Иллюстрация Ксюши Хариной
— Гады, уроды, свиньи, — Аня шла по гниющей кожуре помидоров, скорлупе и разбросанным семечкам и намеренно шептала так, чтобы каждый услышал. Медленно и терпеливо она пробиралась через окурки, пустые бутылки, винные пробки и алюминиевые открывашки. Надо было идти, преодолевать грязь: сигаретный дым заполнил всю квартиру, чуть не превратив её в камеру смерти, без открытого окна не выжить. Шесть замыленных глаз следили за её движениями, провожали взглядами храбреца. Когда Аня добралась и открыла настежь все три окна, «зрители» вдохнули поглубже, словно юные романтики, которым есть дело до свежести воздуха и красоты природы.
— Анюта, зачем ты нас ругаешь? — сказал третий, с виду трезвый дядя.
— Я тебе не Анюта! — округлились её серо-зелёные глаза и сжалась челюсть.
— А мне? — еле шевеля губами и сложив руки на коленях, выговорил отец.
— И тебе, предатель, — Аня даже не взглянула на него. — Ты хуже этого шара, который, я надеюсь, скоро кто-нибудь проткнёт, — указала она на сидящего посередине
— Э-э-э, — послушалось что-то медвежье из пухлого рта, — чо-о-о!
— Что слышало, животное, — Аня мелькнула к раковине, больше не боясь испачкать белых носочков.
С минуту-другую воздушный мишка поворачивался к окну, откуда слышал оскорбление, а как никого не увидел там, начал крутиться в другую сторону. На последний поворот ушло меньше времени — он, должно быть, расшевелился. Аня долго ждала встречи с его взглядом и уже успела заскучать. Наконец морда оказалась в удобном положении и звериные глазки ощупали летний сарафан. Девушка нисколько не смутилась, она привыкла к наглости пьяных. Она ждала, лишь когда две заплывших бусинки поднимутся на высоту её головы.
— Какие мы неспешные, — усмехнулась Аня и закинула каштановую голову, чтобы больше не видеть раскуроченных тупостью губ, ушей, носа. Рвота подступила к горлу, и девушка тут же нашла чистый бокал и поднесла к холодному крану.
Воздушный мишка положил голову на руки. Этот жест привлёк внимание двух других алкоголиков. Никогда они не видели в товарище столько задумчивости.
Аня освежилась и впилась глазами в отца. Он, человек и без того больной и болезненный, казался белым, как мел. Ни одного оттенка не было на его лице, на всём теле. То ли страх, то ли стыд, то ли мощнейшая пассивность таились в нём.
Замерло всё: люди, воздух и свет. Всё погибало в тишине. Отец думал о дочери, дочь — об отце, посторонние не думали ни о чём: алкоголь давно перестал будить в них фантазию, красноречие, подсознание или его подобие.
Вдруг шарик покатился, нарушил идиллию. Он упёрся пухлыми руками в ноги и повёл всем телом так, будто норовит кувыркнуться. Пыхтя и глотая двойными порциями воздух, мишка поднялся и показал всем, что ещё на что-то годен и не пора его выбрасывать из цирка.
— Лёня, не надо, — привстал тот гость, что казался трезвым.
Отец повторил это же, но шёпотом, и хотел было встать, но не смог оторваться от стула. Ясно стало, что всё-таки страх сковывал его тело. Поначалу он боялся гнева Ани, теперь же волновался до дрожи, как бы звериный гнев собутыльника не ранил её.
Громадина приблизилась к белому сарафанчику, точно буря затмила солнце. Аня не испугалась, только задрала нос, чтобы поглядеть на обидчика.
Никак не могла она ожидать, что медведь вдруг положит лапу ей на спину и со звериной силой толкнёт в стену. Она летела недолго и беззвучно — ни крика. Аня беленькой кожей ударилась о стену и сползла по обоям до плинтуса. Кожа вдруг заболела, вся как бы сжалась — содрала полосу, да такую, что на пол-лица.
Она перевернулась на спину и увидела только, что Лёня уже стоит над ней. Конечно, она ждала участия двух других алкашей, но те, кажись, снова превратились в зрителей, чья холодность, вероятно, стала бы причиной не одного разбитого сердца. Аня непременно разочаровалась бы в отце, но времени на мысли о нём не было, надо спасаться.
Аня рванула в коридор, взяла кеды и принялась судорожно их натягивать — не лезут. Обуться быстро не вышло, а зверь уже был слишком близко, в одном шаге. Он резко вытянул руку и схватил её за горло. «Сколько в нём дури!» — отозвалось в трёх головах разом.
— Недурна! — Лёня подтянул её к себе и стал рассматривать добычу.
— Ублюдок, — Аня зарядила густой слюной прямо в глаз.
Медведь только фыркнул и поволок девушку в спальню. Тут Аня не выдержала, закричала и вспомнила, что рядом её отец, который должен помочь, который не может не спасти кровинушку. Об этом долге Павлик забыл, как и о том, что на его глазах хотят изнасиловать не проходимку, а родную дочь. Он сидел неподвижно. Умерли и ум, и память. Обо всём, даже своём существовании Павлик забыл мгновение назад, когда страх отключил сознание, а мысли и чувства вылетели из трусливого тела. Психика бывалого алкоголика не выдержала и надолго попрощалась с владельцем, отправившись чуть ли не в кругосветное путешествие. Обморок настиг Павлика в нелучшей позе: голова опущена, руки сложены на коленях. Другой «зритель», якобы культурный мужчинка, поняв, что отец Ани, единственный защитник, ненадолго покинул реальность, метнулся к Лёне в спальню и встал в дверном проходе.
Аня билась и кричала до адской боли в горле: «Отпусти! Помогите! Папа!» Тем временем медведь держал её крепкими лапами и неуклюже пытался стянуть сарафан.
— Возьмись снизу, — со всей циничностью прокомментировал «трезвенник».
— Чего? — хватка ослабла, внимание рассеялось.
— Это же сарафан, можно просто снизу взять! — сказал погромче дружок.
Пока немой раздавал советы глухому, девушка выскользнула в угол комнаты. Благо, в руки ей попался охотничий кинжал, который лежал прямо возле чайного сервиза. Видимо, Павлик выиграл его в картишки и оставил здесь, когда его противник решился отыграться и позвал его обратно на кухню.
— Зарежу обоих, суки! — визжала она из последних сил и неумело размахивала лезвием.
Товарищи переглянулись, и вновь сработал коллективный разум: «Не пойду на такой риск из-за бабы. Зарежет ведь!» Они медленно вышли из комнаты, всё поглядывая на замученную Аню, которая забилась в угол, крича бесом и разрезая кинжалом воздух. На икрах, руках и шее горели свежие синяки. Молочный сарафан покосился. Каштановые волосы растрепались, а в серо-зелёных глазах отражался до того густой лес, что ни одной угрозы не предвидеть.
Когда Лёня и «трезвенник» вернулись за стол, Павлик был всё ещё без сознания. Они увидели, как хрупкая фигура выбежала с обувью в руках, услышали, как по лестнице быстро-быстро стучали ноги, и всему этому только усмехнулись, а когда разлили последний пузырь, легко, как ни в чём не бывало, прикрикнули:
— Будем!
Аня отошла от дома едва не на километр, и только тогда в голове появились буквы, слова, обрывки мыслей. До центральных проспектов она неслась, как сумасшедшая. Аня расталкивала прохожих, перебегала дороги, слыша вслед только автомобильные сигналы и крепкую брань. В ней действовал инстинкт: сделать всё, лишь бы уйти от опасности, оказаться там, где никто не возьмёт за горло и не поволочёт до кровати.
Водка, сигаретные бычки и дым, трусливый отец, предательство, насилие, алкаши — то, что молнией проносилось в голове и что медленно, с расстановками произносил внутренний голос. Лица сливались в кашу, которая текла по улицам, с той и другой стороны. Машины носились по-прежнему. Чтобы не слушать и не видеть, Аня свернула во двор, небольшой и уютный. Не знала она, что именно тут поджидает её самое сильное впечатление того осеннего дня.
Папаша левой рукой катил розовый велосипед, а правой, с заумно поднятым указательным пальцем, водил у самого носа пятилетней дочурки. Хоть жест был строг, его лицо было спокойно и ласково, он по-доброму улыбался, когда не читал нотации. Девочка быстро переставляла ноги, чтобы поспеть за длинноногим отцом. Голова её была опущена, и только временами она поднимала её, чтобы поглядеть на длинный указательный палец, расхаживающий перед носиком и что-то смешно объясняющий, и незаметно улыбнуться.
Аня осмотрела родителя и ребёнка повнимательнее и тут же поняла в чём дело: рыжий ангелочек катался на велосипеде целый день, занятие это отличное, вот только особенно его забавляло, как брызгают лужицы и как в них расходится отражение сентября. Грязь облепила колёса и раму, даже испачкало сиденье, наряд маленькой ирландской принцессы — зелёная курточка, вельветовые тёмно-коричневые брюки и оливковые сапожки — весь был в чёрных пятнах. Девочка напоминала теперь леопарда. В этот раз папаша всё отмоет и простит дочурку, но, чтобы больше не возиться, скажет, что «нельзя кататься по слякоти, если на то нет необходимости».
Слёзы наполнили глаза Ани. Грудь и горло сжались. Воздух медленно поступал в лёгкие через хлюпающий нос. Она вцепилась руками в рот, сжала алые губы, чтобы не закричать и не испортить милой сцены, и вылетела со двора. Аня знала, что через два поворота найдёт отличный бар, где забудет себя и догорающий день, и понеслась туда, вновь ничего не понимая, снова сбивая прохожих и чуть не попадая под машины.
Никто и глазом не повёл, когда вошла Аня, растрёпанная, с царапинами на коленях и локтях, в молочном сарафане, как у школьницы. Лишь бармен на секунду оглядел её, но с презрением, которое и уравновешенного человека смутит и оттолкнёт, не говоря уже о чуток раздражённом или полусумасшедшем.
Долгая стойка с приставленными к ней хилыми стульчиками. Дерево, кирпич. Приглушённая желтизна лежит на полу, в углу притаился неон. У окна стоит пять-шесть массивных столов, бежавших из Британии или, во всяком случае, из старых английских фильмов, а рядом с ними тёмно-коричневые диваны. Словом, лофт, ничего такого. Но для Ани этот бар был отличным, и когда её спрашивали о любимом заведении, она непременно называла его. А всё потому, что она хотела и хвастануть, доказать, что у студентов-любимчиков тоже есть жизнь, и не предать своих принципов, не нарушить давнего обещания — посетить за всю жизнь только один клуб или бар. Отличным он был лишь оттого, что Аня не видела других.
Два шага к стойке — остановилась. Аня увидела знакомое лицо где-то в самом конце, почти в полной темноте. Она оставила идею напиться и уверенно пошла к столику, за которым точно окажется кто-то близкий — любой, кто выслушает, станет родным и близким.
— Осторожнее! — прорычала раскосая девица.
— Ты сама врезалась… — чуть отойдя, проговорила Аня.
— Шлюха! — прошипела та и широко шагнула, чтобы задеть внезапную соперницу.
— А ты ещё и слепая шлюха, — ясно и громко сказала аккуратненькая брюнетка и обвила Аню изящной тёплой ручкой. — Пойдём, Анюта.
Девушка из благодарности к покровительнице сопротивляться не стала, пошла с ней в обнимку до столика, самого дальнего, того, который и был ей нужен. Ане казалось, что все пледы мира лежали на ней и кутали её ослабевшее, нервное тельце. Незнакомка усадила её и села напротив.
— Это же ты, Юля! — Аня вскрикнула так, будто ничего ужасного и не было, рука, хватающая её за шею и тянущая одежду, вдруг исправилась и прекратила мешать смотреть на мир.
— Родная моя! — с тем же восторгом отвечала Юля и крепко сжала руку племянницы.
— Но как же?.. — запнулась Аня. — Спасибо, что отогнала эту стерву!
— Пустяк, — со всей нежностью смотрели на неё два чистейших озера.
— Так как же? Говори скорее!
— Как я тут оказалась?
— Ну!
— Я как забрела сюда после похорон твоей мамы, так и не возвращалась домой.
Обе замолчали и рассоединили руки. Тётя крутила полупустой стакан, племянница же стала теребить сарафан. Они переглянулись и хотели было сказать что-то, да не смогли.
Аня недолго конфузилась. Недавнее потрясение выбило из головы всё старое. Девушка будто совсем забыла, что полгода назад машина въехала в автобусную остановку, зашибив на смерть четверых, в том числе её маму.
— Выпьешь? — вдруг спросила Юля со всем спокойствием и посмотрела в сторону барной стойки.
— Нет! — вскрикнула Аня и поморщилась.
— Ты чего это?— стала успокаивать племянницу Юля и снова протянула ей руку. — Вижу, что дела плохи, так ты выпей немного, желательно чего-нибудь крепкого. Виски там, коньячку…
— Не надо, — Аня протянула синеватую ручку в ответ. — Выскажусь, а там и лучше станет.
— Ну, как знаешь, — сказала Юля, поймала юркие глаза бармена и кивнула ему.
— Меня домогались, — Аня выдохнула, и слышно было, как дрожат губы, гортань, лёгкие. — Я пришла домой, а там — отец и два дружка. Снова пьют. Я их ругать стала. Боров, то есть самый толстый, обиделся. Сидел, высиживал. А потом как встал… Толкнул меня в стену, так что царапина на пол-лица, — Аня показала лицо, и действительно там был длинный след. — Потом потащил меня в спальню. Я билась, кричала. Он, конченый, стал расстёгивать сарафан. Так и провозился бы час, если бы не… Второй товарищ в проходе встал и как начал советы раздавать. Что ты, мастер! Говорил просто задрать мне сарафан, а не мучиться… — тут Аня остановилась и больше не сказала ни слова.
Вся она стала мокрой. Казалось, в ней было столько слёз, что они стали капать не только из глаз, но из кожи, волос и ногтей. Аня захлёбывалась, а Юля тем временем пересела к ней поближе и обняла… Ане снова стало так тепло, будто все свитеры мира обтягивали и согревали её.
— А… папа… не двинулся… понимаешь?.. — наконец выговорила она и легла любимой тёте на плечо.
— Пойдём-ка домой, — Юля встала и потянула было Аню, но та вжалась в уголок дивана и всей силой отняла руку.
— Нет! — прикрикнула она. — Я туда ни ногой!
— Пошли, я тебе говорю… — Юля потянула племянницу своим крепким телом и наконец вызволила её из объятий страха.
Аня непременно спотыкалась и падала бы, если бы рядом не шла Юля, которая прижала девушку к себе и вела её под руку крепко, но осторожно. Они шли молча по пустым улицам. Рядом не проехало ни одной машины. В небе висел свинец, и, казалось, скоро польёт дождь. Аня осталась бы и под ливнем, и под градом. Она пережила бы и африканскую жару, и заполярный холод. Что угодно, лишь бы не возвращаться к алкашам, среди которых умирает и её родной отец.
Юля, как сестра умершей недавно Аниной матери и ответственная тётя, чувствовала особенный трепет, словно ухаживала за младенцем. Забота её не любила слов и софитов. Юля обходила сохнущие лужи и грязь, сама наступала в жёлто-оранжевую кашу, мочила ноги, но Аню держала от сырости и холода подальше. И не говорила об этом. Не обращала на это ни своего, ни Аниного внимания.
Доверившись и следуя за тётей, Аня смогла сосредоточиться на себе, проследить каждую мысль, что на мгновение появлялась в голове. И это вызвало ипохондрию, тревогу и панику, хрупкое девичье тело затряслось. Тяжёлые лапы на её шее. Следы на руках и ногах. Бездействие отца. Страх в его стеклянных глазах. Долг. Чувство долга. Папаша и дочурка во дворе. Родительские ласка и забота. Хмельная тётя. Месть. Эти слова и фразы звучали в голове каждый раз, как Аня делала шаг. Почему он остался на кухне? Хотел ли он мне помочь? Может, хотел, и очень хотел, да не смог… Точно! Хотел, но не смог. А отчего не смог? Неужели сложно проследовать в спальню и побранить друзей-товарищей. Или поступить ещё проще: сразу, на кухне же, гаркнуть, чтобы все присели. А впрочем… Трус он. Какой там гаркнуть? Он и мухи не обидит. Но если ему стыдно… Если он сейчас бросится мне в ноги и расцелует каждый пальчик, умоляя о прощении, умоляя забыть его подлость, его неспособность быть отцом. Нет! Ему точно совестно, не может быть не совестно, когда ты позволяешь насиловать дочь. А если…
Наткнулась Аня на самую страшную, самую несуразную из всех, что неслись в полубредовом потоке. Почему-то, зачем-то она отыскала и встретила именно её, такую глупую, даже смешную. Аня не хотела произносить, не хотела давать такому нелепому предположению жизнь — словесную форму. От внезапной находки она протрезвела, стала почти спокойна. Аня теперь шла сама, и снова в её покачивании телом видны были изящность и грация, вновь она могла удивлять свежестью, вот только её молодое лицо кривилось, раскрывая все секреты и тайны.
— Ты готова? — спросила Юля, и послышалось подъездное эхо.
— Да, пойду, спасибо, что проводила, — едва слышно, но заметно увереннее отозвалась Аня и стала подниматься.
Тётушка осталась внизу и провожала племянницу долгим взглядом. Аня сначала шла ровно, как давеча, и была собой довольна. Но потом — крик. Кто-то побежал по лестнице, сбивая ноги, чуть не вырывая перила. Аня застыла. Она как бы вернулась на два-три часа назад. Те же пошарпанные стены, приглушённо-голубой свет. Аня словно наблюдала тот самый момент, когда она неслась вниз от Лёни и якобы трезвого мужчинки. Ей померещилась она же. От призрака, нескладного видения у Ани закружилась голова. Она подалась назад и вот-вот оступилась бы, не будь рядом Юли.
— Бедная! — вскричала тётушка, держа Аню на руках.
— Папа… папочка… — светленькое лицо краснело, язык путался, руки и ноги тяжелели. — Спаси меня, спаси!
— Я рядом, — Юля целовала каштановые волосы.
Каждый шорох отзывался громким эхом, точно в церкви, нечего и говорить об Аниных криках и плаче, которые разносились на весь подъезд и, казалось, на весь город.
Они остались вдвоём в старом подъезде, где воняет чуть ли не трупами, где по потолку бегут жёлто-зелёные руки, где нет ничего святого. Женщины забились в уголок, куда даже свет не хотел ложиться. Юля присела, поглощённая материнской заботой, и положила Аню на колени. Та засыпала после долгой истерики. Всё: от матери до отца, от детства до того осеннего дня, забылось, потерялось, исчезло. Одна только мысль всё никак не оставляла Аню. Она с десяток раз повторила: «Я прощаю его…».
К утру загремел дождь по крышам и козырькам, потянул холод по площадкам и лестницам. Юля, ничуть, кажись, не уставшая, взяла Аню на руки. «Какая лёгкая!» — усмехнулась тётушка и зашагала по ступеням. Когда они вошли, в квартире пахло сигаретами, осенней прелостью, дождём и — смертью. И Юля, и Аня сквозь сон почувствовали в воздухе что-то ветхое, разлагающееся. Тётушка оставила заснувшую племянницу в прихожей на стуле, а сама пошла на кухню.
Юля ещё в коридоре приметила странно-бледную фигуру, неподвижно сидящую за столом. Когда она переступила порог, стало понятно: это Павлик. Вот только он не изменил позы: голова опущена, руки сложены на коленях.
Внезапный стон Ани прорезал тишину.
Редактор Мария Передок