Их лица. Они были другими. Скуластые, с узким разрезом тёмных, раскосых глаз. Загорелые до черноты. Они сидели в сёдлах не так, как русы, а как-то иначе, словно сросшись со своими конями в одно целое.

За воинами двигался нескончаемый поток. Тысячи овец, похожих на грязное, курчавое облако, сбивались в плотные отары. Огромные, лохматые волкодавы, молчаливые и суровые, бежали по бокам, удерживая стада. Мычали коровы, ревели верблюды — странные, горбатые звери, которых большинство русичей видели впервые в жизни.

И, наконец, двигались их дома. Огромные повозки-арбы, запряжённые волами, везли разобранные юрты — решётчатые остовы, шесты и скатанные рулоны тёмного, продымленного войлока. На повозках сидели женщины и дети. Их лица были такими же обветренными и скуластыми, как у мужчин. Женщины управляли волами с той же уверенностью, с какой их мужья управляли конями.

До лагеря русов донёсся звук. Это была не песня и не крик. Тысячи разных звуков сливались в один — блеяние овец, скрип повозок, гортанные выкрики пастухов, плач детей. И над всем этим плыл странный, чужой запах.

Он не был похож ни на запах киевского торга, ни на запах лесной чащи. Это был острый, терпкий запах конского пота, смешанный с запахом овечьей шерсти, кислого молока и едкого дыма костров, которые жгли не дровами, а сухим кизяком. Запах продымленной кожи и пыли вековых дорог. Запах степи.

Любомир стоял, сжимая копьё. Он смотрел на этих людей и понимал, что между ними и им пролегает пропасть. Вятичи, на которых они шли войной, были врагами, но они были понятными врагами. Они говорили на похожем языке, верили в похожих богов, жили в таких же срубах. Они были заблудшими, но братьями.

А эти... эти были чужими.

В каждом их движении, в каждом взгляде, в самом их запахе чувствовалась иная, дикая, необузданная сила. Сила, рождённая в бескрайних просторах, где нет ни лесов, чтобы спрятаться, ни стен, чтобы защититься. Где жизнь — это вечное движение, а единственное укрытие — небо над головой.

Кочевники остановились на расстоянии полёта стрелы, не пытаясь подойти ближе. Они начали разбивать свой собственный лагерь, и в их действиях была поразительная, отточенная веками слаженность. За час на пустом месте выросли десятки тёмных, похожих на грибы, юрт.

От их стана отделилась группа всадников — десяток воинов во главе с седобородым, одетым в богатый халат стариком. Это был хан. С поднятой в знаке мира правой рукой, они медленно поехали в сторону лагеря русов.

Святослав, стоявший на холме, кивнул своим воеводам. "Встречайте".

Вечер перестал быть томным. Из потенциальных союзников эти гости в любой момент могли превратиться в смертельных врагов. И каждый воин в лагере русов чувствовал это кожей.

Глава 38. Пир князей

Переговоры, начавшиеся днём, затянулись до позднего вечера. А когда стемнело, Святослав показал себя не только грозным воином, но и щедрым хозяином. Между двумя лагерями, на нейтральной земле, по его приказу разожгли огромные костры. Слуги тащили из обоза туши быков и баранов, насаживая их на вертела. Бояре выкатили бочонки с мёдом и пивом.

Это был пир вождей.

Княжеский шатёр, расшитый золотыми нитями, превратился в центр этого праздника. Внутрь были допущены лишь избранные. Сам Святослав, его главные воеводы, седоусые бояре, предводители варяжских отрядов. С другой стороны — хан Айдос, его сыновья и самые знатные беки, чьи халаты из шёлка и парчи резко контрастировали с простой и функциональной одеждой русов.

Там, в свете факелов, решалась судьба похода и, возможно, судьба целого народа. Из шатра доносились гул голосов, громкий смех, звуки гуслей. Там пили из серебряных чаш, ели с резных блюд, обменивались дарами и клятвами.

А вокруг этого островка власти и богатства простиралось море обычных воинов.

Любомир сидел у костра своего десятка. Они, как и тысячи других, получили свою долю "княжеской щедрости" — по куску жареного мяса и по кружке пива. Они ели и пили, глядя на далёкий свет княжеского шатра, и слушали отголоски чужого веселья.

Разговоры велись вполголоса.

"Говорят, князь им земли даст у Поросья," — делился слухами один из близнецов, — "чтоб от печенегов нас прикрывали".

"Ага, — хмыкнул Ратибор. — Пригреем змею на груди. Сегодня они от печенегов бегут, а завтра сами нам в спину ударят".

"Да ладно, десятник, — возразил юнец Юрка, опьяневший от одного запаха пива. — Конница у них — ух! С такой силой мы не то что вятичей, мы самого хазарского кагана за бороду возьмём!".

Они спорили, гадали, пытались по обрывкам слухов и движению теней угадать, как этот внезапный союз отразится на их собственных жизнях. Пойдут ли они дальше на вятичей? Или повернут на юг, биться за этих степняков? Они были всего лишь пешками в большой игре, и им оставалось только ждать, когда рука игрока переставит их на другую клетку.

Любомир больше молчал и наблюдал. Он смотрел на княжеский шатёр, на снующих вокруг слуг, на напряжённые фигуры стражников. Он видел, как от шатра отделилась высокая фигура. Хельга.

Она не участвовала в пире. Она вышла на воздух, чтобы остыть, или по приказу своего командира. В руке она держала пустой кубок. Её лицо в неровном свете факелов было похоже на высеченную из камня маску — сосредоточенную, непроницаемую, лишённую всяких эмоций. Она не пила, не смеялась. Она была на службе. Её острый, как у ястреба, взгляд обводил периметр, оценивая расположение стражи, отмечая тёмные участки между кострами. Даже здесь, на пиру, она оставалась воином.

Она на мгновение остановилась, и её взгляд скользнул по рядам костров ополченцев. Любомир не думал, что она его увидит, но она увидела. Их глаза встретились на долю секунды поверх голов и огней. В её взгляде не было ничего — ни презрения, ни интереса. Лишь холодная констатация факта. Ты — там, внизу. Я — здесь, наверху. Между нами — пропасть. Она отвернулась и снова вошла в шатёр, в мир вождей.

Любомир отвёл взгляд. Он снова почувствовал эту стену. Стену, которую он преодолел в бою, но которая снова выросла между ним и настоящими воинами. Они — внутри, вершат судьбы. Он — снаружи, ждёт своей. Он отхлебнул из кружки тёплое, горьковатое пиво. Оно показалось ему вкусом его собственного положения.

Глава 39. Дева-воительница

Пир шумел. Из приоткрытого полога княжеского шатра вырывались то взрывы грубого хохота, то напряжённые ноты гортанной речи, то переливы струн. Воины снаружи, разгорячённые пивом, уже затянули было походную песню, но осеклись под грозным взглядом дружинника из стражи.

Любомир сидел, прислонившись к колесу повозки, и смотрел на шатёр не отрываясь. Его уже не интересовали ни воеводы, ни варяги. Его внимание приковала другая фигура.

Он заметил её ещё днём, когда ханская свита только въезжала в лагерь. А сейчас, в неверном свете факелов, её образ стал ещё более чётким и странным.

Девушка. Она была в шатре, среди мужчин, и держалась рядом с седобородым ханом Айдосом. Было очевидно, что это его дочь. Но она не была похожа на безмолвную прислугу или украшение пира.

На ней было не платье, расшитое узорами, а одежда, созданная для движения. Узкие штаны из мягкой кожи, заправленные в сапоги с загнутыми носами. Длинный шёлковый халат синего цвета, перехваченный широким серебряным поясом. На поясе, в богато украшенных ножнах, висел длинный, узкий нож — не кухонный, а боевой. Её чёрные, как смоль, волосы были заплетены в две тугие косы, в которые были вплетены серебряные монеты.

Она двигалась с плавной, сдержанной грацией степной кошки. Когда она подавала отцу чашу, её движения были точны и экономны. Когда она отходила в тень, её фигура почти сливалась с пёстрыми коврами.

Но поражали не одежда и не движения. Поражали её глаза.

Тёмные, чуть раскосые, с длинными ресницами, они были удивительно внимательными. Она не принимала участия в громких разговорах мужчин. Она молчала. Но её взгляд не был пустым или покорным. Он непрерывно скользил по лицам русов, сидевших за столом. Она не просто смотрела, она оценивала.

Любомир видел, как её взгляд задержался на широченном, хохочущем воеводе Свенельде. Как она внимательно изучала предводителя варягов, отмечая шрамы на его руках. Как она прислушивалась к тону голоса Святослава, когда тот говорил.

Она оценивала их. Их силу, их слабости, их намерения. Она делала это с той же холодной, бесстрастной серьёзностью, с какой Хельга несколькими днями ранее оценивала его самого на тренировочном поле. Она читала этих могущественных, заносчивых мужчин так же, как он читал следы зверя в лесу.

Она была дочерью своего народа — народа, который выживал в Диком Поле не только благодаря силе, но и благодаря умению понимать врага, чувствовать опасность, видеть то, что скрыто за словами.

Любомир вдруг понял, что эта тихая, сдержанная девушка в синем халате, возможно, опаснее любого воина из свиты её отца. Её оружием были не сабля и лук. Её оружием был её ум и её внимательный, ничего не упускающий взгляд. Он невольно сравнил её с Хельгой. Варяжка была волчицей — явной, зримой угрозой. Эта же была похожа на змею, затаившуюся в тени, — тихую, прекрасную и смертельно опасную.

Глава 40. Разговоры у костра

Пир в княжеском шатре закончился далеко за полночь. Гости разъехались, огни погасли. Лагерь погрузился в тревожный сон, но разговоры не стихли. Они просто ушли от больших костров к малым, от громких криков — к сдержанному шёпоту.

Слухи, как круги по воде, расходились из центра, от тех, кто был ближе к власти. Какой-нибудь обозник, подносивший вино, слышал обрывок фразы. Дружинник из охраны подмечал, с каким выражением лица хан пожал руку князю. Из этих обрывков и догадок простые воины пытались соткать картину своего будущего.

К костру Ратибора забрёл знакомый гридень, один из тех, что стояли в оцеплении. За кружку пива он поделился тем, что удалось услышать.

"Просятся на службу," — выдохнул он, утирая пену с усов. — "Говорят, печенеги их совсем доконали. Род их почти весь вырезали. Ищут защиты под рукой Святослава".

"И чего просят?" — спросил Ратибор, подбрасывая в огонь ветку.

"Земли. Хотят сесть по южной границе, вдоль Поросья. Там сейчас пусто, одни старые городища. Говорят, будут для князя заставой от Дикого Поля. Щитом от своих же братьев-степняков".

В десятке наступило молчание. Все обдумывали услышанное.

"А взамен?" — не унимался Ратибор.

"А взамен хан клянётся выставить Святославу три тысячи сабель. Конных. Умелых. Говорят, лучники у них такие, что белку в глаз бьют на полном скаку".

Три тысячи всадников. Цифра прозвучала внушительно. Каждый здесь, даже самый зелёный юнец, понимал, что это такое. Это была целая армия. Сила, способная в одиночку решить исход крупной битвы. Конница была ахиллесовой пятой войска русов, вынужденных полагаться на свою тяжёлую, но медлительную пехоту.

"Три тысячи..." — задумчиво протянул один из близнецов. — "С такими молодцами можно до самого Царьграда дойти!".

"Или получить три тысячи ножей в спину, как только отвернёшься," — проворчал старый воин из соседнего десятка, придвинувшийся поближе, чтобы послушать новости. — "Степь степи — волк, а не брат. Сегодня они с нами, завтра — с печенегами, если те больше пообещают".

"А князь что?" — спросил Любомир, до этого молчавший. Это был его первый вопрос.

Гридень пожал плечами. "А кто его, сокола, разберёт? Сидел, слушал, усом крутил. Лицо — как камень. Но, сдаётся мне, ему мысль эта по душе пришлась. Уж больно лакомый кусок. Такой конницы ни у одного князя нет".

Они снова замолчали. Каждый понимал — союз выгоден. Очень выгоден. Он мог изменить весь расклад сил на южных границах, превратить Святослава из просто сильного князя в неоспоримого владыку.

Но все также понимали, что за такие дары всегда приходится платить. И цена пока не была названа. Ханы не отдают своих воинов просто за обещание земли. Союзы скрепляются не только словами. Они скрепляются кровью, золотом или браками.

"Что-то князь им ещё пообещает," — задумчиво произнёс Ратибор, глядя в темноту, в сторону стихшего степного лагеря. — "И боюсь, платить за это обещание придётся не только ему".

Любомир слушал эти разговоры и чувствовал, как большая, невидимая игра, которая велась там, в шатре, протягивает свои щупальца сюда, к их маленькому костру. Он думал о странной, молчаливой девушке в синем халате. И впервые ему стало по-настоящему тревожно. Потому что он чувствовал, что эта большая игра вот-вот коснётся его лично.

Но были и другие.

Ратибор опустился на одно колено, проводя пальцами по воздуху над отпечатком, боясь его повредить. Это был не человеческий след. Это был след лошадиного копыта. Но что-то было не так. Дружинники, купцы, крестьяне — все в окрестностях Киева, кто имел лошадей, ковали их одинаково. Подкова была простой, цельной, в форме грубой, незамкнутой буквы "О". Практично, надежно.

Эти же следы были иными.

Они были глубже, чем должны были быть от обычной лошади. Животное, оставившее их, было тяжелым. Или несло на себе тяжелого всадника в доспехах. Или всадника и тяжелый груз. И сама форма... Она была другой. Четкий отпечаток в виде идеального, тонкого полумесяца. Словно подкова была не цельной, а состояла из двух отдельных, изогнутых пластин, оставлявших между собой пустое пространство. Или была цельной, но очень узкой, серповидной. Непрактичной для вязкой, лесной почвы Руси. Но идеальной для твердой, сухой земли степи, где важнее не площадь опоры, а острота сцепления.

Ратибор поднялся и медленно пошел вдоль цепочки следов. Их было немного. Убийца был осторожен. Он подъехал к краю поля, спешился, а дальше пошел пешком, чтобы не оставлять следов в самой ржи. Лошадь стояла здесь, у кромки леса, пока ее хозяин творил свой кровавый ритуал. Она топталась на месте, нервничала. Земля была истоптана в небольшом круге.

Он нашел то, что искал, через несколько шагов. Конский помет. Свежий, еще теплый, от него поднимался легкий парок. Ратибор без всякой брезгливости ткнул в него кончиком ножа. Разворошил. Внутри были непереваренные стебли ржи и... что-то еще. Жесткие, волокнистые травы, которые не росли в здешних заливных лугах. Ковыль. Полынь. Сухие травы степи. Лошадь кормили не местным сеном.

Все сходилось. Деталь к детали. Грязный клочок войлока. Необычная соль, настоянная на степных травах. Легкая, быстрая походка, не похожая на тяжелую поступь русича. А теперь это — главное, неоспоримое доказательство. Подковы степняков. Их ни с чем не спутать.

Цепочка следов вела от кромки поля к лесу, а затем выходила на старую, заброшенную дорогу, ведущую к Лыбеди. Туда, за реку. Туда, где на выжженном солнцем холме виднелись десятки, если не сотни, темных конусов печенежских юрт.

Ратибор выпрямился. Он больше не смотрел на поле. Он смотрел на горизонт. На дымки костров, поднимавшиеся в утреннее небо.

Раньше у него была лишь догадка, подкрепленная предчувствием и словами старой ведьмы. Теперь у него был факт. Железный, неоспоримый, отпечатанный в земле. Маньяк, потрошитель, жнец, пришедший за душами киевских духов, был не просто чужаком. Он был одним из них. Одним из "союзников", которым его князь позволил разбить стан у самых ворот города.

Холодная, черная ярость, которую он так долго сдерживал, начала закипать у него в груди. Он не дал ей вырваться. Он преобразовал ее. В решимость. В план.

Охота вслепую закончилась. Пора было навестить соседей. Но не как гость и не как посол.

Как волк, идущий в логово, чтобы вырезать того, кто посмел охотиться на его территории.

Глава 11. Горящее Небо

Ночь навалилась на Киев, как мокрая, просмоленная шкура. После находки в поле город не просто затих — он умер. Улицы обезлюдели задолго до заката, превратившись в черные, безглазые коридоры между слепыми стенами изб. Единственными живыми существами, казалось, были дозорные на стенах Детинца, всматривавшиеся во тьму, и Ратибор, сидевший в своей каморке при княжьем дворе. Он не спал. Он чистил свою боевую секиру. Медленно, методично, он водил промасленным бруском по лезвию, и металл отзывался тихим, голодным шипением. Он готовился.

Первый крик "Пожар!" прозвучал со стороны Щекавицы, с западной окраины. Он был высоким, отчаянным, полным паники. Почти сразу ему вторил другой, с юга, со стороны Лыбеди. А затем загудел набат. Тяжелый, рваный, тревожный гул колокола ударил по нервам спящего города, как удар молота по наковальне.

Ратибор вышел на двор. Небо на западе и юге уже не было черным. Оно окрасилось в грязный, багровый цвет. Пульсирующее, живое зарево, словно кто-то расковырял рану на теле ночи. В воздухе запахло дымом.

Начался хаос.

Двери, еще час назад запертые на все засовы, распахнулись. Люди выбегали на улицы, полуголые, обезумевшие от страха. Женщины кричали, прижимая к себе плачущих детей, мужики растерянно оглядывались, не понимая, куда бежать. Паника, до этого тлевшая в темных углах, вырвалась наружу и обрела форму огненного зверя.

— Печенеги! — разнесся по толпе дикий вопль. — Напали! Жгут город!

Эта мысль была логичной и страшной. После череды ритуальных убийств нервы у всех были натянуты до предела, и теперь они лопнули. Толпа ринулась прочь от окраин, к центру, к Детинцу, к мнимому спасению, давя друг друга в узких улочках. Слышались крики боли, проклятия, треск ломающихся плетней.

Дружина пыталась навести порядок. Воевода Добрыня, выскочивший на крыльцо терема, рычал приказы, отправляя отряды на тушение и оцепление.

— Это диверсия! — кричал он, перекрывая гул толпы. — Они нас выманивают! Хотят, чтобы мы бросили стены! Держать оборону! Гасить огонь!

Ратибор стоял посреди этого ревущего безумия, как скала посреди шторма. Он не двинулся с места. Он просто смотрел на полыхающее небо и вдыхал запах гари. И в его голове все было ясно, как морозный день.

Он видел это раньше. На войне. Тактика выжженной земли, тактика отвлечения. Пока основные силы брошены на одну цель, небольшой отряд проникает туда, где его не ждут.

Дружинники, простые мужики с ведрами и баграми, даже воевода — все они видели одно и то же. Огонь. Угрозу. Нападение.

Ратибор видел другое.

Он видел ширму. Огромный, огненный занавес, за которым кто-то собирался играть свой собственный, тихий и кровавый спектакль.

— Горят амбары, — сказал он подошедшему молодому гридню, который пытался передать ему какой-то приказ.

— Да! Десяток, не меньше! С зерном! Нам зиму не пережить! — кричал тот, вытирая сажу со лба.

Ратибор покачал головой.

— Он не просто жжет амбары, дурень, — его голос был тихим, но прорезал шум, как нож масло. — Он жжет хлеб. Наш хлеб. Урожай с того самого поля. Он закончил свой ритуал. Он осквернил духа поля, а теперь уничтожает то, что тот давал. Он смеется над нами.

Гридень тупо смотрел на него, ничего не понимая.

— О чем ты?! Надо тушить!

Но Ратибор уже не слушал. Он смотрел не на пожары на окраинах. Он смотрел на реку. На темную, блестящую в отсветах пламени воду Днепра.

Пока весь город, вся дружина, сам князь смотрят на запад и на юг, на огонь, никто не смотрит на восток. Никто не смотрит на воду. А убийца, тот, кто оставил следы в поле, не будет возвращаться в свой стан по суше, где его могут перехватить. Зачем, если есть река? Небольшая лодка, пара гребков — и ты уже в городе, у причалов на Подоле, где в суматохе и панике никто не обратит на тебя внимания.

Он уже здесь.

Пока все тушили пожары, устроенные его сообщниками, он незаметно проскользнул в город под прикрытием хаоса. Не для того, чтобы жечь или грабить.

Он пришел за следующей жертвой.

Ратибор повернулся спиной к ревущей толпе и пылающему небу. Он перехватил секиру поудобнее. В то время как все бежали от огня, он пошел в самую гущу паники, против течения. Он шел не тушить амбары. Он шел на охоту.

Он не знал, кого убийца выбрал на этот раз. Духа леса, схоронившегося в роще на одном из холмов? Духа реки, который мог стать его следующей целью? Или кого-то еще? Но Ратибор знал одно: пока город кричал и горел, Мясник работал. В тишине. В темноте. И он, Волк, должен был найти его раньше, чем оборвется еще один нечеловеческий крик.

Эта ночь была идеальной для убийства. Весь город смотрел не туда.

Глава 12. Шепот в Корчме

Ночь пожаров прошла, оставив после себя смрад гари, черные остовы амбаров на горизонте и липкий, парализующий страх. Город забился в свою раковину еще плотнее. Но даже в самое страшное время есть места, которые продолжают жить своей, особой жизнью. Места, где страх либо уступает место пьяной удали, либо топится на дне мутной браги.

Корчма «Кривая Собака» на Подоле была именно таким местом. Дыра. Грязная, вонючая дыра, сколоченная из горбыля и отчаяния. Здесь собирались те, кому нечего было терять: грузчики из порта, мелкие воришки, дезертиры, пропивающие последний крест, и заезжие торгаши, слишком жадные, чтобы платить за постой в приличном месте. Воздух здесь был таким густым от пота, дешевого перегара, пролитого пива и дыма от сальных светильников, что его, казалось, можно было зачерпнуть кружкой.

Ратибор сидел в самом темном углу, за шатким, залитым брагой столом. На нем были не княжеские доспехи, а драные порты и простая льняная рубаха, намеренно измазанная грязью. Свои шрамы он не прятал — они служили ему лучшей защитой. В таком месте человек со шрамами вызывал уважение и страх, а не любопытство. Он заказал кружку самой дешевой, кислой браги и просто сидел, превратившись в тень. Он слушал.

Вокруг гудели. Большинство разговоров были предсказуемы. Обсуждали пожары, проклинали печенегов, спорили, кто будет следующей жертвой Мясника. Но это были лишь волны на поверхности. Ратибора интересовало то, что скрывалось в глубине. Те тихие, обрывочные разговоры, что рождаются между третьей и четвертой кружкой, когда язык развязывается, а мозг перестает контролировать слова.

— …говорю тебе, Вавила, сами напросились! — бухтел здоровенный грузчик с перебитым носом, обращаясь к своему тощему собутыльнику. — Князь их под бок пустил, степняков этих немытых, вот и дождались! Они же не люди, они твари!

— Да ладно тебе, Гриша, — икал Вавила. — Я с ними торгую иногда. Нормальные мужики. Шкуры у них хорошие. И кони.

— Шкуры! — рявкнул Гриша, стукнув кружкой по столу так, что брага выплеснулась. — А не ты ли мне вчерась сказывал, что они у тебя на рынке какую-то дрянь покупали?!

Ратибор напрягся, его уши уловили нужную ноту в общем гаме. Он не повернул головы, лишь чуть наклонил ее, продолжая лениво ковырять ножом столешницу.

Вавила, тощий торговец мелочевкой, смутился. Он огляделся по сторонам.

— Да тихо ты, орясина! Услышит кто…

— Да кто тут услышит?! Все свои! — не унимался Гриша. — Говори давай! Что за дрянь?

— Да не дрянь… просто… странные они, — Вавила понизил голос до заговорщического шепота, и Ратибору пришлось напрячь весь свой слух. — Подходил ко мне один. Молодой, красивый такой, с серьгой в ухе. Гордый, как княжич. Не торговался почти. Купил пучок полыни, чертополоха, болиголова… Все травы, что ведьмы для порчи берут. Я ему говорю: «На кой тебе, мил человек? Коней лечить?» А он так на меня посмотрел… — Вавила поежился, — как на червяка. И говорит, мол, «не твоего ума дело, смерд». И серебром заплатил, не скупясь.

У Ратибора внутри все похолодело. "Полынь и еще что-то чужое…" — так сказала Милада, понюхав соль из избы.

— А еще, — продолжал Вавила, уже не в силах остановиться, — они к Марфе-солеварке ходили. Которая черную соль с Топких болот таскает. Всю скупили! Весь запас! Марфа потом хвасталась, что на вырученные деньги корову себе купит. Я еще подумал, на кой им эта соль? Ею только кожу дубить, в пищу не годится, горькая…

Круг замкнулся. Печенеги. Странные травы, которые подходят для темных ритуалов. И черная болотная соль. Та самая, которой убийца чертил свои круги. И молодой, гордый степняк с серьгой в ухе… Это уже было не просто предположение. Это был почти портрет.

В другом конце корчмы завязалась пьяная драка. Кто-то кого-то обозвал, полетели кружки, послышались глухие удары и смачные ругательства. Всеобщее внимание переключилось туда. Ратибор воспользовался моментом.

Он тихо поднялся из-за стола, бросив на него пару медных монет. Когда он проходил мимо столика торговцев, он как бы невзначай споткнулся и навалился на плечо Вавилы.

— Осторожнее, друг, — просипел торговец.

— И ты, друг, — прорычал в ответ Ратибор прямо ему в ухо, сжав его плечо так, что у того хрустнули кости. — Язык твой длинный. А ночи в Киеве нынче темные. И ножи острые.

Вавила обмяк, его лицо побелело от ужаса. Он судорожно закивал, не в силах вымолвить ни слова. Ратибор отпустил его и, не оборачиваясь, вышел из корчмы в ночную грязь.

У него было все, что нужно. Он больше не будет бродить по городу, ожидая следующего трупа.

Пора было нанести визит Марфе-солеварке, а потом — готовиться к долгой прогулке.

Прогулке в стан, где живет молодой и гордый степняк, который покупает ведьмины травы и любит рисовать на земле черные круги. Волк напал на след. И он знал, что этот след приведет его прямо к глотке убийцы.

— Заткнулись! – рявкнул он. – Лесной Волк сказал переодеться, значит, переоденемся! Или вы хотите, чтобы даны, увидев ваши холёные рожи и блестящие побрякушки, сразу поняли, что Хорива тут уже нет? Ваша гордость не стоит жизней всех нас!

Аргумент был весомым. Скрипя зубами и отпуская в адрес убитых врагов самые грязные ругательства, варяги принялись за дело. Процесс был отвратительным. Приходилось стаскивать с остывающих тел рубахи, липкие от крови, примерять на себя штаны сомнительной чистоты. Одежда трещала по швам на их могучих телах, вызывая новую волну проклятий. Чтобы добавить достоверности, они специально пачкали лица сажей и грязью, а волосы взъерошивали, придавая себе вид заправских пьяниц.

Пока шло это мрачное переодевание, Володар собрал вокруг себя командиров и тех, кто будет участвовать в ключевых моментах операции. Его голос был тих и спокоен, но каждое слово било, как молот.

— Слушайте внимательно. Ошибки быть не должно. План такой.

Он ткнул пальцем в сторону ворот.

— Как только даны появятся на дороге, наш человек на вышке вывесит шкуру. Они увидят сигнал и пойдут смело. Ворота будут открыты.

Он обвёл взглядом переодетых варягов.

— Вы, — сказал он Торвальду, — будете сидеть у костров. Пейте, орите, ведите себя как обычно. Главное – не выдать себя. Даже если среди данов окажется кто-то, знающий ваш язык, орите так, чтобы слов было не разобрать.

Затем он посмотрел на Святозара и Хервёр.

— Когда первый дан войдёт в ворота, вы должны быть наготове. Как только последний из них окажется внутри, ворота должны быть закрыты. Немедленно. Святозар, ты и пятеро твоих лучших людей отвечаете за это. Навалитесь на створки, заприте засов. Ваша задача – отрезать им путь к отступлению. Это самое главное. Если хоть один корабль уйдёт, они приведут подмогу.

— А дальше? – спросила Хервёр, её глаза горели холодным огнём.

— А дальше – ад, — просто ответил Володар. – Как только засов ляжет на место, я подам сигнал – крик совы. Услышав его, все лучники, что сидят в засаде, начинают стрелять. Не в толпу. Цельтесь в тех, кто пытается организовать оборону. В командиров. В знаменосцев. Сеять панику.

Он сделал паузу, давая им осознать приказ.

— Пока лучники работают, переодетые варяги и остальные дружинники атакуют. Не дайте им построить стену щитов. Смешайтесь с ними, вяжите их боем, не давайте опомниться.

— И последнее, — его взгляд стал особенно жёстким. – Не убивать всех. Ярл Кнут и ещё двое-трое, кто выглядит как предводитель, нужны нам живыми. Оглушить, связать, что угодно, но они должны быть в состоянии говорить. Нам нужна информация. Об их колонии, об их планах, об их силах. Без этого наша победа здесь не будет стоить и ломаного гроша. Понятно?

Все молча кивнули. План был дьявольски прост и невероятно рискован. Он требовал железной дисциплины, идеальной координации и хладнокровия.

— Займите свои места, — закончил Володар. – Скоро начнётся.

Воины разошлись. Переодетые варяги, ворча, расселись у костров, обхватив руками кружки с вонючей брагой. Лучники, как пауки, затаились на крышах. Группа Святозара заняла позиции у массивных створок ворот.

Маскарад смерти был готов. Крепость замерла, превратившись в огромную пасть, терпеливо ожидающую, когда жертва сама войдёт в неё, соблазнённая запахом лёгкой наживы. Актёры заняли свои места на сцене. Осталось дождаться лишь появления главных зрителей, для которых этот спектакль станет последним в их жизни.

Глава 63: Прибытие Данов

Первый бледный луч рассвета едва пробился сквозь рваные края облаков, окрасив небо в пепельно-розовый цвет, когда дозорный на вышке подал условный знак – трижды взмахнул рукой. На горизонте, там, где тайная дорога выходила из леса, показалось движение.

Сердца тех, кто был в засаде, замерли. Они.

Из-за деревьев медленно выехал караван. Это были не те оборванцы, что служили Хориву. Это были воины совершенно иного покроя. Два десятка мужчин, все как на подбор – рослые, бородатые, с длинными волосами, заплетёнными в косы. Их доспехи были из хорошей кожи, укреплённой железными пластинами, у некоторых на плечах блестели кольчужные оплечья. За спиной у каждого висел круглый щит, а на поясе – тяжёлый меч или секира. Они двигались уверенно, без суеты, как люди, привыкшие быть хозяевами положения.

Впереди, на крепком вороном коне, ехал их предводитель – могучий воин с сединой в рыжей бороде и шрамом, пересекавшим левый глаз. Его взгляд был холоден и остёр, как осколок льда. Он окинул крепость быстрым, оценивающим взглядом.

За воинами тащились две телеги, доверху гружёные какими-то тюками и длинными свёртками, в которых угадывались копья и мечи в ножнах. Телеги тащили не лошади, а люди – с десяток связанных по рукам рабов. Судя по их светлым волосам и незнакомой одежде, это были те самые эсты, о которых говорили разбойники. Они шли, опустив головы, и в каждом их движении сквозила безнадёжность.

Караван остановился на расстоянии полёта стрелы от ворот. Предводитель поднял руку. Он посмотрел на главную вышку, ища знакомый сигнал. В тот же миг дружинник, сидевший там, выполнил приказ Володара: он медленно поднял на шесте старую волчью шкуру. Сигнал "всё чисто" был подан.

Рыжебородый ярл удовлетворённо хмыкнул и направил коня к воротам. Его люди двинулись следом.

— Эй, Хорив! Открывай, пёс! Твои покупатели прибыли! – крикнул он на своём гортанном, лающем языке. Голос его был громок и полон хозяйской уверенности.

В крепости на мгновение воцарилась напряжённая тишина. Все взгляды обратились к одному из варягов, сидевшему у костра. Его звали Брок, и он в своих странствиях провёл несколько лет в землях данов и знал их наречие.

Торвальд, сидевший рядом, незаметно ткнул его локтем в бок.

Брок поднялся, пошатнулся, изображая крайнюю степень опьянения, и, подняв кружку, проорал в ответ что-то нечленораздельное и грубое. Что-то вроде: «Хозяин спит ещё, поди, а мы тут и без него заждались вашего пойла!»

Снаружи раздался раскатистый хохот данов. Пьяные, немытые разбойники, вечно ждущие выпивки, – всё было на своих местах, всё было как обычно.

— Открывай давай, алкашня! И поживее, пока мы вам эти ворота на головы не надели! – крикнул один из воинов.

Это был сигнал для группы Святозара. Медленно, с натужным скрипом, который должен был изображать леность и неохоту стражи, массивные створки ворот начали расходиться, открывая чёрную пасть входа.

Даны, смеясь и перешучиваясь, двинулись вперёд. Предводитель первым въехал на своём коне во двор, за ним потянулись его воины, подгоняя рабов и телеги. Они входили в крепость, предвкушая богатую сделку, хорошую выпивку и весёлую ночь. Они входили в пасть ловушки, даже не подозревая, что её челюсти уже готовы захлопнуться за их спинами. Каждый их шаг по гулкой земле двора был шагом в братскую могилу. А с крыш, из тёмных углов, за ними уже следили десятки глаз. Безмолвные, холодные глаза охотников, взявших жертву на мушку.

Глава 64: Ловушка Захлопнулась

Ворота расходились мучительно медленно, натужно скрипя несмазанными петлями. Этот звук был частью спектакля, идеально играя роль ленивой, похмельной нерасторопности разбойничьей стражи.

Даны, не видя в этом ничего подозрительного, один за другим втягивались во двор. Ярл на вороном коне, презрительно оглядывая «пьяных» варягов у костра, проехал вглубь двора, ожидая появления Хорива. Его воины, пешие, шли следом, гогоча и обмениваясь грубыми шутками. Они уже мысленно делили рабов и предвкушали, как промочат горло доброй брагой. Последними во двор втащили скрипучие телеги, и замыкающие воины лениво пинали отстающих рабов-эстов.

Святозар, укрывшийся вместе со своими людьми в глубокой нише у ворот, замер, превратившись в натянутый лук. Его сердце бешено колотилось. Он считал. Десять… пятнадцать… двадцать… Вот вошёл последний дан, коренастый бородач с топором через плечо. Вот колёса последней телеги с грохотом перекатились через порог.

Сейчас.

— ДАВАЙ! – прорычал он своим людям.

Это был не боевой клич. Это был рёв тяглового быка. Шестеро его дружинников, как один, навалились на массивные створки ворот. Одновременно с этим из ниши с противоположной стороны так же выскочили люди, чтобы толкнуть вторую створку.

Тяжёлое, просмоленное дерево сдвинулось с места и с оглушительным, нарастающим скрипом, похожим на стон умирающего великана, начало закрываться.

Этот звук заставил данов обернуться. Смех застрял у них в глотках. Они увидели, как полоска света, соединявшая их с внешним миром, с лесом, с путём к отступлению, стремительно сужается. Увидели незнакомых воинов в хороших доспехах, которые толкали створки изнутри.

Предводитель-ярл мгновенно всё понял.

— НАЗАД! К ВОРОТАМ! – взревел он, пытаясь развернуть коня.

Но было уже поздно.

С чудовищным, оглушительным грохотом, от которого, казалось, содрогнулась земля, створки ворот сошлись. В следующую секунду тяжёлый дубовый засов с лязгом упал на своё место, отрезая их от внешнего мира.

Ловушка захлопнулась.

И в этот самый миг мёртвая, пьяная крепость ожила.

С крыш домов, с боевого хода, из тёмных щелей между постройками, отовсюду, как по команде, раздался яростный, многоголосый боевой клич.

— ЗА НОВГОРОД!

«Пьяные» варяги у костров вскочили на ноги. В их руках, вместо кружек, оказались топоры и мечи. С их лиц слетела маска хмельного отупения, сменившись хищным, предвкушающим оскалом.

Даны замерли. Два десятка закалённых в боях воинов, не знавших страха, на одно-единственное, бесконечно долгое мгновение превратились в растерянных детей. Они стояли посреди вражеского двора, и со всех сторон на них смотрела смерть. Они не видели врага, но чувствовали десятки направленных на них взглядов. Чувствовали натянутые тетивы луков. Видели блеск стали там, где только что была пустота.

Пауза длилась не больше удара сердца. Но в эту паузу вместилось всё. Шок. Неверие. Осознание предательства. И холодное, леденящее понимание того, что они попали в западню, из которой нет выхода. Они – волки – сами зашли в капкан.

Первым опомнился ярл.

— СТЕНА ЩИТОВ! – его голос прозвучал как удар грома, но в нём уже слышались нотки отчаяния. – КО МНЕ! СТЕНУ!

Даны, повинуясь инстинкту, начали сбиваться в кучу, пытаясь прикрыться щитами.

Но Володар, наблюдавший за всем с крыши кузницы, не дал им этого сделать. Он увидел, что враг пришёл в себя и готов драться.

Он поднёс сложенные ладони ко рту и издал резкий, пронзительный крик совы.

Это был сигнал.

Сигнал к началу бойни.

И именно в этот момент им в спину ударил «Коготь».

Это не был открытый бой. Это была молниеносная, бесшумная резня. Володар и его люди не издали ни клича, ни крика. Они просто выросли из темноты за спинами разбойников.

Володар, как тень, подскочил к самому десятнику. Тот как раз обернулся, чтобы отдать команду, и увидел летящий на него из темноты силуэт. Его глаза успели лишь расшириться от ужаса. Володар не стал бить его ножом. Он просто врезался в него всем телом, а его рука, сжимавшая нож, нанесла короткий, жестокий удар снизу вверх, под рёбра, прямо в сердце. Десятник захрипел и рухнул, даже не поняв, кто и как его убил.

Остальные четверо из группы Володара ударили по флангам импровизированной «стены». Они не пытались прорвать её, а действовали как волки, выхватывающие из стада крайних овец. Один из дружинников подсёк разбойнику ноги, а когда тот упал, вонзил ему меч в незащищённую шею. Другой, увернувшись от удара, полоснул своего противника по сухожилиям на ногах, и тот с воем рухнул, становясь беспомощной, корчащейся мишенью.

Эффект был ошеломляющим. Разбойники, готовившиеся к атаке, вдруг почувствовали смерть за спиной. Их командир упал, их товарищи справа и слева начали падать, захлёбываясь кровью. Паника, до этого концентрировавшаяся у пролома, теперь вспыхнула и здесь.

— Они повсюду!

— Демоны! Они за спиной!

— Нас окружили!

Последняя организованная группа рассыпалась, как карточный домик. Их боевой порядок превратился в обезумевшую толпу. Они были атакованы с двух сторон. Спереди на них давил несокрушимый стальной клин варягов и дружинников. Сзади, из темноты, их вырезали бесшумные призраки.

Для их воспалённого, измученного страхом и суевериями сознания это стало последней каплей. Это была уже не просто битва. Это была кара небесная. Лесные духи, которых они так боялись, не просто выли и плакали. Они обрели плоть, они были повсюду, они выходили из-под земли и падали с неба.

Воля к сопротивлению иссякла. Полностью. Битва, которая могла бы быть долгой и кровавой, превратилась в избиение. Разбойники бросали оружие и пытались бежать. Но бежать было некуда. Тех, кто бежал вглубь двора, встречал огонь, охвативший уже одну из казарм, и выбегающие из темноты тени. Тех, кто в отчаянии пытался пробиться обратно к пролому, встречала безжалостная стена щитов.

Они были заперты в собственной крепости с самой смертью. И смерть неторопливо, методично делала свою работу. Хаос стал абсолютным. Удар в сердце был нанесён, и организм этой разбойничьей армии начал умирать, сотрясаясь в предсмертных конвульсиях.

Глава 58: Поединок с Вожаком

Пока двор превращался в кипящий котёл смерти, из главного дома, словно медведь из берлоги, вырвался атаман Хорив. Он был в одной рубахе, без доспехов, но в руках он сжимал оружие, достойное его мощи, – огромный двуручный топор с широким лезвием, скорее похожий на орудие палача. За ним выбежали несколько его верных телохранителей.

Хорив не был ни трусом, ни дураком. Одного взгляда на пылающую казарму, на бойню у пролома и на тени, вырезающие его людей в темноте, ему хватило, чтобы понять – крепость пала. Его армия, его империя рушилась на глазах. И он сделал то, что сделал бы любой вожак стаи, попавшей в окружение, – бросился напролом.

Но он бежал не в бой. Он бежал к главным воротам, к конюшне. Его единственным шансом было прорваться, вскочить на коня и исчезнуть в лесу.

— За мной! К воротам! Прорубимся! – ревел он, и его голос на мгновение перекрыл шум битвы.

Он был как дикий секач. Он нёсся вперёд, и его огромный топор, раскручиваемый могучими руками, был смертоносен. Он не целился. Он просто сносил всё на своём пути. Один из его же собственных людей, в панике метнувшийся ему наперерез, получил страшный удар поперёк груди и был разрублен почти пополам. Хорив даже не замедлил шага.

Володар увидел его. Он как раз прикончил очередного разбойника у стены казармы и заметил это движение, эту отчаянную попытку прорыва. И он понял: если вожак уйдёт, стая, даже разбитая, может собраться снова. Эту змею нужно было лишить головы. Здесь и сейчас.

Он бросился наперерез. Не думая о телохранителях, не думая о риске. Инстинкт охотника вёл его.

Их пути пересеклись в центре двора, на открытом пространстве, освещаемом неровным светом пожара. Это был не поединок чести. Это было столкновение двух альфа-хищников, двух вожаков, сражающихся за территорию.

Хорив, увидев перед собой одинокую фигуру в тёмной одежде, с одним лишь ножом в руке, презрительно взревел. Он решил смести это мелкое препятствие одним ударом. Он занёс свой огромный топор для сокрушительного удара сверху вниз, способного расколоть и щит, и шлем, и череп под ним.

Но Володар не стал принимать удар. Он был охотником, а не воином. Он не полагался на доспехи и силу. Его оружием были скорость и ловкость.

В тот момент, когда тяжёлое лезвие с воем устремилось вниз, Володар сделал резкий, почти змеиный рывок в сторону. Топор с оглушительным скрежетом и снопом искр врезался в утоптанную землю, глубоко увязнув в ней. На какое-то мгновение Хорив, вложивший в удар всю свою силу и вес, оказался в уязвимом положении, пытаясь выдернуть оружие.

Этого мгновения Володару было достаточно.

Он, как рысь, прыгнул вперёд. Не на грудь, не в лицо. А вниз, к ногам. Его длинный охотничий нож, который он держал обратным хватом, сверкнул в свете пламени и с силой вонзился в бедро Хорива, сбоку, в то самое место, где сходились мышцы. Володар не просто ударил – он рванул нож в сторону, рассекая сухожилия и мускулы.

Хорив взвыл. Это был не рёв ярости, а вой нестерпимой боли. Его раненая нога подкосилась. Он рухнул на одно колено, выпустив из рук рукоять топора. Его телохранители бросились к нему, но было уже поздно. На них тут же налетели варяги, привлечённые поединком вождей.

Володар уже был за спиной у раненого гиганта. Хорив, опираясь на руки, пытался подняться, его лицо было искажено гримасой боли и ненависти. Он обернулся, пытаясь дотянуться до Володара, но тот был уже вне досягаемости.

Не давая ему опомниться, Володар нанёс последний, завершающий удар. Он шагнул вперёд, обхватил атамана левой рукой за голову, дёрнув её на себя и в сторону, открывая шею и плечо. А правая рука, сжимавшая нож, нанесла короткий, мощный и глубокий удар сверху вниз, в ямку под ключицей.

Лезвие вошло в тело по самую рукоять, беззвучно, как в масло, пробив лёгкое и достав до самого сердца.

Хорив замер. Его огромное тело содрогнулось в последней конвульсии. Рычание в его горле сменилось булькающим хрипом. Он посмотрел на Володара, и в его глазах, ещё мгновение назад полных ярости, отразились лишь удивление и гаснущий свет пожара. Затем его тело обмякло, и он завалился набок, мёртвый.

Володар выпрямился, выдёргивая свой нож. Он стоял над поверженным врагом, тяжело дыша. Вокруг них продолжалась резня, но в этом маленьком круге света и смерти всё было кончено. Голова змеи была отрублена. Оставалось лишь добить её извивающееся в агонии тело.

Глава 59: Рассвет Свободы

Резня продолжалась ещё около часа, но это была уже не битва, а агония. Смерть вожака, пожар, охвативший уже половину построек, и непрекращающийся натиск со всех сторон окончательно сломили разбойников. Одни, бросая оружие, пытались сдаться, но варяги, опьянённые местью, не брали пленных. Другие, обезумев, вслепую кидались на мечи. Третьи пытались спрятаться в горящих постройках и погибали в огне.

Володар не участвовал в этом избиении. Его битва была окончена. Он стоял в стороне, наблюдая, как пожар довершает начатое ими дело, и чувствовал лишь глухую, звенящую пустоту. Победа не принесла ему радости. Лишь горечь и бесконечную усталость.

Когда первые, робкие лучи рассвета начали пробиваться сквозь завесу дыма, всё было кончено. Бледный утренний свет озарил картину тотального разрушения. Внутренний двор крепости, ещё вчера кипевший жизнью, теперь был усеян трупами. Десятки тел в неестественных, страшных позах лежали вперемешку с обломками, оружием и лужами запёкшейся крови. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом гари, смерти и палёного мяса.

Отряд Володара тоже понёс потери. Несколько дружинников и варягов были ранены, один – смертельно. Святозар, бледный, но державшийся прямо, с перевязанной рукой, отдавал приказы своим людям. Варяги, чья ярость остыла, молча бродили среди трупов, переворачивая их и добивая тех, кто ещё подавал признаки жизни.

— Стой! – громко сказал Володар, и его голос, непривычно властный, заставил всех остановиться. – Раненых не трогать.

Торвальд, занёсший топор над стонущим разбойником, удивлённо обернулся.

— Почему? Эти твари не заслуживают пощады.

— Мёртвые немы, — ответил Володар. — А живые могут рассказать много интересного. О данах, например. Связать их и оттащить в сторону. Они нам ещё пригодятся.

Его слово, после этой ночи, стало законом. Варяги, хоть и неохотно, подчинились. Несколько уцелевших разбойников, корчившихся от ран, были грубо связаны и брошены в кучу у стены.

И только после этого Володар направился к цели, ради которой всё это и затевалось. К бараку, где держали рабов.

Он подошёл к массивной деревянной двери, запертой снаружи на огромный амбарный замок. Он не стал возиться с ним. Просто подобрал с земли тяжёлый топор одного из убитых разбойников, размахнулся и ударил.

Один раз. С оглушительным треском толстое железо замка лопнуло, а дерево вокруг него превратилось в щепки.

Второй удар, и сама дверь, сорванная с петель, с грохотом рухнула внутрь.

В образовавшемся проёме на мгновение воцарилась тишина. Из тёмного, смрадного нутра барака пахнуло страхом и нечистотами. Затем в дверях начали появляться люди.

Они выходили медленно, нерешительно, щурясь от непривычного утреннего света. Измождённые, грязные, в лохмотьях. Их лица были похожи на маски – смесь ужаса от пережитой ночи и робкого, неверящего недоумения. Они видели дымящиеся руины, трупы своих мучителей и этих суровых, окровавленных воинов.

Они не понимали, что произошло. Сменились ли просто хозяева? Ждёт ли их новая, ещё более страшная участь?

Первой из темноты вышла Заря. Она нашла своих соплеменников и теперь держала за руку маленького мальчика, который прятался за её спиной. Она посмотрела на Володара, и её глаза, огромные на худом лице, были полны вопроса.

Затем её взгляд скользнул по двору, и она увидела тело Хорива, лежащее у ног Володара. И она поняла.

Она перевела взгляд обратно на Володара, и в её глазах ужас и недоумение сменились чем-то иным. Чем-то, похожим на восход солнца.

— Свободны, — сказал Володар тихо, обращаясь к ней, но так, чтобы слышали все. – Вы свободны.

Эти слова, произнесённые на их родном языке, прокатились по толпе рабов, как волна. Кто-то ахнул. Кто-то неверяще покачал головой. А потом старая женщина, стоявшая в первых рядах, медленно, словно не веря своим костям, опустилась на колени. За ней – ещё один, потом ещё. Они не молились. Они просто падали на колени от облегчения, от шока, от внезапно обрушившейся на них свободы, тяжесть которой была почти невыносима.

Рассвет, пробившийся сквозь дым, озарил их лица. И это был не просто рассвет нового дня. Это был рассвет новой жизни. Рассвет Свободы, рождённой в огне и крови.

Глава 60: Цена Победы

Когда первый всплеск эйфории от победы и освобождения схлынул, наступило тяжёлое, серое похмелье. Святозар, зажав зубами кусок кожи, чтобы не кричать, морщился, пока один из его дружинников пытался залить его рану на плече крепкой брагой – единственным доступным средством обеззараживания. Варяги молча собирали тела своих павших товарищей, укладывая их в стороне.

Началась перекличка. Подсчёт потерь. И цена этой ночной победы оказалась высокой.

Трое дружинников Святозара лежали мёртвыми, их молодые лица, ещё вчера полные дерзкой удали, теперь были безмятежно-бледными. Ещё пятеро были ранены, кто тяжело, кто легко. Но самой тяжёлой потерей для варягов была гибель Ульфа, юркого воина с саксом, который одним из первых ворвался в пролом. Он получил удар копьём в незащищённый бок и истёк кровью, не дожив до рассвета. Его смерть легла тяжёлым камнем на сердце Торвальда и остальных. Они отомстили за братьев, погибших у реки, но заплатили за это кровью ещё одного брата.

Победа вдруг перестала казаться такой уж триумфальной. Она пахла смертью, гарью и кровью. Она оставила после себя пустоту и боль.

Хервёр, чья кожаная броня была забрызгана чужой кровью, но сама она, по счастью, осталась невредима, взяла на себя роль лекаря. Она отодвинула неумелого дружинника и сама принялась за рану Святозара. В её руках была тонкая костяная игла и нить из сухожилий. Она работала молча, сосредоточенно, её движения были точными и быстрыми, как у швеи. Она зашивала края рваной раны, и в её лице не было ни брезгливости, ни сочувствия – лишь холодная, профессиональная отстранённость хирурга, делающего свою работу. Святозар смотрел на неё с удивлением и уважением, стоически перенося боль. Эта женщина была выкована из той же стали, что и её меч.

В другой части двора кипела иная жизнь. Заря, найдя среди освобождённых с десяток своих соплеменников-карел, стала для них центром, опорой. Она раздавала еду и воду, обнимала плачущих детей, перевязывала мелкие раны и ссадины полосками ткани, оторванными от собственной рубахи. В её действиях не было профессионализма Хервёр, но было нечто иное – бесконечная, тёплая забота. Она гладила по голове старика, потерявшего в набеге всю семью, шептала слова утешения молодой женщине, которую, как и её саму, едва не отправили на смерть. Она была не врачом, а целителем душ. Она несла не исцеление, а утешение.

Володар стоял посреди этого хаоса и смотрел. Он не вмешивался. Он просто наблюдал, и тяжесть этой победы давила ему на плечи, как каменная гора. Он достиг своей цели. Логово зверя было уничтожено. Но какой ценой? Четыре свежие могилы, десятки раненых, сотни искалеченных душ. Он смотрел на трупы разбойников, и впервые не чувствовал к ним ненависти – лишь глухую, опустошающую жалость ко всей этой бессмысленной жестокости, которая отравила его лес.

Его взгляд скользнул по двору и остановился на двух женщинах.

Вот Хервёр. Сильная, собранная, равная. Она стягивала швы на плече боярина, и её лицо было маской концентрации. Она была воином до мозга костей, даже когда держала в руках иглу, а не топор. Она принадлежала миру стали, битвы и действия. Она была огнём, который либо согревает, либо сжигает дотла.

А вот Заря. Она сидела на земле, обняв маленькую плачущую девочку, и тихо напевала ей колыбельную. Её лицо, грязное и осунувшееся, светилось каким-то внутренним, тихим светом. Она принадлежала миру сострадания, заботы и тишины. Она была водой – тихим лесным озером, которое утоляет жажду и отражает небо.

Две совершенно разные женщины, две разные стихии, которые волею судьбы оказались в одном месте, рядом с ним. Обе смотрели на него. Одна – как на боевого товарища, вождя, равного. Другая – как на спасителя, на божество, на само воплощение надежды.

И Володар, стоя на этом кровавом поле боя, среди трупов и стонов, вдруг почувствовал себя отчаянно, пронзительно одиноким. Он принёс им всем победу, свободу, месть. Но кто принесёт покой в его собственную душу? Он не знал ответа. Он знал лишь одно: эта война ещё не окончена. Главный враг, даны, ещё не появился. А рассвет, озаривший их победу, нёс с собой не только надежду, но и тень новой, ещё более страшной угрозы.

Каждую ночь, прежде чем заснуть, он доставал её платок. Ткань уже потеряла свой свежий запах, впитав в себя дым костров, пот и дорожную пыль. Но для Яромира она всё ещё хранила тепло её рук. Он проводил пальцами по искусной вышивке и мысленно разговаривал с ней, рассказывая о своём дне, о трудностях пути, о своих страхах.

Однажды вечером в лагерь прибыли гонцы из Киева с новостями для князя. Они привезли вести и собирались на следующее утро в обратный путь, через северные, более безопасные земли. Это был шанс. Шанс подать весточку домой.

Грамоте Яромир был обучен лишь основам, в отличие от городских книжников, но написать несколько слов он мог. В ту ночь он не спал. У тусклого света догорающего костра, он нашёл у одного из обозников кусок бересты и уголёк. Неуклюжими, привыкшими к молоту пальцами он, старательно выводя каждую букву, начал своё первое письмо.

Это было сложно. Как уместить в нескольких коротких строчках всё, что накопилось в душе?

«Любаве, дочери старосты Еремея, от Яромира, сына Сварги, поклон», – начал он.

Он писал о том, что жив и здоров, хоть и очень устал. Писал о своих новых товарищах из десятины, о строгом, но справедливом десятнике Ратиборе. Он не писал о духах и тенях, не писал о своём страхе и о стычках с болотниками. Он не хотел её пугать. Он хотел её успокоить.

«Путь наш тяжёл, но войско наше велико и сильно. Князь Святослав ведёт нас, и дух у всех боевой. Не бойся слухов, что могут дойти до вас. Враг будет разбит. Я помню своё обещание и вернусь. Каждый день думаю о тебе и о доме. Твой платок храню у самого сердца. Он греет меня в холодные ночи».

Он долго сидел над последней фразой, снова и снова переписывая её. Ему хотелось сказать так много, но слова казались грубыми и недостаточными. Наконец, он написал просто и искренне:

«Жди меня. Твой Яромир».

Он аккуратно свернул хрупкий кусочек бересты, обвязал его тонкой верёвочкой, которую отрезал от своего походного мешка, и нацарапал сверху имя получателя и название их деревни.

Рано утром, отдав последнюю медную монету, что у него оставалась, он нашёл главного из гонцов – сурового, бывалого дружинника – и отдал ему своё послание, вместе с несколькими другими письмами от своих товарищей по десятине.

– Доставлю, воин, – коротко кивнул гонец, пряча берестяные свитки в кожаную сумку. – Коли волки не съедят и нечисть лесная не заплутает.

Глядя, как гонец и его товарищи вскакивают на свежих коней и уносятся прочь, в сторону дома, Яромир почувствовал огромное облегчение. Частичка его души теперь летела на восток. Он представлял, как Любава получит эту весточку, как её лицо озарится улыбкой, как она поймёт, что он жив и помнит о ней. Эта мысль придавала ему новые силы.

Он не знал, что слова гонца про лесную нечисть окажутся страшным пророчеством. Он верил, что его послание, его надежда, достигнет цели. Он верил, что нить, связывающая их, протянулась через сотни вёрст и теперь стала ещё крепче.

Глава 51: Последний Ручей

Гонца звали Светозар. Он был одним из лучших в княжеской службе – выносливый, как вол, хитрый, как лис, и бесстрашный, как медведь. Он знал все тропы, умел уходить от любой погони и не раз доставлял важные вести, пробираясь через земли, кишащие врагами. Задание доставить письма от простых ополченцев было для него пустяковым, довеском к основной миссии.

Три дня он и двое его спутников скакали на север, а затем на восток, выбирая обходные, самые глухие и пустынные тропы, чтобы избежать встречи с польскими разъездами. Леса здесь были дикими, нехожеными.

На четвёртый день, под вечер, они выехали на небольшую поляну, через которую протекал чистый, журчащий ручей. Место казалось тихим и безопасным. Кони устали и хотели пить.

– Привал, – скомандовал Светозар. – Попоим коней и сами перекусим. До ночи ещё версты проскачем.

Они спешились, повели коней к воде. Вечернее солнце бросало длинные тени, лес стоял тихий и недвижный. Слишком тихий. Не пели птицы, не стрекотали кузнечики. Но усталые путники не обратили на это внимания.

Светозар наклонился к ручью, чтобы зачерпнуть воды шлемом. Вода была ледяной и прозрачной. Он уже подносил шлем к губам, как вдруг услышал пение.

Оно доносилось, казалось, отовсюду и ниоткуда – из плеска воды, из шелеста листвы. Песня была без слов, просто мелодия – нежная, манящая, невероятно красивая и тоскливая. Она проникала в самую душу, заставляя забыть об усталости, о долге, обо всём на свете. Хотелось лишь одного – слушать её вечно.

Двое его спутников застыли, как истуканы, с глупыми, блаженными улыбками на лицах. Светозар, как опытный воин, почувствовал неладное. В его голове прозвенел колокольчик тревоги. Это была неправильная, колдовская музыка. Он попытался тряхнуть головой, чтобы сбросить наваждение, но сладкая мелодия уже опутала его волю, как паутина.

И тогда он их увидел.

Из воды, там, где ручей образовывал небольшой, заросший кувшинками омут, медленно поднялись они. Девушки. Их обнажённые тела были бледными, почти светящимися в сумерках, а длинные зелёные волосы, похожие на водоросли, стекали по плечам, и с них капала вода. Их лица были прекрасны неземной, холодной красотой, а глаза светились фосфорическим, неживым светом. Русалки.

Они не выходили из воды. Они лишь поднялись по пояс и протянули к воинам свои тонкие, белые руки, маня их к себе. А их песня становилась всё громче, всё слаще.

– Идите к нам… – прошептал голос в голове Светозара, хотя губы русалок были неподвижны. – Здесь покой… здесь нет ни войны, ни печали…

Его спутники, как лунатики, уже сделали шаг в воду. Они шли, не отрывая заворожённых взглядов от прекрасных и жутких лиц.

Светозар боролся. Он вцепился в рукоять меча, пытаясь силой воли разорвать колдовские путы. Но было поздно. Одна из русалок подплыла совсем близко, и её ледяные пальцы коснулись его руки. Он вздрогнул. Морок мгновенно усилился. Вся его воля испарилась. Осталось лишь одно желание – пойти за ней, в прохладную, спокойную воду.

Кони, не подверженные магии пения, но чувствующие смертельную, нечеловеческую угрозу, обезумели от ужаса. Они ржали, вставали на дыбы, рвали поводья. Один из них, самый молодой, сорвался и, обезумев, бросился в чащу, ломая кусты. Это был конь, к седлу которого была приторочена сумка с письмами.

Светозар этого уже не видел. Он, как и его товарищи, шагнул в ручей. Вода оказалась обжигающе холодной, но он не чувствовал этого. Он видел лишь манящие глаза и улыбку русалки. Она обвила его шею своими скользкими, сильными руками.

"Отдохни, воин", – прошептала она ему в ухо.

И потащила его на дно. Последнее, что он увидел, – как вода смыкается над его головой и как из глубины омута к нему тянутся десятки других бледных рук, готовых щекотать, щекотать его до самой смерти.

Песня оборвалась. Поляна снова стала тихой. На воде разошлись последние круги. Кони, оставшиеся без хозяев, через некоторое время тоже сорвались и разбежались по лесу.

На берегу остался лишь брошенный шлем, из которого вылилась на землю недопитая вода. А в глубине дикого, нехоженого леса испуганно нёсся конь, и на его боку болталась кожаная сумка. В ней, среди прочих, лежал маленький, хрупкий кусочек бересты, на котором неуклюжими буквами было выведено: «Любаве, дочери старосты Еремея…».

Письмо было отправлено. Но оно никогда не достигнет своего адресата.

Глава 52: Новые Сваты

В родной деревне Яромира жизнь медленно вползала в свою привычную, хотя и омрачённую тревогой, колею. Время шло, а никаких вестей с войны не было. Только редкие, пугающие слухи, приносимые заезжими торговцами – о том, что ляхи лютуют на границе, и что войско князя идёт им навстречу. Эта неизвестность была хуже самой страшной правды.

Любава жила как во сне. Она исправно выполняла всю работу по дому, помогала матери, ходила на посиделки с подругами, но душа её была далеко, там, на западе, вместе с Яромиром. Она почти перестала смеяться, и в её васильковых глазах застыла тень постоянной тревоги. Каждое утро она выходила на околицу, вглядываясь в даль, и каждый вечер возвращалась с той же пустотой в сердце. Платок, который она подарила ему, был осязаемой нитью, связывавшей её с ним, а его обещание вернуться – её единственной молитвой.

Родители, староста Еремей и его властная, расчётливая жена Марфа, видели состояние дочери, но интерпретировали его по-своему. Они видели не столько любовь, сколько девичью блажь, глупое увлечение простым кузнецом, которое, как они считали, пройдёт, если выбить клин клином. К тому же, у них были свои, куда более прагматичные соображения.

Любава была первой красавицей и самой завидной невестой во всей округе. Дочь старосты. Умница, рукодельница. И то, что она открыто тосковала по простому ополченцу, чьи шансы вернуться с войны были, мягко говоря, невелики, било по репутации семьи. Пора было устраивать её судьбу, и чем скорее, тем лучше.

И сваты потянулись. Слух о том, что сердце Любавы может быть свободно (или скоро освободится), быстро разлетелся по соседним деревням и погостам. Марфа, мать Любавы, с радостью принимала гостей, расхваливая свою дочь и принимая дорогие подношения.

Первым приехал свататься сын богатого бортника из соседней Веси. Приехал на новой, скрипучей телеге, привёз в дар несколько бочонков липового мёда и дорогие меха. Сам жених был рыжим, веснушчатым и чересчур самоуверенным. Он развалился на лавке, хвастался отцовским богатством и бросал на Любаву сальные взгляды.

Любава, которую мать заставила выйти к гостям, сидела тихая и бледная, опустив глаза. Когда отец, откашлявшись, спросил её, люб ли ей жених, она тихо, но твёрдо ответила:

– Нет, батюшка. Не люб.

Конфуз был страшный. Отец покраснел, мать бросила на неё испепеляющий взгляд. Бортник, оскорблённый в лучших чувствах, забрал свои дары и уехал, громко проклиная привередливых девок.

После его отъезда мать устроила Любаве страшный скандал.

– Ты с ума сошла?! – шипела Марфа, вталкивая её в горницу. – Такая партия! Жить бы как у Христа за пазухой! Чего тебе ещё надо? Всё ждёшь своего оборванца? Да его кости, поди, уже в земле гниют!

– Он обещал вернуться, – тихо, как молитву, повторяла Любава, сжимая в кармане сарафана маленький оберег, который она вышила для себя в ту же ночь, что и пояс для Яромира. – И я обещала ждать.

Через неделю приехали новые сваты. На этот раз – от зажиточного мельника, чей сын славился своей силой и слыл первым драчуном на всех праздниках. Этот был не хвастлив, а угрюм. Он сидел, набычившись, и молча пожирал глазами красоту Любавы. Он был похож на быка, выбирающего себе лучшую тёлку в стаде. Ответ был тот же. "Не люб". И снова скандал, ещё более яростный, чем предыдущий.

– Ты позоришь нас! – кричала мать. – Что люди скажут? Скажут, дочь старосты бегает за простым кузнецом, как последняя девка! Отказывать таким людям! Ты отбилась от рук!

Её отец, Еремей, пытался быть мягче. Он любил дочь и видел её страдания. Вечером он присел к ней на лавку, где она сидела, глядя в окно.

– Дочка, – начал он ласково. – Любушка. Пойми ты мать. Она тебе добра желает. Война – дело страшное. Не все с неё возвращаются... Почти никто. А жизнь идёт. Тебе нужно семью создавать, детей рожать. Мы же не вечные...

– Батюшка, я не могу, – прошептала Любава, и слеза скатилась по её щеке. – Сердце моё с ним ушло. Как же я за другого пойду, если душа моя не здесь? Это нечестно будет. Ни по отношению к нему, ни по отношению к тому, другому. Я буду ждать. Сколько нужно.

Видя её тихую, упрямую решимость, отец лишь тяжело вздохнул и ушёл. Он разрывался между отцовской любовью и долгом главы семьи, который должен был обеспечить дочери достойное будущее.

Любава продолжала отказывать всем. И чем больше она отказывала, тем сильнее становилось давление родителей, тем настойчивее становилась мать. Её тёплая, уютная горница превратилась для неё в клетку, из которой не было выхода. Она чувствовала себя одинокой, непонятой. Единственной её отрадой были воспоминания о коротком разговоре у реки и чувство прохладного платка в его тёплых руках.

Она ждала. Ждала весточки, гонца, любого знака, что он жив. Но дорога с запада оставалась пустой. И с каждым днём это ожидание становилось всё более мучительным, а её тихий дом – всё более невыносимым.

Этот день ничем не отличался от других. Я шел по пустыне, горячий песок обжигал лапы. Солнце, что отражалось в стеклянном песке, по обыкновению слепило глаза. Зрачок сжался до размеров нитки, я присмотрелся – вдалеке замаячил огромный купол. Город. Живой, действующий город.

Такие я ненавидел. В отличие от милых моему сердцу развалин старой цивилизации, эти таили в себе грязь и опасность.

Но не в этот раз. От города толстым червем тянулась колонна солдат. Это не отребье с городских окраин, им не надо охотиться за каждым, пусть и таким мелким, как я, куском мяса. Солдаты жили в укрепленной части города, дышали фильтрованным воздухом и получали стабильный паек. В пустыню они выходили с одной целью – выкинуть мусор. Живой мусор.

Людские отбросы были уродливы не только снаружи, но и внутри. Их вело только одно чувство – голод. Город их не терпел, таких вышвыривали наружу. Зачем, я не знал. Вероятно, пустить на мясо не позволяли оставшиеся человеческие принципы. Хотя я бы поставил на то, что жрать их просто боялись.

Шеренга солдат уверенным шагом все дальше отходила от города. Мне встреча с ними не сулила ничего — ни хорошего, ни плохого. Но встречаться с солдафонами мне претило чувство высокого. Поблизости стояла старая ржавая цистерна. Раньше в таких перевозили воду из города в поселения помельче. Сейчас воды еле хватало на свои нужды, и гигантская емкость за ненадобностью наполовину утонула в песке.

Ржавые крепления лестницы на удивление хорошо сохранились. Забравшись наверх, я устроился за высокой крышкой и лег на обжигающую поверхность. Сквозь шерсть металл грел тело, не причиняя боли. Блаженно зевнув, я устроился поудобнее, глаза закрылись сами собой. Смотреть на проходящий мимо спектакль я не собирался.

— А ну живей!

Я нехотя приоткрыл один глаз. Солдаты были в полной защитной экипировке, их старая потертая броня сливалась с песком, а лица прятались за темными стеклами забрал. Я бы не променял свои четыре лапы на эту тонну железа, даже на открытую банку консервов.

Они думают, что броня спасает тело, но она лишь убивает их разум. Стоит этой скорлупе выйти из строя, и у солдат нет шанса дойти до города. Если их не сгубят палящие лучи солнца, то радиация точно не оставит шанса.

Среди них, на привязи, тащились отщепенцы. Их было около дюжины. Вереница уродливых существ, которые когда-то были людьми. Кожа покрыта язвами и нездоровыми наростами. Чьи-то руки отросли до колен; чьи-то головы неестественно вытянулись. Они шли, скаля острые черные зубы. В зрачках, которые прятались в неестественно желтых белках, не было ни хитрости, ни зависти, ни гордости. Нет, эти пороки им не были присущи.

Только голод.

Они знали, что их ждет. Стоит конвоирам спустить поводья, и слабые станут добычей сильных. Кому повезет выжить, примкнет к падальщикам — группам относительно организованных отбросов, которые наводнили в последнее время пустыню.

— Ты, урод! Не отставать! — Солдат с плеткой стеганул одного из отбросов.

Плеть скользнула по плечу и, ударив песок, подняла в воздух жгучую мелкую пыль. Ругань солдафонов слилась с рычанием мутировавших людей.

— Достаточно, — здоровяк, который шел во главе отряда, подал знак солдатам.

Послышались щелчки затворов, на отщепенцев устремились стволы автоматов. Двое солдат отделились от группы. Один отстёгивал поводки от ошейников, другой стволом автомата предостерегал мутантов от необдуманных действий.

— Пошли, уродцы, — голос главного проскрипел старым динамиком, — теперь вы свободны.

Дружный хохот наполнил пустыню.

Я поморщился. Свобода. Что вы знаете о ней, скудные умом и телом людишки. Вы заперлись в городах, фильтруете воздух и жрете синтетику. Вы называете это свободой? У вас нет свободы тела, не говоря уже о свободе души.

— Эх, — солдафон, который освобождал пленных, поднял голову к небу. Там, наливаясь каленым светом, подползало к зениту солнце, скоро жара станет невыносимой, — жаль, мало времени, а то можно было бы ставки сделать, кто выживет.

— Валите уже, — пробормотал я себе под нос, — а то я ставки сделаю, чью задницу последней спалит это солнце.

Послушные моей воле... Ха-ха. Нет, конечно. Командир дал знак и отряд развернулся в сторону города. Стоило последней, закованной в броню, спине скрыться за барханом, как снизу послышался тихий гортанный рык. Мутант, который был крупнее других, разинул пасть и бросился на соседа. Тот попытался отбиться, но был мгновенно повален. Остальные ринулись врассыпную.

Нет, не искать убежище от зарождающегося жара, а чтобы обогнать других и первыми найти слабого. Звуки раздираемой плоти и звериный визг разнеслись по пустыне. Я хмыкнул, даже минуты не прошло, воспользовались называется свободой.

Мне стало жаль этих глупцов. Насилие — единственный шанс выжить. Так они думали и не подозревали, к чему это приведет. Насилие всегда порождает лишь новое насилие. Вечная, предсказуемая цепь.

Пара мгновений — и только беспорядочные следы на песке да черные вязкие пятна, которые с шипением впитывала в себя пустыня, говорили о разыгравшемся здесь действе.

Спектакль окончен.

Почти.

Совсем близко послышался писк. Мягким движением я подобрался и спрыгнул с цистерны. Около ржавого бока лежала небольшая горка камней. Я повел головой. Приторный, но совсем легкий запах мутированной плоти коснулся носа. Подойдя ближе, я заглянул за кучу. Девчонка. Там сидела девочка – лет десять, а может двенадцать. Поди разбери этих человеческих детей. Да, детей они тоже выкидывали. Серая кожа, руки чуть длиннее нормы и страх. Обычный страх в темных с яркими желтыми прожилками глазах.

Я сел перед девчонкой, свернув хвост кольцом.

— Что, испугалась? — я участливо качнул головой. — Они были слишком громкими. Согласен, не очень-то вежливо.

Не знаю, знаком ли девчонке сарказм. Судя по пустому взгляду — вряд ли. Попробуем еще раз.

— А ты чего не убежала? — Я зашел к девчонке со стороны цистерны и пристроился в тени. — Медленная? Или умная?

Страх в темных глазах девчонки все же сменился шоком. Хорошо.

— Ты боишься пустыни, да? Думаешь город даст тебе защиту? Это иллюзия. Ни высокие стены, ни чистый воздух, ни вода не дадут тебе свободы.

— А пустыня, — тонкий голос девчонки казался чужеродным, он натянуто дребезжал в нарастающем зное, — она даст свободу?

— Лишь отчасти, — я фыркнул, стряхнув осевшую на носу пыль, — пустыня — это шанс, для таких отверженных как ты. А истинная свобода — это знание. Знание того, что ты не это дрожащее, и, уж прости, уродливое тело. Ты — это то, что скрыто внутри, и тебе не страшны ни жара, ни чужой голод, ни даже смерть.

— И ты такой? Ты свободный?

Девчонке очень хотелось жить. Я видел. Но еще больше ей хотелось верить.

— Если бы я осознал истину, шлялся бы я по этой забытой Богом земле, да еще и на четырех лапах? — я засмеялся.

Смех, правда, вышел похожим на кашель: от песка в горле першило.

— Возможно, милая, возможно. Но даже тот, кто знает правду, должен выполнить свою маленькую роль. Ведь свобода — это не вопрос обстоятельств, это вопрос выбора.

Я встал на лапы и развернулся. Больше я помочь девчонке не мог ничем. У нее был шанс выжить. Цистерна даст хорошую защиту от монстров ночью. Днем даст тень, чтоб не сгореть заживо в адских солнечных лучах. А как она распорядится этим шансом — это лишь ее выбор.

А я пошел дальше. Ведь я — Бродяга, Философ, Кот, и я не могу отнять у нее даже горькую свободу ее собственного выбора.

А если вам интересно, как выживают в Пустоши, и что ждет тех, кто верит в защиту городских стен... что ж, ответ ждет вас в романе "Последний Праведник". Первая книга цикла доступна бесплатно. Я же давно понял: свобода — ее я не променяю даже на открытую банку консервов.