LastFantasy112

Сольвейг была маленькой — всего два десятка домов, сложенных из серого камня и бруса, что выстоял не одно поколение. Крыши покрывала солома, местами подлатанная мхом, а узкие окна смотрели на море, как глаза, привыкшие к его ритму. Тропинки между домами, утоптанные босыми ногами детей и тяжёлыми сапогами рыбаков, вились среди низких заборов, вдоль которых росли кусты шиповника с алыми ягодами, что блестели на солнце, как драгоценности. У берега покачивались лодки — небольшие, выкрашенные в белый и синий, с потёртыми бортами, что хранили память о бурях и тихих днях. Сети, растянутые на кольях, сохли под ветром, их узлы были завязаны крепкими руками, а рядом стояли корзины с уловом — серебристые рыбины, что поблёскивали чешуёй, пойманные на рассвете.

Жители Сольвейга жили в ладу с морем, их быт был прост и неизменен, как приливы. Их было немного — старики, что чинили сети у порога, перебирая верёвки натруженными пальцами; женщины, что варили похлёбку из рыбы, картошки и трав, собранных на склонах; дети, что бегали вдоль берега, собирая ракушки и гладкие камни, что волны отшлифовали до блеска. Утром мужчины уходили в море — их лодки скользили по воде, как тени, оставляя за собой рябь, а женщины разводили очаги, дым от которых поднимался к небу тонкими струйками, смешиваясь с солёным воздухом. Днём деревня оживала — стук топоров раздавался из-за сараев, где рубили дрова, плеск воды звучал у колодца, где девушки набирали вёдра, а смех малышей, игравших в прятки за стогами сена, звенел, как колокольчики. К вечеру все собирались у длинного стола под навесом у берега — ели хлеб с солью, запивали травяным настоем из глиняных кружек и слушали рассказы стариков о бурях, что унесли лодки, и морских духах, что пели в тумане. Жизнь текла спокойно, каждый день был похож на предыдущий, но в этом была своя прелесть — покой, что не нарушали ни войны, ни тени далёких городов.

В дальнем конце деревни, ближе к обрыву, где море пело громче всего, стоял дом Иллариона. Он был ниже других, сложен из камня, что порос мхом, а его крыша, чуть покосившаяся, сливалась с зелёным склоном, на котором он приютился. Перед домом росла яблоня, чьи ветви гнулись под тяжестью спелых плодов, красных и золотых, а у порога лежал старый коврик, вытканный из шерсти, выцветший от солнца и ветра до бледно-голубого оттенка. Илларион был стариком, чьи годы оставили следы на его теле, но не погасили огнь в душе. Его потрёпанный синий балахон, некогда яркий, теперь выцвел до цвета пасмурного неба, а под капюшоном струились длинные седые волосы, что спадали на плечи, как серебряные нити, мягкие и гладкие, несмотря на возраст. Его борода, идеально подстриженная, сияла серебром, обрамляя лицо, что было испещрено морщинами, но сохраняло тепло и доброту, что светились в голубых глазах, глубоких, как море в ясный день. В руках он сжимал дубовую палку — гладкую, отполированную временем, с узлами, что казались письменами древних времён. Она была больше, чем опора — в ней таилась сила, что текла через его пальцы, незримая для всех, кто приходил к нему за помощью.

Илларион жил в Сольвейге долгие годы — так долго, что никто уже не помнил, когда он впервые появился у Недремлющего моря. Для жителей он был просто целителем, добрым стариком, что лечил их хвори и раны, но никто не знал, какая мощь дремала в его руках, какая сила скрывалась за его тихим голосом и мягкой улыбкой. Он мог бы одним словом остановить бурю, одним касанием палки исцелить умирающего, одним взглядом разогнать тьму, что кралась в ночи, — но он не делал этого. Его магия была глубокой, древней, как само море, но он держал её в узде, позволяя ей проявляться лишь в малом — в исцелении, в утешении, в покое, что он нёс людям. Он выбрал эту жизнь — простую, незаметную, где его сила оставалась тайной даже для него самого, спящей, как зверь в глубокой пещере.

Этим утром солнце только поднялось над морем, его лучи пробивались сквозь редкие облака, бросая золотые блики на воду, что блестела, как расплавленное стекло. Илларион сидел у порога, его палка лежала рядом, прислонённая к стене, а в руках он держал чашку с травяным настоем — шалфей и мята смешивались в тёплом аромате, что поднимался к его лицу, согревая кожу. Перед ним стояла Лина — молодая женщина с усталыми глазами и ребёнком на руках, чьи щёки пылали от жара. Её тёмные волосы были собраны в косу, что спадала на спину, а платье, простое и серое, пахло солью и рыбой, что её муж принёс с утреннего улова.

— Он всю ночь плакал, Илларион, — сказала она тихо, её голос дрожал от беспокойства, пальцы теребили край платка. — Не ест, не спит. Помоги, прошу.

Старик кивнул, его глаза смягчились, как море в штиль. Он поставил чашку на плоский камень у порога и протянул руки к малышу. Лина передала ему сына, чьё тельце было горячим, как угли в очаге, а дыхание — прерывистым, как ветер перед дождём. Илларион прижал его к груди, его узловатые пальцы мягко коснулись лба ребёнка, и он зашептал — слова текли тихо, как ручей, что журчит в лесу, простые и незаметные для слуха. Свет, слабый и золотой, заструился из его ладоней, окутывая малыша, как тёплое одеяло, но никто не заметил бы его, кроме тех, кто знал, куда смотреть. Жар начал спадать, дыхание мальчика выровнялось, и он засопел, уткнувшись в плечо старика, его маленькие ручки расслабились.

— Вот и всё, — сказал Илларион, возвращая ребёнка Лине, его голос был тёплым, как солнечный луч, что греет камни на берегу. — Дай ему настоя из ромашки вечером, и пусть спит у открытого окна — море выгонит остатки хвори.

Лина улыбнулась, её глаза блестели от слёз благодарности, что она сдерживала, чтобы не расплакаться.

— Спасибо тебе, Илларион. Что бы мы без тебя делали?

— Жили бы, как жили, — ответил он с лёгким смешком, что прозвучал, как шорох листвы. — Море заботится о своих, а я лишь помогаю ему нести этот труд.

Она ушла, прижимая сына к груди, её шаги были лёгкими, как будто тяжесть ночи растворилась в утреннем свете. Илларион взял чашку, сделал глоток и посмотрел на море — его волны пели свою вечную песню, что успокаивала сердце, как колыбельная матери. Он не искал славы, не стремился к власти — его сила, что могла бы сотрясти горы, оставалась скрытой, спящей под маской простого целителя.

После Лины пришёл старый рыбак Торн, чья спина ныла от долгих часов в лодке, сгорбленная, как ветка под снегом. Илларион растер ему поясницу мазью из можжевельника, что пахла лесом и смолой, шепча слова, что снимали боль, как ветер уносит дым. Затем была девочка, что порезала ногу о ракушку, её босые ступни оставляли мокрые следы на полу — старик промыл рану морской водой, наложил повязку с травяной кашицей, и она ушла, хромая, но улыбаясь. К полудню у его дома собралась небольшая очередь — люди несли свои беды, свои надежды, и он принимал их всех, не прося ничего взамен, кроме доброго слова или горсти ягод, что дети клали ему в ладонь.

Когда солнце поднялось в зенит, Илларион вышел к берегу, его балахон трепетал на ветру, а дубовая палка постукивала по камням, оставляя едва заметные следы. Он сел на плоский валун, что нагрелся под лучами, и смотрел на море — его волны танцевали, их пена блестела, как серебро, что ловит свет. Дети бегали неподалёку, их смех смешивался с криками чаек, что ныряли за рыбой, а рыбаки тянули сети, полные улова, их голоса звучали низко и протяжно. Старик вдохнул солёный воздух, его грудь расширилась, и он улыбнулся — просто, искренне, как человек, что нашёл покой в этом мире.

Вечером он вернулся в дом, развёл огонь в очаге, чьи языки пламени лизали сухие поленья, и поставил котелок с похлёбкой — рыба, картошка, немного трав, что росли у обрыва, наполнили воздух тёплым ароматом. Он ел медленно, глядя в окно, где море темнело под звёздами, что загорались одна за другой, как маяки в ночи. Его жизнь была тихой, как прибой в штиль, и он радовался ей — каждому дню, каждой волне, каждому исцелённому сердцу. Никто в Сольвейге не знал, что сила, что дремала в нём, могла бы изменить судьбы, что его магия была глубже, чем море, что пело за его окном. Он жил здесь долгие годы, помогал людям, и этого было достаточно — пока.

Продолжение следует…

Люминор, бог Света и глава пантеона, восседал на троне из белого пламени, что горело тихо, не обжигая, его лучи струились вниз, как реки, заливая зал мягким сиянием. Его фигура была величественной, но не подавляющей — высокий, с длинными волосами, что сияли, как расплавленное золото, струясь по плечам, и глазами, глубокими, как ясное небо, в которых отражалась вечность. Белые одежды, сотканные из света, текли, как водопад, а в руках он сжимал жезл, увенчанный сферой, что излучала тепло и покой, словно кусочек солнца, заключённый в его ладонях. Перед ним стояли двое — его братья по свету, вызванные сюда хаосом, что разгорелся в мире смертных, угрожая равновесию, оставленному Эоном.

Аэлис, богиня Жизни, стояла слева, её присутствие было мягким, как весенний ветер, что пробуждает спящую землю. Её длинные волосы, цвета молодой травы, спадали волнами до пола, шевелясь, будто живые, а тёплые карие глаза излучали сострадание, способное исцелить любую рану. Платье из лепестков цветов, что никогда не увядали, дрожало при каждом её движении, а вокруг неё кружились светлячки, рождённые её дыханием — крошечные искры жизни, что танцевали в воздухе. Справа возвышался Валериус, бог Мудрости, строгий и неподвижный, как древний дуб, что выстоял тысячи бурь. Его серебристые волосы, заплетённые в длинную косу, сияли, как лунный свет, а серые, проницательные глаза видели сквозь века, читая тайны мира, как строки в открытой книге. Тёмно-синяя мантия с золотыми звёздами казалась картой небес, а в руках он держал книгу, чьи страницы шептались о прошлом и будущем.

Тишина в зале была густой, почти осязаемой, пока Люминор не поднял руку. Его голос, глубокий и мелодичный, как звон хрустальных колоколов, разрезал её, как луч солнца тьму:

— Братья мои, мы собрались здесь, ибо тьма подняла голову. Моргенхейм пал под когтями хаоса, его улицы обратились в прах, а души унесены в бездну. Вальдхейм, мой оплот света, осквернён Совикусом, что служит Моргасу, Богу Хаоса. Моргас плетёт свои сети, его голос зовёт Арта из Ловца Душ, древнего меча, что держит его в плену. Диана, дочь Всеволода, стала их целью, и мы не можем ждать, пока их замысел созреет. Свет меркнет там, где ступает Хаос, и равновесие Эона под угрозой.

Аэлис шагнула вперёд, её светлячки закружились быстрее, отражая её тревогу. Её голос был мягким, но в нём звенел шёпот ветра перед бурей:

— Их дерзость растёт, как сорняк на заброшенных полях. Они осмелились осквернить твой храм, Люминор, убить твоих жрецов, чья кровь теперь зовёт нас с земли. Я чувствую её — горячую, живую, она кричит о мести. Всеволод вернулся в Вальдхейм, ведомый судьбой, но его дочь, Диана, бежит от теней Совикуса, что тянутся за ней длинными когтями. Она ищет отца, не зная, что он уже в замке, жив, но слаб, как тростник под ветром. Совикус, слуга Моргаса, превратил город в клетку, но она вырвалась — её воля сияет, как факел в ночи, и я слышу её зов.

Валериус кивнул, его взгляд был острым, как клинок, что разделяет правду и ложь. Он раскрыл книгу, её страницы зашуршали, как осенние листья, и заговорил, его голос был сух, но нёс вес, заставляющий вслушиваться:

— Её воля — дар, но и опасность. Я видел её путь в тенях судьбы — как она мчалась на Вороне прочь от Вальдхейма, не зная дороги, ведомая лишь отчаянной надеждой найти отца. Я направил её к Кривому Логу, к той таверне, где Хаос чуть не сломал её. Трое зверей, чьи души давно сгнили под волей Моргаса, набросились на неё, их руки рвали её тело, их похоть душила её дух. Я привёл туда Ярослава — воина, чья рука тяжела, а сердце ещё не остыло к свету. Он спас её, сокрушив их, как сухие ветви под молотом. Это была моя воля, чтобы она выжила, но её путь — это буря, что может погубить нас всех.

Аэлис улыбнулась, её светлячки вспыхнули ярче, как звёзды в ночном танце:

— Ты поступил мудро, Валериус. Святослав — твой инструмент, его сила — наш щит в мире смертных. Но Диана не просто бежит — она борется, как росток, что пробивает камень. Она не видела Моргенхейма, как её отец, но её путь ведёт к нему, хотя она не знает, что он уже в Вальдхейме. Её сердце — семя, что может прорасти в бурю света, если мы дадим ему время расцвести.

Валериус закрыл книгу с глухим хлопком, его пальцы сжали её кожаный переплёт, голос стал холоднее, как сталь, выкованная в ночи:

— Её сердце — угроза, Аэлис. Она — последний потомок Алекса по женской линии, ключ к Ловцу Душ, что держит Арта в оковах. Моргас знает это, Совикус, его верный пёс, знает это, и их слуги уже идут по её следам. Проще убить её, чем защищать. Если она умрёт бездетной, её кровь не прольётся для ритуала Моргаса — Арт останется в мече, почти недосягаемым без неё. Одна стрела в её сердце, один быстрый удар — и Хаос ослепнет, их замысел рухнет. Это жестоко, но рационально. Равновесие Эона стоит больше одной жизни.

Аэлис резко вскинула голову, её глаза вспыхнули, как огонь, что разгорается в ночи. Светлячки вокруг неё затрепетали, их сияние стало резким, почти ослепляющим:

— Ты смеешь предлагать убийство невинной, Валериус? Диана — дитя, что ищет отца, что бежит от слуг Моргаса, что молилась нам в Кривом Логе, когда звери вцепились в неё лапами! Я слышала её голос — слабый, дрожащий, но полный веры. Она не виновата, что её кровь — ключ к Арту, что её предок Алекс, ведомый нами, заточила его в мече. Мы не можем оборвать её жизнь, как Моргас крадёт души, как его слуга Совикус ломает кости мальчишек в своих застенках! Это не наш путь, не путь Эона! Мы — жизнь, свет, надежда, а не мясники, что режут судьбы ради удобства. Я не допущу этого, даже если мне придётся встать против тебя!

Валериус встретил её взгляд, его серые глаза сузились, но он не отступил, голос стал твёрже, как гранит под молотом:

— Твоё сердце слепо, Аэлис. Ты видишь в ней дитя, а я вижу сосуд, что может разбудить Арта. Моргас не остановится — его следопыты рыщут по лесам, их когти уже близко к её горлу. Если она попадёт к Совикусу, Арт вырвется, и мир, что мы храним, станет пеплом. Её жизнь — песчинка против миллионов душ. Ты готова рискнуть всем ради её слёз?

Люминор молчал, наблюдая их спор, его лицо было неподвижно, как мрамор, но глаза — глубокие, как бездна — отражали бурю внутри. Наконец он поднял руку, и тишина опустилась на зал, мягкая, как снег, что укрывает поля зимой. Его голос зазвучал, тёплый, но непреклонный, как солнце, что пробивает облака:

— Довольно. Валериус, твоя мудрость видит далеко, но она холодна, как лёд на вершинах гор. Аэлис, твоё сердце бьётся за жизнь, и я слышу его ритм, как песню земли. Диана — не просто ключ, она — наша надежда. Я не позволю её убить. Она бежит, не зная, что Всеволод вернулся в Вальдхейм, что он жив, но слаб, как воин после битвы. Она не избрана мной случайно — её судьба связана с нами и с Хаосом, как нить в ткани мира. Я видел её в Кривом Логе, слышал её молитву, когда она звала меня из-под лап зверей, и я ответил, направив Ярослава. Она — дитя света, и я не оставлю её в тенях.

Валериус нахмурился, его пальцы сжали книгу так, что страницы затрещали, но он не отступил, голос стал резким, как удар молота по наковальне:

— Тогда что ты предлагаешь, брат? Моргас движется, его сила растёт, как чёрная волна, что вот-вот накроет берег. Совикус сделал Вальдхейм его гнездом, его следопыты уже ищут её, их ножи остры. Если мы не убьём Диану, они найдут её, прольют её кровь, и Арт вырвется из Ловца Душ. Что тогда? Твоя вера в неё — это риск, что погубит всё, что мы строили веками.

Люминор поднялся с трона, его фигура вспыхнула ярче, лучи жезла пронзили зал, как стрелы солнца, разгоняя тьму. Его голос стал громче, но в нём не было гнева — лишь уверенность, что звенела, как боевой рог перед битвой:

— У меня есть план, Валериус, но час его открытия ещё не пробил. Диана — не просто ключ к Арту, она — оружие против Моргаса и темных богов. Её сила, её воля, её кровь — это не только угроза, но и надежда, что мы можем обратить против тьмы. Я направлю её, как направлял Святослава через тебя, как охранял её путь от Вальдхейма. Она ищет отца, не зная, что он в замке, но её дорога — испытание, что закалит её дух. Моргас жаждет её крови, но мы сделаем так, что его слепая ярость станет его слабостью. Когда час пробьёт, вы узнаете мой замысел целиком — пока верьте мне. Мы не будем убивать, мы будем бороться. Хаос бросил вызов, и мы ответим — не его жестокостью, а нашей волей, что обратит его гордыню в пыль.

Аэлис улыбнулась, её светлячки закружились быстрее, их сияние стало теплее, как лучи утреннего солнца:

— Я верю тебе, Люминор. Диана сильна — она выстояла в таверне, вырвалась из лап Совикуса. Её душа — семя, что прорастёт в бурю света, если мы дадим ей шанс. Мы должны защищать её, а не жертвовать.

Валериус молчал, его взгляд был тяжёл, как свинец, что тонет в глубинах, но он кивнул, закрыв книгу с тихим хлопком, его голос стал тише, но не потерял остроты:

— Пусть будет так. Но если твой план провалится, Люминор, Хаос поглотит всё, что мы создали. Я буду следить за ней, за её путём, за каждым её шагом. Если она падёт в руки Совикуса, если её кровь прольётся, я сделаю то, что сочту нужным — с твоим позволением или без.

Люминор посмотрел на него, его глаза сверкнули, как солнце в зените, их свет был тёплым, но непреклонным:

— Она не падёт, Валериус. Свет не гаснет так легко. Моргас забыл, что мы — не просто стражи, мы — сила, что родилась из воли Эона. Он хочет Арта, но получит бой. Мы не будем убивать невинных, как он, — мы повернём его жажду против него самого, его ошибки станут его концом.

Зал озарился ярким светом, что стал теплее, сильнее, как будто тревога отступила под словами Люминора. Три бога Света стояли вместе — Люминор в центре, Аэлис с её живым теплом, Валериус с холодной мудростью. Их фигуры сияли в единстве, но в глубине каждого таились сомнения. Моргас двигался, его когти сжимались над Вальдхеймом, его слуга Совикус гнал следопытов за Дианой, что скакала к Моргенхейму, не зная, что отец уже в замке. Её путь был клубком, что связывал свет и Хаос, а Ловец Душ ждал, пульсируя в мече, заточённом Алексом. Судьба мира зависела от девушки, что бежала от теней, не ведая, что свет следит за ней с небес.

Люминор вернулся на трон, его жезл мягко светился, и он шепнул, так тихо, что только он сам услышал:

— Держись, Диана. Твой путь — это судьба нашего света, и я не дам ему угаснуть.

Продолжение следует…

Она не знала, куда едет. Единственной её целью было найти отца, Всеволода, о котором Дмитрий шепнул перед расставанием у ворот: "Он жив, принцесса. Говорят, он ушёл в Моргенхейм." Моргенхейм лежал далеко на севере, за холмами и густыми лесами, но Диана цеплялась за эту надежду, как за соломинку в бурлящем потоке. Она гнала Ворона прочь от города, через поля, заросшие бурьяном, и редкие рощи, избегая главных дорог, где могли рыскать патрули или тени, что следовали за ней, как зловещий шёпот Тенебрис. Её разум был полон тревог — о том, что ждёт впереди, хватит ли сил у неё и Ворона, не слишком ли поздно она сбежала из-под власти Совикуса. Но в сердце горела искра решимости, что не давала ей сломаться, даже когда тело кричало от усталости.

К утру, когда небо начало светлеть, окрашиваясь в серо-голубые тона, Ворон замедлил бег, его бока вздымались от тяжёлого дыхания, а пар вырывался из ноздрей в холодный воздух, как призрачный дым. Диана почувствовала, как усталость навалилась на неё, тяжёлая и вязкая, словно мокрый плащ. Её ноги затекли от долгой езды, спина ныла, будто её стянули верёвками, а желудок сводило от голода — последние крохи хлеба, что она взяла из замка, закончились ещё вечером, оставив лишь пустоту, что грызла её изнутри. Она знала, что должна найти укрытие, еду, хоть какой-то отдых, иначе ни она, ни Ворон не дойдут до Моргенхейма. Вдалеке, за очередной грядой холмов, показались очертания деревни — низкие крыши, дым, что вился из труб, и слабый гул голосов, доносившийся на ветру. Диана натянула поводья, заставляя жеребца остановиться, и прищурилась, вглядываясь в горизонт.

— Кривой Лог, — пробормотала она, вспоминая название, что мелькало в разговорах стражников её отца. Маленькая деревня на краю леса, известная своими охотниками и таверной, где путники останавливались перед долгой дорогой на север. Это было не то место, где её могли искать — слишком далеко от Вальдхейма, слишком незначительное для внимания Совикуса или его следопытов. Она решила рискнуть.

Спустившись с холма, Диана направила Ворона к деревне. Тропа стала шире, но грязнее — колеи от телег и следы копыт утопали в вязкой земле, а по краям росли колючие кусты, что цеплялись за её плащ, как жадные пальцы. Кривой Лог встретил её запахом дыма, сырости и жареного мяса, что витал в воздухе, дразня её пустой желудок. Дома были низкими, сложенными из потемневшего дерева, их крыши покрыты мхом и соломой, что свисала клочьями. Несколько жителей — угрюмые мужчины в грубых рубахах и женщины с усталыми лицами, закутанные в шерстяные платки — мелькали в дверях, бросая на неё настороженные взгляды. Никто здесь не знал, что она дочь короля Всеволода, и Диана намеревалась сохранить это в тайне. Её плащ, хоть и потрёпанный после ночи в седле, был слишком тонким и дорогим для этих мест, её осанка — слишком прямой, а Ворон — слишком ухоженным, с блестящей гривой и сильными ногами, чтобы сойти за коня простого путника. Она натянула капюшон глубже, скрывая лицо, и направила жеребца к таверне, что стояла в центре деревни.

Таверна "Кривой Клык" была приземистым строением с покосившейся вывеской, на которой краска облупилась, оставив лишь смутный силуэт волка с оскаленными зубами. Дверь скрипела на ржавых петлях, а изнутри доносились грубый смех, звон кружек и запах прогорклого эля, смешанный с дымом очага. Диана привязала Ворона к столбу у входа, погладила его по морде, шепнув: "Жди меня здесь," — и шагнула внутрь, её рука невольно легла на рукоять кинжала, что висел у пояса. Этот кинжал, с простой деревянной рукоятью и выгравированным солнцем на лезвии, подарил ей Роберт ещё в детстве. "Для защиты, малышка," — сказал он тогда, его голос был тёплым, как летний день. Теперь его лицо, искажённое тьмой в храме, было последним, что она видела перед побегом, и кинжал стал для неё не просто оружием, а памятью о том, что она потеряла.

Внутри таверны было душно и шумно. Длинные столы, заваленные остатками еды — кости, корки хлеба, лужи пролитого эля — тянулись вдоль стен, освещённых тусклым светом масляных ламп, что чадили чёрным дымом. За стойкой стоял хозяин — толстый мужчина с сальными волосами, что свисали на лоб, и красным лицом, покрытым пятнами пота. Он вытирал кружку грязной тряпкой, его маленькие глазки блестели жадностью. В углу пьяный старик напевал что-то невнятное, его голос дрожал, как треснувший колокол, а вокруг столов собрались люди — охотники в шкурах, крестьяне с мозолистыми руками, путники с лицами, покрытыми грязью и шрамами. Они говорили громко, смеялись грубо, их голоса сливались в хаотичный гул, но, когда Диана вошла, шум на миг стих. Все глаза повернулись к ней, их взгляды скользили по её фигуре, задерживаясь на плаще, на сапогах, на кинжале у пояса. Она была чужой здесь, и это чувствовалось в каждом их движении, в каждом шепотке, что пробегал по толпе.

Диана подошла к стойке, стараясь держать голову опущённой, чтобы не привлекать лишнего внимания.

— Хлеба и похлёбки, — сказала она тихо, её голос был твёрд, но в нём дрожала усталость после ночи без сна. — И воды для моего коня.

Хозяин ухмыльнулся, его жёлтые зубы блеснули в тусклом свете, как у зверя, что почуял добычу.

— Золотом платишь? — спросил он, прищурившись, его взгляд скользнул по её рукам.

Диана кивнула, доставая из кармана одну из монет, что она оставила себе после побега. Монета блеснула в тусклом свете ламп, её золотой отблеск был слишком ярким для этого мрачного места, и это стало её роковой ошибкой. Глаза хозяина расширились, а за столами послышался шёпот, что быстро перерос в гул. Она почувствовала, как воздух в таверне сгустился, как взгляды стали острее, жаднее, как будто она была не человеком, а добычей, что сама пришла в их логово. Её красота — высокие скулы, светлые волосы, что выбивались из-под капюшона, и стройная фигура, что не скрывал плащ, — её одежда, слишком чистая и дорогая для этих мест, и золото в её руках сделали её мишенью.

Хозяин подвинул ей миску с похлёбкой — жирной, с кусками мяса и картошки, что плавали в мутном бульоне, — и чёрствый кусок хлеба, но его взгляд не отрывался от её рук, как будто он уже считал её монеты своими. Диана села за стол в углу, подальше от остальных, и начала есть, стараясь не смотреть по сторонам. Еда была горячей, но горчила от старого жира, и всё же она ела жадно, чувствуя, как тепло разливается по телу, давая ей силы. Но покой длился недолго.

Трое мужчин поднялись из-за соседнего стола — здоровяки с грубыми лицами, заросшими щетиной, в рваных куртках, что пахли застарелым потом и элем. Первый, с кривым носом и шрамом через губу, шагнул к ней, его улыбка была хищной, как у волка, что почуял кровь. Второй, невысокий, с жирными волосами, что свисали на лоб, двигался за ним, его маленькие глазки блестели похотью. Третий, самый крупный, с бычьей шеей и кулаками, как молоты, молча встал за её спиной, отрезая путь к отступлению. Диана напряглась, её рука медленно скользнула к кинжалу, но она пока не вытаскивала его, надеясь избежать драки.

— Красивая штучка, — прогундосил кривоносый, облокачиваясь на её стол так, что его перегар ударил ей в лицо. — Откуда такая в наших краях? Золотом соришь, а сама одна?

Диана сжала челюсти, её сердце заколотилось быстрее, но она старалась держать голос ровным.

— Оставь меня, — сказала она тихо, но твёрдо, её тон дрожал от напряжения. — Я просто ем.

— Просто ест она, — хохотнул толстяк с жирными волосами, его голос был высоким и противным. Он шагнул ближе, его рука потянулась к её плащу, пальцы скользнули по ткани. — А мы просто хотим посмотреть, что у тебя под ним.

Быкообразный молчал, но его тень легла на неё, тяжёлая и угрожающая, как туча перед бурей. Диана поняла, что слов больше не будет. Она вскочила, оттолкнув стол с такой силой, что миска с похлёбкой опрокинулась, заливая пол, и выхватила кинжал, направив его на кривоносого.

— Назад! — рявкнула она, её голос стал громче, в нём звенела ярость, что вспыхнула внутри. — Или пожалеете.

Мужчины рассмеялись, их смех был грубым, как скрежет ржавого металла, и в нём не было ни капли страха. Кривоносый шагнул вперёд, его рука метнулась к её запястью, пытаясь вырвать кинжал. Диана дёрнулась, её обучение с отцом и стражниками ожило в её движениях, и она ударила — быстро, точно, как учил Всеволод. Лезвие вонзилось в плечо кривоносого, кровь брызнула на стол, горячая и липкая, и он взвыл, отшатнувшись назад, его лицо исказилось от боли и ярости.

— С-сука! — заорал он, хватаясь за рану, но его крик только разжёг остальных.

Толстяк с жирными волосами схватил её за волосы, рванув назад с такой силой, что её шея хрустнула, а боль пронзила затылок. Диана вскрикнула, её ноги заскользили по полу, но она не сдавалась. Она ударила локтем в мягкий живот толстяка, тот охнул, его хватка ослабла, но в этот момент быкообразный навалился на неё всей своей тушей. Его огромные руки сомкнулись на её груди, пальцы грубо вцепились в её тело, сжимая так сильно, что она задохнулась от боли. Он наклонил её назад, прижимая к столу, её спина выгнулась под его весом, а деревянная поверхность впилась в позвоночник. Её кинжал выпал из руки, звякнув о пол, и она почувствовала, как страх, холодный и липкий, сжимает её горло.

— Не дёргайся, красотка, — прорычал быкообразный, его горячее дыхание обожгло её лицо, кислое и тяжёлое от эля. Его пальцы продолжали сжимать её грудь, оставляя синяки, а другая рука потянулась к её штанам, грубо рванув пояс. Ткань затрещала, холодный воздух коснулся её кожи, и паника захлестнула её с головой.

Толстяк, оправившись от удара, подскочил сзади, его руки схватили её ноги, пытаясь раздвинуть их, пока он сдирал штаны вниз, обнажая её бёдра. Его ногти впились в её кожу, оставляя кровавые царапины, а кривоносый, всё ещё держась за плечо, хрипло засмеялся, подступая ближе.

— Давай, придержи её, — прохрипел он, его глаза блестели дикой похотью. — Я первый.

Диана билась, её ногти царапали лицо быкообразного, оставляя кровавые полосы, её колени били в его живот, но он был слишком тяжёл, слишком силён. Её крик разорвал воздух, но толпа вокруг загудела, подбадривая их, их голоса сливались в звериный рёв. Хозяин таверны отвернулся к стойке, делая вид, что ничего не происходит, его трясущиеся руки вытирали кружку. Её силы таяли, дыхание сбивалось, а страх, острый и ледяной, проникал в каждую клетку её тела. Она чувствовала, как их руки рвут её одежду, как их пальцы оставляют синяки, как её воля трещит под их напором.

"Люминор, спаси меня," — молилась она про себя, её разум кричал в пустоту, слёзы жгли глаза, но она не давала им пролиться. "Пожалуйста, не дай мне сломаться. Отец, Роберт, кто-нибудь…" Её молитва была отчаянной, слабой, но искренней, как последний луч света в кромешной тьме.

И словно в ответ на её мольбу дверь таверны с грохотом распахнулась, ударившись о стену с такой силой, что петли затрещали. В зал шагнул мужчина — высокий, широкоплечий, с лицом, высеченным из камня, его присутствие заполнило пространство, как буря, что сметает всё на своём пути. Его волосы, тёмно-русые, с сединой на висках, были собраны в короткий хвост, а густая, аккуратная борода обрамляла суровые черты, покрытые мелкими шрамами. Глаза, серые, как грозовое небо, горели холодным огнём, что заставил таверну замереть. На нём был потёртый кожаный доспех, покрытый следами старых битв, с глубокими царапинами и пятнами крови, что давно въелась в кожу. На поясе висел меч с широким лезвием, чья рукоять была обмотана потемневшей кожей, а за спиной свисал тяжёлый серый плащ, что хлопал на сквозняке. Сапоги, покрытые дорожной грязью, оставляли глубокие следы на деревянном полу. Это был Святослав, странствующий воин, чьё имя шепталось в этих краях как легенда — человек, что не боялся ни людей, ни теней, ни самой смерти.

— Отпустите её, — его голос был низким, глубоким, как рокот грома, и в нём не было ни тени сомнения, только холодная, непреклонная угроза.

Быкообразный обернулся, его кулаки сжались, он выпустил Диану, оставив её лежать на столе, и шагнул к Святославу , его лицо исказилось от ярости.

— А ты кто такой, чтоб нам указывать? — прорычал он, размахнувшись кулаком, размером с молот.

Святослав не ответил. Он уклонился от удара с кошачьей грацией, его тело двигалось быстро и точно, несмотря на массивность. Его кулак врезался в челюсть быкообразного с такой силой, что хруст кости эхом разнёсся по таверне, а кровь и слюна брызнули в воздух. Мужчина пошатнулся, но Ярослав не дал ему опомниться — он схватил его за шею, рванул вниз и впечатал лицом в стол рядом с Дианой. Дерево треснуло под ударом, кровь хлынула из разбитого носа, заливая пол, а быкообразный рухнул, его тело задёргалось в агонии.

Толстяк с жирными волосами бросился на Ярослава, его нож блеснул в свете ламп, направленный в бок воина. Святослав перехватил его руку в воздухе, выкрутил запястье с хрустом, что заставил толстяка завыть, и ударил его коленом в живот. Нож выпал, звякнув о пол, а Ярослав добавил удар локтем в висок — толстяк рухнул, его голова ударилась о скамью, оставив кровавый след на дереве, и он затих, его дыхание стало хриплым и прерывистым.

Кривоносый, всё ещё держась за плечо, попытался поднять нож с пола, его окровавленные пальцы дрожали. Ярослав шагнул к нему, наступил сапогом на руку с такой силой, что кости затрещали, и кривоносый заорал, его крик перешёл в визг. Воин наклонился, схватил его за горло, поднял над полом, как тряпичную куклу, и швырнул в стену. Тело ударилось с глухим стуком, доски треснули, и кривоносый сполз вниз, оставляя за собой багровую полосу, его глаза закатились, а изо рта текла кровь вперемешку с пеной.

Таверна замерла, толпа отшатнулась назад, их лица побледнели от страха. Святослав выпрямился, его дыхание было ровным, как будто он не дрался, а просто прошёлся по улице. Он повернулся к толпе, его серые глаза прошлись по каждому, и гул стих, как будто кто-то перерезал струны.

— Ещё кто-то хочет? — спросил он тихо, но его голос резал воздух, как клинок. Никто не ответил.

Диана, воспользовавшись моментом, скатилась со стола, её ноги дрожали, штаны были спущены до колен, а плащ висел клочьями. Она схватила кинжал с пола, её пальцы тряслись, но она держала его крепко, готовая драться до последнего. Её грудь ныла от грубых пальцев быкообразного, синяки проступали на коже, а царапины на бёдрах горели, как огнём. Она натянула штаны, её движения были резкими, неловкими, и отступила к стене, её дыхание было тяжёлым, прерывистым. Она посмотрела на Святослава, её взгляд был полон страха, настороженности, но и благодарности, что пробивалась сквозь пелену ужаса.

— Спасибо, — выдохнула она, её голос был хриплым от криков и слёз, что она сдерживала. — Я… я бы справилась.

— Не сомневаюсь, — ответил он, его тон был сух, но в нём мелькнула тень улыбки, что смягчила его суровое лицо. Он шагнул ближе, но остановился на безопасном расстоянии, его руки опустились вдоль тела. — Но трое на одну — нечестный бой. Кто ты такая, что лезешь в такое место одна?

— Просто путник, — соврала она, опуская глаза, её голос дрожал, но она старалась держать его ровно. Её происхождение, её имя — всё это должно было остаться тайной. — Ищу отдых перед дорогой.

Святослав кивнул, его взгляд скользнул по её кинжалу, по её разорванному плащу, по синякам, что проступали на её шее, но он не стал расспрашивать. Он был человеком, что видел слишком много, чтобы любопытствовать без нужды.

— Тогда ешь, — сказал он, указав на миску, что чудом уцелела на соседнем столе. — Я посторожу, чтобы тебя не трогали.

Диана колебалась, её нервы были натянуты до предела, тело болело, а разум всё ещё кричал от ужаса, но голод и усталость взяли верх. Она села, держа кинжал на коленях, её пальцы сжимали его так, что суставы побелели, и начала есть, чувствуя, как Святослав стоит рядом, его присутствие — как щит между ней и таверной. Она не знала, кто он, не знала, можно ли ему доверять, но в этот момент он был её спасением в Кривом Логе.

Позади неё, в тени у входа, Ворон фыркал, его копыта стучали по земле, как будто он чувствовал её страх и боль. Диана знала, что это лишь начало её пути, что тени Совикуса, Тенебрис и их слуг найдут её рано или поздно. Кривой Лог показал ей, что мир за стенами Вальдхейма жесток и беспощаден, но она не сломается. Не сейчас.

Продолжение следует…

Первые дни после исчезновения Всеволода стали для Совикуса временем триумфа. Пока король бился с тенями Некроса в Моргенхейме, теряя людей и надежду, советник укреплял свою власть в Вальдхейме, используя страх как меч, что отсекает лишние головы. Он созывал стражу в зал совета, отдавал приказы, что звучали как смертные приговоры, и собирал вокруг себя тех, кто готов был служить ему без вопросов — людей с пустыми глазами и жадными руками, что боялись его больше, чем смерти. Его покои в замке, некогда скромные, с простой кроватью и деревянным столом, теперь превратились в святилище тьмы — стены покрывали древние свитки с выцветшими письменами, карты, испещрённые выжженными символами, и артефакты, что он выкопал из тайных хранилищ под городом, где пыль веков скрывала их от света. В центре комнаты возвышался массивный стол, заваленный пергаментами, чьи края пожелтели от времени, а на нём лежал посох — дар Моргаса, Бога Хаоса, о котором Тенебрис шептала на их тайном совете. Его наконечник, выкованный из чёрного металла, мерцал багровым светом, как глаз зверя во мраке, и Совикус чувствовал его силу — она текла через его пальцы, горячая и ядовитая, как кровь тёмных богов. Этот посох был ключом к разрушению защиты титанов, что охраняли Ловца Душ, и каждый раз, касаясь его, Совикус ощущал, как его собственная душа сливается с этой мощью, как будто он становился частью чего-то большего, чем он сам.

Он не доверял никому — ни стражникам, что некогда клялись в верности Всеволоду, ни горожанам, что прятались за ставнями, ни даже теням, что шевелились в углах его покоев. Стражники, чьи багряные плащи теперь висели на них, как саваны, подчинялись ему, но их взгляды были пусты, их верность — хрупкой, как стекло, что трескается под первым ударом. Он знал, что многие из них всё ещё шептались о короле, о его возможном возвращении, цепляясь за надежду, как за соломинку в бурлящем потоке. Эти шепотки раздражали Совикуса, как заноза под ногтем, что саднит с каждым движением. Чтобы заглушить их, он ввёл комендантский час, запретил собрания больше трёх человек, а тех, кто осмеливался упоминать Всеволода, бросал в темницы под замком — сырые, холодные ямы, где свет не проникал дальше ржавых решёток. Горожане боялись поднять глаза от мостовой, их шаги стали бесшумными, как у мышей, что крадутся вдоль стен, а голоса превратились в шёпот за закрытыми дверями, что дрожали от каждого порыва ветра. Совикус наслаждался этим страхом — он питал его, как огонь питается сухими ветвями, и каждый крик из темниц, каждый стон за стенами замка был для него музыкой, что подтверждала его власть.

Но главной его целью, его одержимостью, была Диана. Он знал о её связи с Ловцом Душ, о пророчестве, что Тенебрис шептала в её тёмном зале, окружённая тенями своих союзников: "Диана, потомок Алекса, ключ к освобождению Арта" (глава 14). Эти слова врезались в его разум, как раскалённое клеймо, и он не сомневался — она где-то в городе, прячется в тёмных углах, как мышь в норе, ожидая момента, чтобы выскользнуть. Его задачей было найти её, сломить её волю, эту упрямую искру, что он видел в её глазах ещё в детстве, и заставить служить планам тёмных богов. Он не знал, что она ускользнула в ту ночь, когда храм Люминора рухнул под ударом тьмы, что её побег был спланирован Дмитрием и его верными гвардейцами, что она мчалась прочь на Вороне, оставив Вальдхейм позади, а его — в неведении. Для Совикуса она была здесь, в пределах его досягаемости, и мысль о том, что она могла вырваться из его лап, казалась ему абсурдной, как сказка для глупцов.

Совикус начал поиски сразу после падения храма, едва багровый дым рассеялся над его руинами. Он отправил стражников обыскивать каждый дом, каждый переулок, каждый подвал, где могли укрыться её следы. Они врывались в жилища с грохотом, переворачивали столы, вышибали двери сапогами, их факелы отбрасывали длинные, извивающиеся тени на лица перепуганных горожан — женщин, что прижимали к себе детей, стариков, что шептали молитвы Люминору. Он приказал допрашивать всех, кто мог знать хоть крупицу о Диане: торговцев на опустевшей площади, что тряслись над своими товарами; священников, что выжили в первые часы хаоса, их белые рясы теперь были заляпаны кровью и пеплом; даже детей, что играли у стен замка, пока страх не загнал их в дома. Но ответы были пусты, как выжженная земля: "Мы не видели её, господин," "Она не приходила сюда," "Клянусь, я ничего не знаю." Эти слова бесили Совикуса, его тонкие губы кривились в презрительной усмешке, а глаза, холодные и острые, как лезвия кинжалов, горели гневом, что кипел внутри. Он чувствовал, что она близко, что её присутствие витает в воздухе, как запах дождя перед грозой, но каждый день без результата подтачивал его терпение, как вода точит камень.

На третий день поисков он созвал своих самых верных людей в зал совета — огромное помещение с высокими потолками, где эхо шагов звучало, как шёпот призраков, и узкими окнами, через которые едва пробивался серый свет хмурого неба. Стены зала были покрыты гобеленами, что изображали былые победы Вальдхейма — триумфы Всеволода над врагами, сияние Люминора над полями, — но теперь эти картины казались насмешкой над его нынешним состоянием, выцветшие и запылённые, как воспоминания о прошлом. Совикус стоял у длинного стола, его пальцы сжимали посох, чьи багровые отблески бросали зловещие тени на его лицо, а голос, низкий и резкий, разносился по комнате, как удар хлыста:

— Она не могла исчезнуть бесследно. Диана где-то здесь, в этих стенах, под этими крышами. Найдите её. Переверните каждый камень, допросите каждого, кто дышит, пока их языки не развяжутся. Она — ключ, и без неё наш план, план богов, рухнет, как карточный домик под ветром.

Стражники кивали, их лица были напряжены, как натянутые струны, но в глазах мелькала тень страха, что они не смели показать. Они знали, что Совикус не терпит неудач, что его гнев — это буря, что сметает всё на своём пути, оставляя за собой лишь пепел и сломанные кости. Один из них, широкоплечий мужчина с короткой бородой по имени Торин, осмелился заговорить, его голос дрожал, но он попытался скрыть это за твёрдостью:

— Господин, мы обыскали храм, замок, даже каналы под городом, где крысы жрут друг друга за крохи. Её нет. Может, она…

— Молчать! — рявкнул Совикус, ударив посохом по столу с такой силой, что дерево треснуло, а багровый свет вспыхнул, как молния, осветив зал зловещим сиянием. Воздух задрожал от силы, что вырвалась наружу, и стражники отпрянули, их доспехи звякнули в тишине. — Она не могла уйти. Город закрыт, ворота под охраной — мои люди стерегут их днём и ночью. Она прячется, как крыса в норах этого жалкого города, и вы найдёте её, или я найду вам замену в темницах, где вы будете гнить до конца своих дней.

Торин опустил голову, его плечи ссутулились под тяжестью этих слов, и зал погрузился в тишину, прерываемую лишь треском факелов, что горели в железных держателях. Совикус отвернулся к окну, его взгляд упал на мрачный город, что лежал перед ним, как шахматная доска, где он был единственным игроком, а фигуры — его пешки. Он не мог допустить, чтобы Диана ускользнула — слишком многое зависело от неё, слишком много было поставлено на карту. Ловец Душ шептал ему в снах, его голос, холодный и древний, звал его к себе, и Совикус знал, что без Дианы этот зов останется без ответа.

На пятый день поисков они наткнулись на след — тонкую ниточку, что могла привести к его добыче. Один из стражников, рыскавший у конюшен, доложил о подозрительном мальчишке — юном конюхе с растрёпанными светлыми волосами, что нервно теребил край плаща, когда его спрашивали о Диане. Его глаза бегали, как у загнанного зверька, и это не ускользнуло от внимания Совикуса. Он немедленно приказал привести мальчишку в замок, его голос был резким, как удар кнута: "Тащите его сюда, живого. Я сам выжму из него правду."

Гаральд, тот самый конюх, что помог Диане бежать, стоял перед советником в зале совета, его худые плечи дрожали под рваной рубахой, а глаза, полные страха, метались по комнате, избегая взгляда Совикуса. Он был всего лишь мальчишкой, едва достигшим пятнадцати зим, с тонкими руками и лицом, ещё не тронутым бородой, но в его взгляде было что-то упрямое, что разожгло в Совикусе огонь ярости.

— Где она? — Голос Совикуса был холоден, как лёд, каждый слог падал, как камень в глубокий колодец, отражаясь эхом в тишине зала. Он шагнул ближе к Гаральду, его тень легла на мальчика, заставляя того отступить к стене, где холодный камень впился в его спину.

— Я… я не знаю, господин, — пробормотал Гаральд, его голос дрожал, как лист на ветру, но он упрямо сжал губы, стиснув зубы. — Она не приходила ко мне…

— Лжёшь, — оборвал его Совикус, его рука сжала посох, и багровый свет мигнул, отражаясь в глазах мальчика, как пламя в воде. — Ты был в конюшне той ночью. Её конь, Ворон, исчез — чёрный жеребец, которого знают все в этом замке. Говори, куда она ушла, кто помог ей, или пожалеешь, что дышал этим воздухом.

Гаральд побледнел, его пальцы стиснули край плаща так, что ткань затрещала, но он молчал, его губы дрожали, а глаза блестели от слёз, что он сдерживал. Совикус кивнул стражникам, стоявшим у дверей, и те шагнули вперёд, их лица были пусты, как маски, вырезанные из камня. Они схватили мальчика за руки, выкручивая их за спину с такой силой, что его кости хрустнули, и он вскрикнул, его голос сорвался в тонкий, отчаянный вопль. Торин, тот самый бородач, что осмелился возразить ранее, вытащил короткий кнут, его кожаные полосы свисали, как змеи, готовые укусить.

— Последний раз спрашиваю, — прошипел Совикус, наклоняясь к Гаральду так близко, что тот почувствовал его холодное дыхание, пропитанное запахом железа и тьмы. — Где Диана? Говори, или твоя жизнь кончится здесь.

— Не знаю! — выкрикнул мальчик, его голос сорвался, слёзы наконец прорвались, стекая по его грязным щекам, но он не сломался. — Клянусь Люминором, я не видел её!

Удар кнута рассёк воздух, как молния, и Гаральд закричал, его тело дёрнулось в руках стражников, кожа на спине лопнула, кровь проступила сквозь рваную рубаху, капая на каменный пол. Он стиснул зубы, его лицо исказилось от боли, но он не проронил ни слова о Диане, о Дмитрии, о том, как она ускакала в ночь на Вороне. Совикус смотрел на него, его лицо оставалось неподвижным, как мраморная статуя, но внутри него кипела ярость — этот мальчишка, этот жалкий конюх, осмелился бросить вызов ему, советнику, что держал Вальдхейм в кулаке, словно птицу в клетке.

Допрос длился часы, превращаясь в кошмар, что мог бы сломить даже взрослого воина. Кнут сменялся кулаками — тяжёлыми ударами Торина, что оставляли багровые пятна на теле Гаральда, ломали рёбра, вышибали воздух из лёгких. Кулаки уступили раскалённому железу — пруту, что стражник нагрел в очаге до красного сияния и поднёс к коже мальчика, оставляя ожоги, что шипели и дымились, наполняя зал запахом горелой плоти. Гаральд кричал, его голос становился всё слабее, превращаясь в стоны, глухие удары эхом отдавались от стен, но он молчал. Его преданность Диане, его страх перед ней, его вера в то, что она вернётся и спасёт их всех, были сильнее страданий, что обрушились на него. Наконец, когда его тело обмякло в руках стражников, глаза закатились, а дыхание стало едва слышным, Совикус махнул рукой, его жест был резким, как удар меча.

— Бросьте его в темницу, — бросил он, его голос был сух, как ветер в пустыне, лишённый всякого тепла. — Если очнётся — допросите снова. Он знает больше, чем говорит, и я выжму из него правду, даже если придётся вырезать её из его сердца.

Стражники уволокли Гаральда, его ноги волочились по полу, оставляя за собой кровавый след, что блестел в свете факелов, как зловещий ручей. Совикус отвернулся, его пальцы сжали посох так, что суставы побелели, а багровый свет пульсировал в такт его гневу. Он не получил ответов, но его решимость только окрепла, как сталь, закалённая в огне. Диана была где-то там, за пределами его взгляда, но не за пределами его власти. Он найдёт её, чего бы это ни стоило — её жизнь, её воля, её душа были слишком важны для планов тёмных богов.

На следующий день, когда солнце едва пробилось сквозь серые тучи, Совикус созвал своих лучших людей — не стражников, что дрожали под его взглядом, а наёмников, что служили ему за золото и страх, их верность была куплена и оплачена кровью. Четверо следопытов стояли перед ним в зале совета, их тёмные фигуры в потёртых плащах казались тенями, что ожили в полумраке. Первый, Рагнар, был высоким и худым, как высохшее дерево, с длинным кинжалом на поясе и глазами, острыми, как у ястреба, что высматривает добычу с высоты. Вторая, Кейра, женщина с короткими чёрными волосами, держала арбалет с натянутой тетивой, её движения были быстры, как у кошки, что крадётся в ночи. Третий, Бьорн, широкоплечий и молчаливый, сжимал топор, чьё лезвие было покрыто зазубринами от прошлых битв, его лицо было скрыто под капюшоном, но из-под него виднелись шрамы. Четвёртый, Сигрид, был самым старшим, с седыми прядями в бороде и взглядом, что прорезал насквозь, как стрела, выпущенная в упор. Эти люди были не просто охотниками — они были убийцами, что могли выследить добычу в любой тьме, будь то лес, болото или сердце города.

— Найдите Диану, — приказал Совикус, его голос был твёрд, как сталь, что выкована в огне битвы. — Живой. Она нужна мне здесь, в этих стенах, передо мной. Ищите за городом, в лесах, в деревнях, что гниют на краю земель. Она не могла уйти далеко — её следы ещё тёплы. Приведите её ко мне, и ваше золото будет ждать вас в сундуках, полных до краёв.

Рагнар усмехнулся, его тонкие губы растянулись в кривой улыбке, что обнажила жёлтые зубы.

— А если она сопротивляется? — Его голос был хриплым, как шорох гравия под сапогами.

— Сломайте её волю, но не трогайте жизнь, — отрезал Совикус, его глаза вспыхнули, как угли в очаге. — Бейте, связывайте, тащите волоком, если надо, но её сердце должно биться, когда она предстанет передо мной. Она — ключ, без неё всё рухнет, и боги не простят нам провала.

Следопыты кивнули, их тени растворились в дверях, и вскоре их шаги стихли в длинных коридорах замка, где эхо звучало, как шёпот смерти. Совикус остался один, его взгляд упал на посох, что лежал на столе, его багровый свет пульсировал, как живое существо. Он чувствовал, как сила Моргаса течёт через него, как зов Ловца Душ становится громче с каждым днём, проникая в его сны, в его мысли, в его душу. Диана была последним звеном в этой цепи, и он не остановится, пока не схватит её своими руками.

Но в тот же вечер, когда тьма опустилась на Вальдхейм, как чёрный занавес, в зал совета ворвался Торин, его лицо было бледнее мела, а голос дрожал от спешки и страха:

— Господин! Король вернулся! Всеволод у ворот с отрядом — священник, воины, все живы! Он требует вас, сейчас!

Совикус замер, его пальцы сжали посох, багровый свет вспыхнул, осветив его лицо зловещим сиянием, что отразилось в его глазах, как огонь в бездне. Всеволод жив? Это было невозможно — удар, что пошатнул его планы, как молния, что бьёт в старый дуб. Тенебрис обещала, что он не выберется из Моргенхейма, что тени Некроса разорвут его в клочья, оставив лишь кости в тумане. Его возвращение было не просто угрозой — это был вызов, что бил в самое сердце его власти. Но Совикус быстро взял себя в руки, его разум заработал, как отлаженный механизм, выискивая выход из лабиринта, что разверзся перед ним. Король был опасен, но и полезен — его гнев, его сила могли стать инструментами в его руках, если направить их правильно.

— Где он сейчас? — резко спросил Совикус, его голос стал холоднее льда, что сковывает реки зимой.

— Его ведут сюда, в зал совета, — ответил Торин, отступая под взглядом советника, что резал, как нож. — Он спрашивает о Диане, о храме, о том, что вы сделали с городом. Он в ярости, господин.

Совикус кивнул, его губы дрогнули в лёгкой усмешке, что не дошла до глаз. Он должен был действовать быстро, как ястреб, что пикирует на добычу. Всеволод был слеплен из ярости и веры — этими нитями можно было управлять, как марионеткой, если затянуть их в нужный момент. Но был ещё Андрей, священник, чья вера в Люминора сияла, как заноза в его планах. Этот человек мог разглядеть правду за его словами, мог настроить короля против него, разжечь в нём сомнения. Андрей должен исчезнуть — тихо, незаметно, но навсегда.

— Приготовьте стражу, — приказал он Торину, его голос стал тихим, но полным угрозы, что звенела в воздухе, как натянутая тетива. — Когда Всеволод войдёт, я займу его разговором, запутаю его мысли. Но священник… он не должен выйти из этого зала живым. Устройте ловушку — упавшую балку в коридоре, обвал камней, что раздавит его кости. Пусть это будет несчастный случай, чтобы никто не заподозрил моей руки. Иди, сейчас же.

Торин кивнул, его глаза расширились от ужаса, но он не посмел возразить — страх перед Совикусом был сильнее страха перед богами. Он исчез за дверью, его шаги заглохли в коридоре, оставив советника одного. Совикус подошёл к окну, его взгляд упал на город, что лежал перед ним, как шахматная доска, где фигуры двигались по его воле. Возвращение Всеволода меняло игру, но не ломало её — это был новый ход, что он мог использовать. Он повернётся к королю, сыграет на его страхе за Диану, на его жажде мести за храм, за город. Он убедит его отправиться за Ловцом Душ, скажет, что это единственный способ спасти дочь, вернуть мир, что он потерял. А когда Всеволод уйдёт, оставив Вальдхейм в его руках, он найдёт Диану и завершит начатое — её кровь, её воля станут топливом для пробуждения Арта.

Совикус сжал посох, его пальцы ощутили холод металла, что пульсировал в такт его сердцу. Тенебрис, Моргас, Некрос — их тени стояли за его спиной, их голоса шептали в его ушах, требуя успеха. Арт ждал своего освобождения, его сила была так близко, что Совикус мог чувствовать её вкус на языке — горький, как пепел, и сладкий, как победа. И он, Совикус, не подведёт. Пусть Всеволод думает, что вернулся как спаситель, что его меч и его воля вернут Вальдхейму свет. Скоро он узнает, что тень, что правит этим городом, сильнее любого света, что он мог бы принести.

Продолжение следует…

— Может, хоть корку найдём? — хрипло бросил он, щурясь на забитые досками окна.

— Сомневаюсь, — отозвался отец Андрей, перекинув суму через плечо. Его голос дрожал от усталости. — Но крыша над головой — уже удача.

Всеволод кивнул, не проронив ни слова. Он шагнул к самому большому дому — старому, сырому, пропахшему плесенью. Балки скрипели под ногами, угрожая рухнуть. На полу лежала сухая солома, а в углу тускнел давно остывший очаг.

— Сумерки близко, — прогудел Валрик, телохранитель короля, высокий, как сосна. — Лучше остаться здесь. Хоть стены…

— Слышите? — перебила его Лора, молодая женщина с тонкими чертами лица. Она замерла, вглядываясь в тёмный коридор. Рядом стоял её отец, Эдгар, опираясь на трость, бледный, как полотно. — Там кто-то ходит.

Все напряглись. Сквозь щели в стенах завывал ветер, но затем послышался шорох — тихий, почти призрачный, а за ним — слабый стон. Всеволод сжал рукоять меча, Валрик и Гримар, второй воин, синхронно изготовились.

— Кто там? — рявкнул король, вскинув факел. Тишина.

Они двинулись на звук, ступая осторожно. В конце коридора обнаружилась каморка, загороженная ржавым засовом. Гримар, крепко ухватив топор, отодвинул его с глухим скрежетом. Дверь поддалась.

Внутри лежал старик — дряхлый, в лохмотьях, с кожей белее мела. Его глаза, подёрнутые тенями, едва шевельнулись. Рядом валялась пустая миска.

— Воды… — прохрипел он, едва шевеля губами.

— Андрей, — коротко бросил Всеволод.

Священник, сжав губы, достал фляжку — в ней плескалось всего ничего. Он приподнял голову старика и дал ему напиться. Тот закашлялся, но глотнул, жадно, как зверь.

— Спасибо… — выдохнул он. — Думал, конец…

— Что здесь было? — Всеволод опустился на колено, голос его стал низким, как рокот грома.

— Тень… — старик с трудом выдавил слово. — Она… повсюду. Остальные кричали, бежали… а я… не смог. Туман… он живой. — Его глаза закатились, и он обмяк.

— Жив? — Валрик шагнул ближе, вглядываясь в Андрея.

Священник кивнул, приложив пальцы к шее старика. — Еле дышит. Оставим его.

Они уложили его на солому, укрыв плащом. Ярослав вытащил из мешка чёрствый кусок хлеба — последний.

— Кормить нечем, — буркнул Гримар, отводя взгляд.

— Пусть очнётся не в темноте, — сказал Всеволод, ставя факел рядом.

Утром они покинули дом. Андрей оставил на груди старика символ Люминора и прошептал молитву. Валрик, оглядев пустые улицы, бросил:

— Прости, старик. Больше мы не в силах.

Дорога тяжёлела с каждым шагом. Голод грыз внутренности, но случайная добыча — пара тощих зайцев — дала надежду. Той ночью у костра бульон казался пиром. Лора подвинула чашку Эдгару:

— Ешь, отец. Ты еле держишься.

Старик принял еду дрожащими руками, но глаза его, тусклые, смотрели в огонь, ища ответы.

Всеволод сидел в стороне, глядя в затянутое облаками небо. Перед ним мелькало лицо Дианы — её твёрдый взгляд, гордый профиль. Где она? Жива ли? Тревога резала глубже голода.

— Ваше Величество, — Андрей подсел к нему, — вы терзаете себя.

— Не могу иначе, — глухо ответил король. — Диана… вдруг там беда?

— Верьте в свет Люминора, — тихо сказал священник, сжав его плечо. — И в её силу.

На пятый день туман сгустился так, что путники едва видели друг друга. Он проникал под кожу, холодил кости. Валрик споткнулся о корягу.

— Чёртова мгла! — выругался он. — Ни зги не видно!

— Держитесь ближе! — крикнул Всеволод, подняв факел. Свет тонул в белом мареве.

Андрей шептал молитвы, но туман отвечал шорохами и голосами — невнятными, зловещими. Лора сжала руку отца.

— Меня зовут… — её голос дрогнул. — Это призраки?

— Нет, — отрезал Андрей. — Тьма играет с нами. Не слушай.

Когда надежда почти угасла, мгла начала редеть. Валрик первым заметил:

— Светлеет! Вальдхейм близко?

Сквозь деревья проступили очертания равнины, а за ней — стены города. Всеволод прищурился.

— Башни… Это он?

С холма открылся вид: Вальдхейм, укрытый дымкой, молчал. Флаги на мачтах висели, как саваны. Король выдохнул:

— Не узнаю его…

Они спустились к воротам — массивным, грубо сколоченным. Тишина давила. Ветер гудел в щелях. Всеволод шагнул ближе, стиснув меч.

— Диана, — шепнул он, и голос его утонул в пустоте.

Вдруг воздух прорезал свист. Три стрелы вонзились в землю у ног короля, одна задрожала в грязи. С башен грянул голос:

— Стой! Кто идёт?

— Король Всеволод! — рявкнул он, вскинув голову. — Открывайте!

Ворота заскрипели, открываясь нехотя. За ними — не стража, а отряд в чёрных доспехах, оружие наготове. Из тени выступил человек в броне с золотыми вставками, бледный, но твёрдый.

— Ваше Величество? — в его голосе смешались недоверие и холод. — Вы живы… Совикус ввёл комендантский час. Непокорных — в темницу.

— Где моя дочь? — Всеволод шагнул вперёд, глаза его пылали. — Что с храмом? Почему город мёртв?

Мужчина отступил, подбирая слова.

— Храм… уничтожен. Священники мертвы. Город в страхе. Совикус правит железом. А Диана… — он понизил голос. — Мы не знаем. Говорят, её не было в храме, когда началось. Молимся, что жива.

Сердце Всеволода сжалось. Он стиснул эфес.

— Где Совикус?

— В зале совета, — ответил стражник. — Но осторожнее, король. Не все ждут вас с радостью.

Стражники повели их внутрь. Улицы Вальдхейма, некогда шумные, теперь гнили в тишине. Жители прятались за ставнями, их лица — маски страха. Андрей шепнул:

— Что с храмом? Почему молчат?

— Не спрашивай, — бросил стражник. — Это не для разговоров.

Всеволод шёл, чувствуя, как город чуждается его. Перед глазами мелькали слова Тенебрис: "Найди Ловца душ." Кто это? Ответ или угроза? Он знал одно: Диана — в сердце этой тьмы. И чтобы найти её, он пройдёт через всё.

Продолжение следует…

— Что… что здесь произошло? — проговорил один из солдат, в голосе которого звучало потрясение.
— Посмотри на алтарь! Люминор милостивый… — второй содрогнулся, когда свет факела выхватил из темноты искорёженные статуи, меркнущие в кровавых потёках витражи и бездыханные тела священников.
— Нужно сообщить мастеру Совикусу. И поднять тревогу! — резко сказал третий, судя по уверенным ноткам в голосе, старший из них. — Это… это явно не людское дело.

«Если они сейчас отправятся к Совикусу, путь к спасению будет закрыт», — промелькнуло в голове Дианы. Она крепче прижалась к колонне, всматриваясь в полумрак. Солдаты двинулись дальше вглубь зала, и один из них уже почти обошёл алтарь сбоку.

Когда они подошли ближе, Диана почувствовала, как сердце её бьётся с такой силой, что кажется, вибрирует весь храм. Но мрак играл ей на руку. Она замерла, сливаясь с тенью. Повторять судьбу священников ей не хотелось.

Наконец старший стражник сделал жест остальным:
— Мы уходим. Смысла ходить тут нет — всё равно уже поздно. Нужно срочно звать людей на подмогу.

Трое медленно двинулись обратно к выходу, озираясь и бросая опасливые взгляды на руины. Диана не двигалась, пока не услышала, как их шаги стихли и тяжёлая дверь храма со скрежетом не закрылась снова.

Она дождалась ещё несколько ударов сердца — и только тогда решилась выйти из своего укрытия. Теперь нужно было как можно быстрее добраться до конюшни, где её ждал Ворон. Надо было найти способ выбраться из города до того, как Совикус выстроит кордоны.

Выйдя из храма, Диана ощутила пронизывающий осенний ветер. Сумерки уже легли на город, окрашивая дома и мостовые в тревожные тёмные тона. Здесь, на церковной площади, казалось непривычно пусто — и от этого становилось ещё страшнее. Где-то вдалеке завывал ветер, качая фонари.

Диана пригнулась и, стараясь действовать максимально тихо, нырнула в боковую улочку, ведущую к заднему проходу в городские кварталы. В этот час большинство жителей должно быть по домам, но стража при ночных патрулях тоже не дремлет. Она двинулась вдоль тёмных стен, стараясь не высовываться на открытую мостовую. Каждый звук заставлял её вздрагивать, а сердце колотилось, будто хотело вырваться наружу.

Вскоре она миновала несколько переулков и дошла до маленькой деревянной калитки, которую мало кто использовал: раньше через неё священнослужители выходили в сад, расположенный позади храма. На удивление, калитка не была заперта. Диана толкнула её, зажмурилась на миг и, скользнув сквозь узкую щель, оказалась в тесном дворике с дикорастущими кустами. Стараясь не издать ни звука, она двинулась дальше.

Пройдя ещё несколько дворов, она оказалась ближе к центральной улице, откуда уже был путь к конюшне, примыкавшей к замку. До слуха донеслись обрывки чужих разговоров, всполохи факелов мелькнули на стенах домов. Диана замерла за телегой, брошенной у соседнего забора. Мимо прошли двое горожан, которые что-то обсуждали взволнованными голосами — возможно, они уже видели бегущих по улицам солдат.

Отдышавшись, Диана осторожно вышла из укрытия и ускорилась, скользя по переулкам. Во время этого беспокойного пути она думала лишь об одном: как бы только успеть к коню, не попавшись.

Наконец впереди показалась знакомая изгородь — конюшня. Ворота были приоткрыты, и видно было слабое мерцание фонаря внутри. Возле входа маячила фигура — по хрупким очертаниям Диана узнала юного конюха Гаральда, с которым когда-то часто перекидывалась парой слов, когда приходила навестить Ворона. Гаральд зябко кутался в плащ и вздрагивал от холодного ветра.

Увидев Диану, он встрепенулся, а затем, словно догадавшись обо всём, подбежал к ней. В глазах мальчишки был страх, смешанный с преданностью. — Госпожа… вы… — начал он, заикаясь, но Диана приложила палец к губам: — Тсс, Гаральд. Тебя не видели? Он быстро затряс головой:
— Нет, я тут один… Но ходят слухи, что в храме что-то страшное произошло.
Диана горько вздохнула. Что именно случилось, он, к счастью, не знал.
— Мне нужно уехать… немедленно. Поможешь?
Парень побледнел, но кивнул:
— Конечно.

Он ввёл её в конюшню. Там было теплее, чем на улице: лошади мирно фыркали, стучали копытами. Только Ворон выглядел встревоженным: он беспокойно перебирал ногами и время от времени бил копытом по деревянным доскам. Диана подошла к нему, провела рукой по чёрной, как смоль, гриве. Ворон тут же склонил голову, словно хотел успокоить хозяйку.

— Я уже оседлал его, — тихо сказал Гаральд. — Предчувствовал, что вы придёте сегодня.

Диана улыбнулась мальчику с благодарностью. Не ожидая дополнительных слов, она проверила крепления седла, поводья. Потом, накинув плащ, вынула из нагрудного кармана пару золотых монет. — Возьми, — она вложила их в руку конюха. — Спрячь. Если спросят, ничего не рассказывай.
— Я… Спасибо, госпожа, — прошептал Гаральд, сжимая монеты. — Езжайте осторожно.

Диана уже собиралась вывести Ворона за ворота, когда услышала стук копыт по мостовой: к конюшне приближались люди. «Солдаты?» — промелькнуло в её голове. Спрятаться было уже некуда — она выехала во двор, надеясь на удачу… и увидела, что это действительно отряд стражников, но в их лице она заметила знакомые черты. Один из солдат, заметив Диану, подавил улыбку.

Это был Дмитрий и еще двое Войнов, которые когда-то служили при дворе её отца. В их сердцах ещё жила верность к королю Всеволоду. Возможно, Совикус ещё не успел всех контролировать или запугать.

Дмитрий, широкоплечий мужчина с рассечённой бровью, подъехал ближе:
— Принцесса, — тихо сказал он, быстро оглядываясь. — Мы слышали… о случившемся в храме. Там тьма и кровь. Вас там видели Совикус приказал вас привести. Сказано держать город на замке и никого не выпускать.
— Я знаю, — сжала зубы Диана. — Но я должна выбраться из Вальдхейма, пока Совикус не…
Она не договорила, но её собеседник и так всё понял.
— Следуйте за нами, — велел он негромко. — Мы поможем.

Стражники слаженно развернулись, и один из них жестом указал Диане ехать между их лошадьми. Это было рискованно, но и надёжней, чем пробираться одной. Они выехали на ночную улицу, стараясь держаться уверенно и не привлекать лишнего внимания. Если кого-то из горожан или прочих дозорных встретят, вряд ли те заподозрят неладное: солдаты словно конвоировали «кого-то» к выходу.

Так они добрались до тяжёлых городских ворот. Сверху на стенах виднелись силуэты часовых с луками, но те, завидев отряд во главе со старшим стражником, не стали задавать вопросов. По крайней мере, пока.

На воротах обычно дежурили другие солдаты, более преданные Совикусу. Но сейчас их, видимо, послали внутрь города, чтобы вести розыски по приказу мастера. У ворот остались только двое новичков, не привыкших к ночным переполохам, — и, увидев своих коллег, они без колебаний отворили тяжёлую створку.

Из-за ограды пахнуло свежестью полей, а ночное небо казалось ещё более холодным и ясным. Один шаг, и Диана с Вороном оказались за чертой города — туда, где царили только полумрак и тревожная тишина ночи. Стражники выехали за ней, но лишь на небольшое расстояние. Затем Дмитрий остановился, развернул коня и негромко произнёс: — Прости, принцесса, дальше мы не можем. Вернёмся, чтобы не вызвать подозрений. Но мы будем молиться, чтобы ваша дорога вела к свету.
Диана кивнула, чувствуя, как горло сжимает благодарность и горечь. — Спасибо… всем вам, — только и смогла вымолвить она.

Стражники молча поклонились, затем развернулись и ускакали обратно, оставив Диану на ночной дороге, ведущей прочь из Вальдхейма.

Она оглянулась — вдалеке над крепостными стенами маячили огни факелов, похожие на тёмно-рыжие звёзды. Над городом витала грозная тень. Тенебрис и Моргас уже начали приводить свой план в действие. Но Диана знала: она ещё вернётся, и тогда битва за этот мир начнётся по-настоящему.

Пока же она была свободна. Свободна, чтобы уйти и собрать силы. Свободна, чтобы отыскать отца и тех, кто сможет помочь ей в грядущей войне с тьмой.

Ворон, почувствовав решимость хозяйки, нетерпеливо фыркнул и рванулся галопом вперёд, в ночь. Диана держала поводья крепко, и холодный ветер хлестал её по лицу, но в глазах у неё теперь горел огонь — огонь надежды и мимолётной свободы, которая была столь необходима, чтобы продолжить борьбу.

Она уносилась прочь из Вальдхейма, оставляя позади руины храма и отголоски ужаса. Но её сердце уже знало: тени не отступят просто так. И вскоре ей вновь придётся встретиться с Совикусом и той темной силой, что отравила душу Роберта и поглотила храм Люминора.

Продолжение следует…