Там, где треснул мир
ПРОЛОГ
Из отчёта члена оперативной группы «ВЕКТОР»
…территорию бывшего района «Лубянка» следует считать абсолютно враждебной средой. Аномалия, обозначенная как «ИЗЛОМ №1», нестабильна и обладает свойствами, которые на текущем уровне науки могут быть описаны только языком клинического безумия.
Физические законы внутри Излома носят ситуативный характер. Гравитация, течение времени, свойства материалов — всё подчиняется некой внутренней, непостижимой логике. Выжившие после контакта с объектами «Излома» описывают их как «персонифицированные кошмары» или «сгустки чистой идеи», чаще всего связанные с виной, страхом или коллективной памятью места.
Последняя запись с погрязшего в «Изломе №3» («Три вокзала») отряда: «Они не зомби. Они — вечные пассажиры. Они не могут уехать. Они заставляют и тебя ждать. Ждать того, чего ты боишься больше всего. Они материализуют твоё чувство ви…»
На этом связь прервалась. Изломы расширяются. Жителей не эвакуировать — это ускоряет рост аномалий. Единственная тактика — полная изоляция. Мы не боремся с этим. Мы просто отступаем.
Глава 1
Артём
Последний день старого мира начался с кошмара.
Артём проснулся, задыхаясь. Горло сжато, сердце колотилось о рёбра. Третий день подряд.
Сон был одним и тем же, но без начала и конца — как обрывок плёнки, застрявшей в проекторе.
Он стоял посреди абсолютно пустого пространства. Не тёмного и не светлого. Просто... отсутствующего. Под ногами не было пола, над головой — неба.
Впереди — Анна. Она шла от него, не оборачиваясь, в своём осеннем пальто. Он звал её — голоса не было. Он пытался бежать — ноги вязли в невидимой тягучей тяжести.
И тогда из ничего начинали проступать предметы. Как всплывающие пятна на плёнке. Старый железнодорожный жетон завис в воздухе. Его часы тикали с диким, ускоренным эхом. Со всех сторон на него смотрели глаза — не глаза людей, а глаза с картин: плоские, масляные, бездушные.
Анна оборачивалась. Её лицо — это фотография, которая медленно намокала и расползалась, обнажая что-то тёмное и пульсирующее внутри. Она говорила, но голос доносился из его собственных карманов, из складок одежды:
«Ты всегда опаздываешь. Ты смотришь не туда.»
И он просыпался.
Лежал, уставившись в потолок. Шесть утра. «Чёрт… Наверное, всё из-за этих последних месяцев. Из-за того, как мы отдаляемся. Она не выходит из головы — даже во сне преследует».
Он потянулся к тумбочке, где лежали часы Артема — подарок отца. Стрелки показывали 6:47. Ещё рано, но спать больше не хотелось.
Встав, он потянулся. Кости хрустнули с тоскливым однообразием. «Надо отвлечься. Работа, архив — там хотя бы всё логично».
Струйки солнечного света, резали полумрак квартиры, упираясь в башни из папок и книг. Артём щурился, разбирая очередную стопку бумаг. Архивный прах щекотал ноздри, пах историей, забвением и чьими-то давно истлевшими жизнями. Он был в своей стихии — мире, который можно упорядочить, разложить по полочкам, понять.
Его пальцы наткнулись на тонкую папку из грубого картона. «Отчёт о феномене спонтанной синхронизации городских хронометров. 1978». Внутри — несколько листов с грифом «Совершенно секретно», испещрённых сухим канцеляритом. Он пробежался глазами по строчкам: «…на территории, прилегающей к площади Трёх вокзалов, 14 октября в 16:10 по московскому времени все без исключения механические и электронные часы…» Он фыркнул. Курьёз. Чья-то неудачная шутка или ошибка метролога. Отложил папку в сторону.
Встав из-за стола, он потянулся, кости хрустнули с тоскливым однообразием. По пути на кухню мельком глянул в зеркало в прихожей. И замер.
Его отражение не повторило движение.
Оно осталось стоять прямо, уставившись на негою. Не двигаясь. Не моргая.
Ледяной холодок прошёлся по позвоночнику. Артём рванулся к выключателю. Резкий свет врезался в глаза. Он снова посмотрел в зеркало. В нём отражался он сам — бледный, не выспавшийся, с расширенными зрачками. Лицо идиота, который дома пугается собственной тени.
«Переработал», — буркнул он себе под нос, заваривая кофе. Но дрожь в пальцах не унималась.
Он попытался позвонить Анне. Набрал номер, услышал долгие гудки. И вдруг — сквозь нарастающие помехи прорвался хриплый, чуждый голос, будто сотканный из пепла и статики.
«…там, где время уснуло…»
— Алло? Анна? — переспросил он, сжимая трубку.
— Артём? Ты меня слышишь? Связь ужасная.
Голос был её, живой и раздражённый. Тот хриплый шёпот растворился, не оставив следа.
Они договорились встретиться вечером. «Надо же всё обсудить, серьёзно», — сказал он, чувствуя, как звучит фальшиво. Она согласилась без энтузиазма.
Днём ему нужно было на площади Трех вокзалов, встретиться с источником, железнодорожником, который вёл своё маленькое расследование. Он вышел на улицу, и город обрушился на него какофонией звуков — рёв моторов, гул голосов, визг тормозов. Хаос, который он так не любил.
На площади его взгляд зацепился за часы. Сначала на здании Казанского вокзала — 14:05. Потом на Ярославском — 14:10. Он вспомнил папку 1978 года. Совпадение. Должно быть.
И тут он увидел его. Старик. Сидел на скамейке, сжимая в руках какой то мусор - букет из жухлой проволоки и тряпья. Его взгляд был прикован к часам, а потом, медленно, как будто против своей воли, повернулся и упёрся в Артёма. Старик грустно улыбнулся. Беззубый, безрадостный оскал, полный немого вопроса.
Артём поспешил прочь, по спине бежали мурашки.
Встреча с Анной в кафе была короткой и безжалостной. Она пришла не одна — с ней была её усталость, её разочарование.
— Ты живёшь в прошлом, Артём. Среди своих призраков. А мне нужно настоящее. Из твоих архивов не выплатят ипотеку и не согреют зимой.
Он пытался что-то сказать, что-то объяснить про важность памяти, про то, что прошлое — это ключ к настоящему. Но слова звучали пусто и пафосно даже для него самого.
Она ушла, растворилась в шуме кафе и уличном гуле.
Дверь закрылась тихо, почти равнодушно, как будто мир не заметил их расставания.
Артём остался сидеть. Он не сразу понял, что прошло несколько минут: взгляд застыл на пустой чашке, мысли гладили один и тот же острый угол — он не сказал ей главного. Не попросил остаться. Не объяснил. Не доказал. Он поднял глаза — и на мгновение сердце остановилось.
За стеклом, среди спешащей толпы, мелькнул знакомый силуэт. То же пальто. Тот же шаг.
Тот самый наклон головы, когда она смотрит себе под ноги. Разум шептал: не она.
Слишком быстро. Слишком нелогично. Но сердце — ударило иначе. А если всё-таки она? Если передумала? Если не договорили? Он уже не думал. Стул скрипнул, когда он резко поднялся.
Он вышел из кафе, бросив чаевые на стол, и шаг за шагом бросился вслед — туда, где исчезал знакомый силуэт. Не для того, чтобы вернуть. А для того, чтобы хотя бы раз — сказать всё, что он не сказал.
Инстинкт сжал его горло. Он выбежал из кафе, не думая, толкая прохожих.
— Анна!
Силуэт не оборачивался, лишь ускорял шаг, скрываясь в вечерней толпе. Артём бежал за ним, сердце колотилось где-то в горле. Они свернули в безлюдный проулок, примыкавший к задворкам вокзала. Фонарь над входом мигнул раз, другой и погас.
Он заскочил в тесный проулок. Было пусто. Лишь граффити на кирпичной стене — криво нарисованный циферблат, стрелки застыли на 4:10.
Он тяжело дышал, облокотившись о холодную стену. Глупость. Истерика. Надо возвращаться.
Он развернулся. И не поверил своим глазам.
Там, где должен был быть выход на освещённую улицу, зияла глухая, стена из старого, потрескавшегося кирпича. Она выглядела так, словно простояла здесь века. Артём подбежал к ней, стал водить ладонями по шершавой поверхности. Это была не иллюзия. Это была реальность.
Он поднял голову. Вместо привычного ночного неба с отражением городских огней над ним висела абсолютная, бархатная чернота, усеянная мёртвыми, не мигающими точками чужих звёзд.
Тишина.
Давящая, абсолютная, высасывающая звук из самого воздуха.
Из внутреннего кармана пиджака донёсся тихий, но оглушительный в этой тишине щелчок. Механический, чёткий. Артём медленно, будто боясь спугнуть последние остатки здравомыслия, достал карманные часы — подарок отца, единственная ценная вещь.
Стрелки замерли на 4:10.
Стекло было холодным. Он перевернул часы. Задняя крышка, которую он никогда не открывал, теперь была чуть приоткрыта. Сквозь щель он увидел не знакомые шестерёнки и пружины, а что-то тёмное, вязкое. Оно медленно пульсировало, как чёрная жила, наполняя сердцевину механизма.
Он не знал, сколько простоял так, вглядываясь во внутрь своих часов. Минута? Час? Время здесь умерло, оставив после себя лишь паралич вечного «сейчас». Этот механизм был единственным, что ещё хоть как-то работало, и его работа была ужасна.
Он сунул часы обратно в карман, стараясь не смотреть. Надо было двигаться. Стена, вставшая на месте выхода, оказалась настоящей — холодной, шершавой, без единой щели. Он прошёл глубже в проулок, к тому месту, где должно было быть его продолжение. И снова — тупик. Кирпичная кладка, за которой угадывалась лишь непроглядная тьма.
Его тюрьма была размером не больше тридцати квадратных метров. С одной стороны — граффити с часами, с другой — два слепых тупика. И над всем этим — темное небо, давящее своим молчанием.
И тут тишина дрогнула.
Сначала это был едва уловимый звук, похожий на ветер, но ветра здесь не было. Потом он оформился в шёпот. Не один — множество голосов, мужских, женских, детских, переплетающихся в единый, неразборчивый гул. Они доносились не откуда-то извне, а из стен. Кирпичи, казалось, впитывали и хранили все когда-либо произнесённые здесь слова, а теперь решили изрыгнуть их обратно.
Артём прижался спиной к холодной стене, сердце бешено колотилось. Шёпот нарастал, в нём проскальзывали обрывки фраз: «…опоздал…», «…билет…», «…никогда не найдёшь…», «…где ты был?..»
Он зажмурился, пытаясь отогнать нарастающую панику. Это галлюцинация. Нехватка воздуха. Шок.
— Кто здесь? — его собственный голос прозвучал чужим и хриплым, его тут же поглотил шепчущий хор.
В ответ лишь новый виток безумия. Свет. Вернее, его подобие. На кирпичной стене напротив, там, где было граффити, замигал слабый, мерцающий отсвет, будто от костра. Внутри стены. Артём, не отрывая глаз, медленно двинулся навстречу. По мере его приближения отсвет рос, и в нём начали проступать очертания.
Это была не проекция. Это было окно в другой мир, вшитое в саму стену. Он видел зал вокзала, тот самый, из которого только что бежал. Но теперь он был пуст и погружён в полумрак. И по нему, словно марионетки, двигались люди. Та самая толпа, что была на площади, но теперь их движения были замедленными, механическими. Они ходили по кругу, сталкивались, отшатывались и снова шли, их лица были искажены безмолвным отчаянием.
Среди них он увидел старика с пустым букетом. Тот сидел на той же скамейке, но теперь его плечи беззвучно тряслись от рыданий.
«Вечное Ожидание». Так это и работает. Ты становишься частью декораций чужого кошмара.
Внезапно картина в «окне» дернулась. Один из «пассажиров» — мужчина в потрёпанном пальто — резко остановился. И медленно, преодолевая невидимое сопротивление, повернул голову. Его взгляд, пустой и остекленевший, упёрся прямо в Артёма. Сквозь стекло, сквозь стену, сквозь саму реальность.
Мужчина поднял руку и протянул в его сторону палец. Не на него. В сторону. Вглубь проулка.
Шёпот в стенах сменился на один-единственный, пронзительный шёпоток, прозвучавший прямо у его уха:
«…не смотри на них… смотри под ноги…»
Инстинкт заставил его посмотреть вниз. Асфальт под его ногами был обычным, покрытым трещинами и окурками. Ничего. Он уже хотел поднять голову, как заметил — одна из трещин была глубже и ровнее других. Она вела от стены с «окном» к противоположному, тупику. Не просто трещина, а желобок, почти рукотворный.
Он сделал несколько шагов, следуя за ней. Трещина упиралась в самое основание стены, в место, где асфальт сходился с кирпичом. И там, в тени, лежал маленький, почти невидимый предмет. Артём наклонился и поднял его.
Это был старый, потёртый железнодорожный жетон. С одной стороны — номер «0410». С другой — выцарапана крошечная, кривая стрелка, указывающая вниз.
Он повертел жетон в пальцах. 04:10. Время на часах. Время на граффити. Код? Указание?
Он постучал жетоном по асфальту в том месте, где нашёл его. Звук был глухим. Он провёл пальцами по шву между асфальтом и стеной. Один из кирпичей в самом низу шатнулся. Сердце Артёма ёкнуло. Он надавил сильнее, и кирпич с глухим скрежетом подался внутрь, открыв узкую, тёмную щель, уходящую под стену. Люк. Лаз.
Это был не выход. Это было желание пойти глубже.
Сзади, в стене-экране, он увидел, как мужчина в пальто, указавший ему путь, медленно рассыпался в прах, словно его миссия была выполнена.
Шёпот стих. Тишина вернулась, но теперь она была ещё невыносимее. Перед ним был путь в неизвестность. А за спиной — вечное ожидание в стеклянной ловушке.
Он посмотрел на жетон в своей руке, потом на чёрное небо. Выбора не было.
Сжав жетон в кулаке, Артём опустился на колени и начал пропихивать себя в чёрную щель под стеной. Холодный камень скреб ему спину, а впереди ждала только тьма.
Тьма поглотила его с жадностью, словно это были не объятия пустоты, а пасть зверя. Он прополз несколько метров в сыром, тесном тоннеле, задевая спиной за низкий потолок. Воздух был спёртым, пахнущим плесенью. Впереди, в абсолютной черноте, замигал слабый свет. Не мерцание призрачного «окна», а ровный, тусклый свет одинокой лампочки.
Он выполз в небольшое подземное помещение. Было похоже на заброшенную кладовку или бомбоубежище. Голые бетонные стены, ржавые трубы вдоль потолка. И в центре — стол. Простой, деревянный. А на нём — диктофон. Старая, советская модель «Весна-202». Его красная лампочка «запись» горела ровным, немигающим светом.
Сердце Артёма упало. Он узнал этот диктофон. Он был из его собственного архива. Тот самый, на который он годами начитывал заметки, который подарил ему отец-журналист.
Он медленно подошёл и нажал на большую кнопку «воспроизведение».
Из динамика послышалось лёгкое шипение, а затем — его собственный голос. Но не сегодняшний, не отчаянный. Спокойный, уверенный, каким он был до того, как Анна ушла. Голос, который вёл репортаж.
«...продолжаю работу над материалом о городских легендах, в частности, о феномене так называемых «мест силы». Интересно, как коллективный страх и мифология буквально пропитывают городскую ткань, создавая...»
Голос прервался, зашуршал, и вдруг изменился. Стал сдавленным, полным ужаса, который Артём чувствовал сейчас на себе. Это был он, но он ещё не говорил этих слов. Он их только что подумал.
«...боже, что это?.. Зеркало... оно на меня смотрит... Это не галлюцинация...»
Плёнка прокрутилась снова. Снова его голос, но теперь — из сегодняшнего утра, из телефонной трубки:
«...там, где время уснуло...» — прошипел записанный голос.
Артём отшатнулся от стола. Это было невозможно. Диктофон записывал не его слова. Он записывал его мысли. Его страхи. Его самый потаённый, невысказанный ужас.
Плёнка снова закрутилась. На этот раз голос был абсолютно бесстрастным, холодным, как чтение приговора.
«Протокол первичного контакта с Изломом №7, условное наименование «Вечное Ожидание». Субъект: Артём. Психоэмоциональный профиль: гиперответственность, чувство вины, потребность в контроле. Ключевая травма: разрыв отношений с Анной Игоревной. Вероятность успешной адаптации... низкая. Время до полной ассимиляции: неизвестно.»
Он застыл, не в силах пошевелиться. Это был не его голос. Это был голос самого Излома. Аномалия не просто впустила его внутрь. Она его просканировала. Она знала о нём всё. Она выбрала его специально.
Диктофон щёлкнул и замолк. Красная лампочка погасла. В тишине подземелья он услышал новый звук. Глухой, ритмичный стук. Он шёл от одной из стен. Стук был похож на морзянку, но слишком медленный, слишком отчаянный.
Тук... тук-тук... тук...
Артём прижал ладонь к холодному бетону. Стук стал чуть громче. Кто-то был там. По ту сторону стены. Другой пленник. Другой симптом той же болезни.
Он отступил назад, к столу, и его взгляд упал на диктофон. На его боковой панели, где обычно была наклейка с названием модели, теперь был выжжен другой текст, крошечный и ровный, будто сделан лазером:
«Правило первое: твой страх — это компас. Твоя вина — это дверь.»
Он обернулся. Тоннель, через который он приполз, исчез. На его месте была гладкая бетонная стена.
Выхода не было. Был только путь вглубь. Вглубь кошмара, который знал его лучше, чем он знал себя.
Продолжение следует...
