Ромбов был вечным узником печально известной зоны — френдзоны. Вскормленный без ласки орел молодой, Ромбов знал на вкус все виды женских слез и весь ассортимент красных вин Таманского полуострова.
— Ну вот скажи, Сеня, как мужчина женщине… Ты же ведь мужик? Мужик! Скажи мне, мужик, где? Где мне найти такого… Ну вот такого, чтобы он просто брал меня без лишних слов, ласкал, обнимал и делал счастливой? — так обычно начиналась очередная тирада в половине третьего ночи на скамейке во дворе.
Ромбов чувствовал себя посетителем зоопарка возле клетки с медведем: глазеть можно, кормить издалека специальным кормом — тоже, а вот трогать где хочется и за ушком чесать — нет, руки оторвут. Поэтому он просто сидел и, словно окно приема грязной посуды, принимал в себя чужие страдания. В конце своего невнятного монолога дама обычно заявляла: «Вот сейчас как пойду да как полюблю первого встречного мужчину, вот любого! И замуж за него выйду! И гори оно всё конём!», а потом обязательно добавляла: «Спасибо, что выслушал, ты самый лучший в мире друг».
Ромбов перепробовал всякое, чтобы вырваться из петли, скрученной из носового платка, которым сам и являлся: преуспел на работе и прилично повысил достаток, вместо стрижки сделал прическу, накачал тело, сдал на права и купил машину, выучил второй язык, но вот первым так и не научился пользоваться, а потому узел только сильнее затягивался на его шее. Женщины так и не начали воспринимать его всерьез.
Он столько раз намекал им на себя, разве что не кричал: «Вот он я! Вот тот, кто принесет тебе завтрак в постель, ванну, лифт, такси. Я буду близко и не изменю, не стану ругаться, если ты случайно поцарапаешь машину, экран ноутбука, чужое лицо или греческую вазу третьего века до нашей эры в музее. Я всегда слушал тебя и слышал, и буду делать это несмотря на то, что ты несешь откровенный бред, от которого даже у собак начинается мигрень, и они воют, лишь бы заглушить твой голос». Но ему всегда напоминали о том, где его место.
Ромбов отчаялся. Как-то быстро повзрослел, пристрастился к элитному алкоголю, начал курить, стал циничным и грубым. Несчастные разбитые сердца, как и раньше, приходили к нему за советом, а Ромбов только отмахивался и ставил блок в телефоне. Ему несли свежие истории об изменах и расставаниях, отправляли заплаканных голубей с драматичными письмами в клювах, но Ромбов выучил третий язык — матерный — и умело применял его, когда нужно было быстро послать.
А потом случился классический драматический кульбит: женщины начали Ромбова уважать и, как следствие, желать. В маленьком, нескладном, бесхребетном простаке вдруг разглядели принца, словно кусочек мяса в супе привокзального кафе. Его подопечные, те, кому Ромбов вытирал сопливые носы, начали эти самые носы в его сторону поворачивать. Ромбов был недурен собой, состоятелен, харизматичен и неукротим. Как волк. Как очень перспективный волк.
Почувствовав такое внимание, Ромбов не стал долго выпендриваться и позволил себя любить. Он играл чувствами, разжигал сердца и тела на короткие мгновения, а потом тушил их своим безразличием, как это делали другие мужчины из историй его экс-подруг.
Это была его минута мужского величия. Но Ромбов знал, что за всеми разбитыми сердцами, за всеми страстными ночами и триумфальными победами на любовных поприщах где-то сидит на лавочке в три часа ночи такой же вот Сеня и утешает заплаканного, немножко пьяненького медведя. И захотелось ему всем этим недолюбленным, недопонятым, недослышанным «просто друзьям» помочь.
***
— Эль, скажи, а у тебя есть друг? — спросил как-то Ромбов, выпроваживая очередную звездочку, что сорвал с небосвода.
— Друг? — состряпала звездочка непонимание на своем милом личике.
— Ну да. Хороший парень, что всегда выслушает и поддержит в трудную минуту.
— Это ты про Кирюшу, что ли? — работая обувной ложкой в ботинке, спросила она.
— Наверное.
Ромбов понимал, что попал в яблочко. Девушки всегда называли мужчин-друзей как плюшевых идиотов: Сенечка, Кирюша, Вадичка.
— Познакомишь нас?
— А тебе зачем? — закончив обуваться и заправив волосы за уши, спросила она.
— Помочь ему хочу.
— Хм. Странный ты какой-то. Ну ладно. Только ты ему о нас не рассказывай.
— Не переживай, я твой хлеб отбирать не собираюсь.
— Какой хлеб? — захлопала она глазами.
— Френдзоновский. Не парься, это у меня юмор такой.
Увидев впервые Кирюшу, Ромбов словно в зеркало из прошлого заглянул: зажатый, немного дерганый, воспитанный и с грустной доброй улыбкой.
— Любишь ее? — строго спросил Ромбов у Кирюши прямо при Эле.
Кирюша побледнел, кадык его задергался как поплавок при поклевке, губы сжались.
— Да ты чего, Сень, мы друзья просто, — поспешила разрядить обстановку Эля.
— Тихо ты, — холодно осадил ее Ромбов. — Это мы с тобой просто друзья. А вот он тебя любит, я ведь прав?
Кирюша коротко кивнул и опустил глаза.
— Погоди, так мы с тобой просто друзья? А как же… — Эля хотела выяснить отношения, но Ромбов проигнорировал ее и снова обратился к парню: — Ты ведь не Кирюша, ты Кирилл.
— Кирилл Алексеевич, если быть точным, — протянул руку Кирюша, преподававший в институте техническую механику.
Ромбов уважительно сжал пятерню нового знакомого и предложил пройтись.
Через неделю Ромбов и Кирилл Алексеевич умотали на Кипр. Там они кутили, отъедались, отсыпались и много беседовали. Причем не только между собой, но и с другими отдыхающими. В итоге Ромбов вернулся один, а преподаватель технической механики улетел в Самару со своей новой пассией, которую в порыве курортного ража смог обаять томными рассказами о шарнирно-подвижных опорах и других реакциях связей.
— Я что-то не поняла… — Эля не врала, ее озадаченный вид демонстрировал глубокое замешательство. — Ты улетел отдыхать с Кирюшей, а не со мной, так еще и сосватал его там кому-то, лишив меня духовной поддержки?
— Всё верно.
— И еще мы расстаемся?
— Тоже верно.
— Я что-то сделала не так?
— Ты всё сделала так. Но мне пора.
Сеня поцеловал руку девушки и исчез, как исчезают деньги с карты в день получки: быстро, болезненно и безвозвратно.
Ромбову так понравилось торжество справедливости, что он решил продолжить. Раз в несколько месяцев он знакомился с новыми несчастно влюбленными и брал их на поруки. Люди, как правило, были готовы к действиям: их просто нужно было подтолкнуть, дать направление — что Сеня и делал. Одиноких Ромбов чуял за версту — как женщин, так и мужчин. За годы общения с людьми он изучил их досконально и мог по чиху определить несчастного, брошенного, разведенного человека.
— Вон, видишь, сидит на скамейке? Одинокая, исстрадалась по большой любви и ждет, чтобы с ней познакомились, — показывал он своему подопечному цель в парке.
— А вдруг откажет? — с сомнением глядели на Ромбова неуверенные глаза. — Вдруг она занята?
— Тогда я тебе пятьдесят тысяч на счет переведу, — подначивал Ромбов, и человек охотно соглашался, даже бегом бежал.
По сарафанному радио пошла весть. Люди сами начали интересоваться, находили контакты Сени, просили помочь, предлагали деньги. А он и не отказывал. Начали организовываться целые группы, Ромбов открыл фирму, стал продавать курсы. Он устраивал грандиозные выступления, на которых со сцены называл «бессердечными» и «гадинами» всех любителей фразы «Мы просто друзья». Ромбов был светочем всех обиженных и оскорбленных — настоящий защитник и борец за справедливость.
Спустя годы, Ромбов начал осознавать, что переженил и осчастливил множество людей, но для себя счастья выкроить так и не смог. Пока на одном из своих выступлений не встретил Машу. Он уже и забыл, как она со школьной скамьи выслушивала его жалобы и как заботливо вытирала ему нос, пока он страдал по всяким «королевам красоты». Да, у Ромбова была своя собственная бригада скорой психологической помощи, вернее всего один бригадир по имени Мария, которую он всегда в шутку называл «дружбан».
— А ты чего тут забыла? — удивленно спросил Ромбов у старой знакомой, которой ни разу не позвонил с тех пор, как перестал быть тряпкой.
— Да вот, узнала про твои курсы, захотелось тоже научиться жить иначе. Устала быть кому-то просто другом, — печально пожала плечами Маша.
Тут-то до Ромбова дошла неприятная истина. Он столько лет изображал жертву недопонимания, злился на тех, кто в упор его не замечал, и совершенно не осознавал, что сам являлся таким же бессердечным слепцом. Оказывается, Маша — девушка. А Ромбов, оказывается, идиот. Не будем говорить о том, что между ними тут же случилась любовь: яркая и будоражащая кровь, как лампочка холодильника, открытого в три часа ночи. Но в кино он ее пригласил. А потом и в кафе. В конце концов, лучше поздно, чем никогда. Ведь кому, как не Ромбову, знать, что за, казалось бы, простой и неприметной оболочкой скрывается глубокий и прекрасный мир.
Александр Райн
