я наблюдал за тем, как Север — величественный, спокойный, отрешенный — смотрит на суету южан. Конечно же, видит, замечает ее, но во взгляде его нет удивления, снисходительности или насмешки. Равно как нет и сочувствия или сожаления о бессмысленности этой суеты. Север просто равнодушно и безмолвно передает всем готовым внимать свое сообщение.
О чем же оно?
Венки в пруду в Малых Карелах под Архангельском
В английском языке есть емкое слово Sublime, обозначающее нечто несоизмеримо большее нас, непостижимое для человеческого уровня сознания и непередаваемое словами. Мистическое, запредельное. Бесконечно-вечное, если хотите.
С саблаймом можно столкнуться, попав в бескрайние снега, безбрежные окияны, разглядывая бесконечное звездное небо или пребывая в измененных состояниях сознания. Возвышенный и грандиозный в своей запредельности, саблайм вызывает одновременно и восторг, и животный страх перед неизведанным. От него хочется бежать, но в то же время к нему таинственным образом тянет.
Почему? Все просто: столкновение с саблаймом эффективно и эффектно показывает человеку его истинный масштаб. А вместе с ним — истинную значимость всех его дел и забот. Мгновенно расставляет приоритеты и вносит ясность — дефицитный ресурс современности.
Какая же тут связь со смерточкой, как ее ласково величают поморы?
Пияла, Архангельская область
А переход-от изящный: смерть — как самое непостижимое и запредельное в жизни — это абсолют саблайма. Это точка, в которой для каждого из нас бесконечность разделит себя на ноль, схлопнет время и пространство, и все мирское мгновенно потеряет свое значение. Соприкоснувшись даже в мысли с этим хтоническим ужасом, как тут же не возрадоваться самому факту жизни с ее простыми радостями?
Ощущая близость антонима бытия, юный сын главного героя запричитает о навеки уходящих простых радостях человеческой близости:
— Мила моя матушка, знаешь ли, что сына во гроб наладили? Желанная невеста Катенька, осталась у нас с тобой игра не доиграна! Дорогой подруг Герман Олегович, песенка наша не допета!
Интересно, что унесенные в море зверобои получают опыт столкновения с тотальным, мультиканальным саблаймом: они не только потеряны в грандиозном пространстве и времени, не только в буквальном смысле ходят по отделяющему их от смерти «тонкому льду», но от холода и голода их также начинает «блазнить» — в измененном состоянии сознания они слышат несуществующие звуки и запахи.
Вряд ли бы мы в здравом уме и рассудке хотели попасть в такую ситуацию, как наши герои-поморы. Мы хотели бы ощущать остроту жизни, при этом ей не рискуя.
Но как?
Лесовоз «Иоганн Махмасталь», Северная Двина, Архангельск
К счастью, для этого в безопасной части саблайм-спектра и есть Север, который позволяет прополаскивать глаза без риска для жизни. Своим масштабом и безвременьем он транслирует нам классическое сообщение memento mori, но без южного пафоса и единого слова.
Иронично, что хотя концепция memento mori и была разработана античными философами в знойном средиземноморском регионе, но как будто бы специально для экспорта на Север. Ведь в пестрой веренице событий, среди буйной растительности и будоражащих ароматов южной dolce vita мысль о том, что когда-то все это навеки закончится, кажется до абсурдности неправдоподобной.
А вот на Севере напоминание о смерти органично и ненавязчиво физически разлито по всему пространству: оно и в походной в сумке помора, и в каждом элементе величественной природы, которой так восхищался Писахов. Оно позволяет той самой мысли, которую мы всю жизнь от себя бессознательно гоним, незаметно преодолевать мембрану человеческого сопротивления и по капле проникать в сознание. Одновременно изгоняя раба.
Север гомеопатическими дозами дает нам телесное предвкусие смерти, которое вмиг делает все вокруг ярче, четче, яснее. Без пестрых шоу, лишь одним своим присутствием он обостряет ощущение ценности и скоротечности жизни тогда, когда мы еще вовсю готовы ей насладиться.
За это я его и люблю.
