Коса
Пелагея Лаврентьевна сидела на табуретке посреди комнаты своей смоленской квартиры. Грустные глаза матери трех дочерей, таких юных для этой войны, говорили всё без слов. Самая старшая, Тоня, осталась где-то под Винницей, где жила с мужем. Что с ней там? Жива ли? Средней дочери, Асе, в начале войны было 19 лет. Ей бы сейчас учиться, танцевать со сверстниками на танцевальных вечерах, слышать первые признания в любви, но за окном был 1942 год и Смоленск был немецким городом, фашистским городом, оккупированным городом. И Асе пришлось повзрослеть.
Ася смогла устроиться в больницу, организованную оккупантами для мирного населения, что позволяло хоть как-то кормить семью, состоявшую из пожилой матери и младшей сестры - Сонечки. Соне было 14 лет, когда началась война. Но она была очень маленькой, худенькой с двумя по-детски смешными косичками, которые свисали за ее спиной, и выглядела намного младше своих лет.
Соня любила Родину. И хотя кругом в Смоленске работала мощнейшая фашистская пропаганда, Соня ни на секунду не усомнилась в своей правде, которая была в смоленских лесах, там где партизаны вели свою борьбу, слухи о которой так или иначе долетали и до оккупированного города. Тем больнее было видеть прошлых соседей, соотечественников, бывших обычных “советских” людей, которые кто из-за слабости, кто из-за подлости, а кто и из-за глупости добровольно стал предателем, русским полицаем на службе у Гитлера. А таких было много, и с каждым днем всё больше.
Часть населения города после затянувшейся оккупации стала разочаровываться в Красной Армии и уже не надеялась на изменение ситуации. Но большая часть надеялась и верила, что ситуацию можно перевернуть. Но об этом можно было говорить только шепотом и с тем, кому действительно доверяешь.
Пелагея Лаврентьевна приподнялась, услышав скрип открывающейся входной двери. Это была Ася, а за ее спиной стояла Мария Андреевна, их соседка с этажа ниже. В руках у них были мешки, а лица были сосредоточенными и решительными.
- Мама, запри дверь! - сказала Ася и стала доставать из мешка скомканную красную ткань.
Это были бинты. Бинты с засохшей на них кровью. Бинты из больницы, в которой работала Ася. Использованные бинты. Подлежащие утилизации.
- Сегодня предстоит стирка, - просто и утвердительно сказала Пелагея Лаврентьевна.
И они начали стирать. Четыре пары рук бережно очищали бинты от крови и гноя. Кипятили их. Проглаживали утюгом. И сворачивали в новые свертки, аккуратные и чистые. После того как работа закончилась, они сели за стол, налили себе кипятка с сахарином. И тут слово взяла Мария Андреевна:
- Кажется пора! Нужно нести.
У Марии Андреевны в партизанах был сын. Она была той ниточкой, которая связывала оккупированный город и партизан. Схема была опасной, но цель была благородной. Совесть побеждала страх. Ася, работая в больнице, забирала домой всё что плохо лежит. Лекарства, использованные бинты и вату. Всё что было на вес золота для смоленского партизанского движения. Когда собиралось более менее достойное количество, они укладывали это в мешки, сверху укрывали тряпьём. И шли в деревню. Шли обычно Мария Андреевна и Соня. Потому что они больше всего походили на мать и маленькую дочь. Легенда для патруля была в том, что они идут в деревню, чтобы поменять одежду на хлеб. С учетом того, что в городе с хлебом были большие проблемы, выглядело это вполне правдоподобно.
Идти было страшно, но страх стал уже привычным, когда кругом война. Страх был не парализующим, он скорее наоборот заставлял быть собранным и сосредоточенным. Соня и Мария Андреевна шли по скользкой дороге, размокшей после дождя. У каждой был мешок за плечами. Впереди показался патруль. Обычно это был немецкий солдат с напарником в виде местного полицая. При приближении патруля сердце Сони стало биться учащенно, но внешне она пыталась сохранять максимальное спокойствие. И только слова в голове: “Проходите мимо. Проходите мимо. Проходите мимо…”.
Но мимо они не прошли. Они их остановили.
- Куда идете? - грубо сказал полицай. Сын сапожника с соседского двора.
- Идем за хлебом в деревню, хотим вот на вещи поменять, - отвечала Мария Андреевна.
Полицай смотрел недобро. Он знал, что сын Марии Андреевны покинул Смоленск в самом начале оккупации, и в его взгляде было недоверие.
- Брот...брот… - заговорила Мария Андреевна, обращаясь к немцу, показывая жестами, что собирается менять на “брот” одежду, доставая ее из мешка.
Немец был постарше. Блондин с очень грустными глазами, в которых читалось то, как он устал от этой войны, как он устал от этого патруля, как он хочет поспать и поесть и совершенно не хочет разбираться с этой женщиной и ее дочкой. И он сказал только два слова:
- Geh weg.( нем. Уходи )
Мария Андреевна быстрым шагом стала уходить, подталкивая обескураженную Соню в спину. “Быстрей, Сонечка, быстрей”, - звучало в её голове.
Полицай смотрел им вслед, сжимая зубы в немой злобе. Вдруг он снял винтовку с плеча и стал целиться. В этот момент Мария Андреевна обернулась, увидела черные дыры дула винтовки, направленной в их сторону.
- Соня, беги! - только и успела прокричать она.
Полицай уже почти нажал на курок, когда немец, увидев то, что он делает ударил рукой по дулу винтовки:
- Schwein! Das ist ein Kind! ( нем. Свинья. Это же ребенок.) - прокричал он.
Но выстрел всё равно прозвучал. Соня почувствовало как что-то обожгло ей голову. Было больно. Но не так больно, как должно было бы быть, если бы она была ранена. “ Я ранена или нет?”- задала она себе вопрос. Но потрогав больное место , крови на руке она не обнаружила, и только рядом в грязи лежала ее длинная косичка, одна из двух. Её коса, которая пожертвовала собой, но спасла ей жизнь. Есть поговорка “Он был на волосок от смерти”, и это была та ситуация, когда ее можно было понимать буквально как никогда.
Соня прожила до 2004 года. У нее было трое детей и семеро внуков. Один из них я. И я очень люблю свою бабушку. И хочу чтобы ее истории жили, ведь иногда даже сложно поверить, что это происходило с ней, с моей бабушкой, которая была просто бабушкой, которая варила мне суп и молочную кашу.
