Художник И. С. Горюшкин-Сорокопудов прожил яркую жизнь, достойную экранизации. Увы, в наши дни об этом мастере вспоминают не так часто.

Художник Иван Силыч Горюшкин родился в ноябре 1873 года в селе Нащи Тамбовской губернии. По одним источникам он был сыном отставного солдата и бурлака. В своей статье о Репине художник упомянул разговор со знаменитым наставником, который спросил о его происхождении, на что автор ответил, что родился в деревне, а отец был рабочим и пекарем. Горюшкин рано остался сиротой и четыре года прожил в сиротском приюте. Потом некоторое время жил в Саратове у дальних родственников мещан Сорокопудовых, отсюда и вторая часть фамилии. Родственники устроили его работать «мальчиком» в лавке купца, потом он был официантом и подсобным рабочим на волжских пароходах. В редкие минуты отдыха он с удовольствием рисовал. Рисунки юного официанта случайно увидел известный путешественник П.Я Пясецкий и посоветовал пойти учиться к художнику П. А. Власову (1890—1892). Власов - ученик Перова и Чистякова, который открыл свою школу в Астрахани. У него учились Б. Кустодиев, А. Вахрамеев, И. Елатонцев. Горюшкин-Сорокопудов и Кустодиев подружились и позже вместе учились в Петербурге. Обосноваться в столице юному художнику помог П.Я Пясецкий.

В 1892—1895 годах Горюшкин-Сорокопудов занимался в рисовальной школе Императорского Общества поощрения художеств. В 1897—1902 гг. обучался в Императорской Академии художеств у П. О. Ковалевского, В. В. Матэ, в мастерской И. Е. Репина (1899—1902). Учился вместе с И. Я. Билибиным, Б. М. Кустодиевым, К. А. Сомовым, И. И. Бродским, Ф. В. Сычковым. Получил 1-ю премию Академии художеств за картину «За оградой тихой обители» (1902). Об этом времени художник позже вспоминал в статье «Годы учения у Репина»: «В первый раз я увидел Илью Ефимовича в 1896 г., когда я держал экзамен в Академии Художеств. Работали мы в одном из античных залов, где был поставлен нам натурщик. К концу нашей работы в зал пришёл Илья Ефимович. Он скромно ходил и осматривал работы экзаменующихся, с некоторыми разговаривал, спрашивал, где учился и т. п.

Конечно, у всякого из нас в душе были какое-то необыкновенные чувство: разговаривать с таким выдающимся художником и в то же время до ушей краснеть за свой рисунок, на который он смотрел.

Илья Ефимович подошёл и ко мне, внимательно посмотрел на мою работу и, улыбаясь, взглянул на меня; спросил, давно ли я занимаюсь живописью и где учился. На все вопросы я отвечал ему с большим смущением. Сказав мне что-то вроде одобрения о работе, он оглянулся приветливо и пошёл к другим.

Я был принят в Академию. Будучи ещё в натурном классе, я не раз слышал его суждение о своих работах и работах других учеников. Хотя он и не руководил в общих классах, но часто заходил на занятия и интересовался работами учащихся, высказывая свои замечания…

Некоторое время грешен я был и довольно часто пропускал занятия в мастерской; Илья Ефимович это заметил.

Как-то встретив в коридоре, он остановил меня и спросил: почему я не работаю в мастерской? Я сказал, что работаю дома и очень увлёкся этой работой (я тогда писал своего “Скрипача”).

Илья Ефимович взял мой адрес и сказал, что на днях обязательно приедет посмотреть, что я делаю. Это меня удивило и польстило мне, но в душе я всё же не верил, что Репин приедет к такой посредственности, как я, в то время, когда среди учеников есть куда более выдающиеся дарования.

Но я жестоко ошибся в своём неверии, т. к. через два дня Илья Ефимович действительно приехал ко мне и застал моего “Скрипача” на половину сделанным.

Репин долго и молча смотрел издалека, потом подошёл близко, видимо интересуясь моей техникой живописи.

Я с трепетом ждал, когда он заговорит. Он взял стул, сел на расстоянии и сказал: «знаете, Горюшкин! Вы голову у “Скрипача” больше не пишите, она вам очень удалась, ведь если я не ошибаюсь, вам позирует Светлицкий! Ах! Он удивительно хорошо играет на скрипке! Я его слышал на ученических вечерах. Он у вас очень похож. Рука на грифе вам трудно даётся, но я верю в вас, Горюшкин, вы напишите». Затем он спросил, нет ли у меня эскизов. Я показал ему один из начатых эскизов к “Слову о полку Игореве”. Илья Ефимович сразу определил тему этого эскиза: “Ах! Это если я не ошибаюсь, “Прощание Ярославны”. Вот вам прекрасный сюжет для конкурсной вашей картины, ведь вы уже скоро должны выступить на конкурсе. И я советую вам непременно писать эту картину”.

Просмотрев ещё ряд моих работ, он уезжая сказал: “Я очень доволен, что вы так много и серьёзно работаете дома”.

С этого момента Илья Ефимович не раз посещал меня и много говорил мне такого ценного, что осталось в душе моей на всю жизнь.

“Скрипач” мой потом был куплен Академией и в настоящее время находится в Ташкентском музее.

Конкурсные работы мне не удалось написать так, как хотелось; сюжеты я взял совсем другие и “Прощание Ярославны” так и не написал, за что Илья Ефимович очень меня бранил и говорил, что я ему не верю и т. п. Но я убедил его, что мне ещё трудно браться за такие непосильные вещи.

Конкурсные работы свои я все изрезал. Он был возмущён моим поступком, и в эту беседу с ним я глубоко чувствовал его теплое отношение ко мне и сочувствие моим душевным переживаниям.

Переехав в Пензу, я продолжал связь с Ильёй Ефимовичем письменно. В 1913 г. он прислал мне в подарок свой автопортрет (репродукцию) со следующей надписью: “Проникновенному искренним глубоким чувством к родной красоте, деятельному художнику – Ивану Силовичу Горюшкину – Сорокопудову. Илья Репин, 1913 г. 30 апр.”».

Сохранилось и письмо, которое Репин написал в своём имении «Пенаты» и приложил к этому портрету: «Простите — долгонько собирался я ответить на Ваше милое письмо: все из-за портрета — не было удовлетворительной фотографии. Вчера я с особенным удовольствием рассматривал рисунки Вашей пензенской школы. Узнал серьезное влияние и Николая Филипповича Петрова и Ваше — особенно в эскизах. На общее собрание Академии художеств ехал я с намерением поговорить о школах вообще и о выдающихся — Пензенской и Казанской в особенности, но увы! собрание по случаю выборов затянулось, а я необходимо должен был поспешить на свой поезд; так не удалось. Позвольте надеяться, что и Вы пришлёте мне свою фотографическую карточку и не будете мстить долгим сроком».

Сначала художник писал преимущественно портреты, пейзажи и картины на исторические темы, с 1905 года увлёкся ещё и революционной тематикой. С 1908 года преподавал в Пензенском художественном училище.

В 1915 году он покупает у купца Карпова небольшую усадьбу по реке Ардым около деревни Ивановки. Из воспоминаний ученика Горюшкина-Сорокопудова — Б.В. Преображенского: «Иван Силович был ярким представителем нашей русской интеллигенции конца XIX века, но внешний вид сразу выделял его среди окружающих людей. За внешней суровостью ощущалась большая сила и скромность. Его можно было сравнить со скалой. Если он брал в руки уголь, то выбирал самый большой и толстый (мы сами его делали – обжигали в песке иву и орех). Поправляя рисунок на холсте, проводил линию сверху донизу, уголь с треском разлетался от его сильного нажима. Поправляя живопись, выбирал самую широкую кисть и смелым широким мазком старался показать ученику – как надо. Жил он в деревне Ивановка, неподалёку от Пензы и ребята группами часто ходили к нему. Это было целое событие, чтобы он позвал к себе. Мне тоже приходилось с товарищами бывать в Ивановке. Все поражало: забор, окружающий небольшой цветник у дома с высокими кольями, на которых висели старые конские черепа с таинственными черными глазницами. Осторожно снимаем грязные ботинки, т.к. знали, что Клавдия Петровна (жена художника) не любит когда затопчут ей её чистые половики, расстеленные по вымытому полу. Сразу поразят вас старинные иконы, лампады. Уютный голос хозяйки приглашает нас к столу, и мы чинно рассаживаемся, предварительно осторожно передав Ивану Силовичу принесённую водку». В мастерской художника была большая коллекция исторических костюмов.

Коллега художника М.Е. Валукин вспоминал о Горюшкине-Сорокопудове так: «Был реалистом и в искусстве и в жизни, но немножко отдавал дань мистике в чисто внешних формах. Так над входом в беседку вешал лошадиный череп. На указательном пальце перстень – с черепом. Запонки тоже с черепом. Но это чисто внешнее. Когда заходила речь о его художественных симпатиях, говорил, что он поклонник Брюллова. В доме были маленькие иконы. Был горд, характер колючий, с людьми сходился нелегко. К одним, кого знал хорошо, был добр, приветлив, к другим лишь вежливо снисходителен, третьим мог сказать: “Меня просили вас терпеть. Я терплю, что вам еще нужно?”. Четвёртых откровенно не уважал и награждал весьма нелестными кличками. Табак выращивал и обрабатывал сам. Жена Клавдия Петровна, тоже курила. У обоих были длинные самодельные мундштуки из бузины. А пепельницей ему служила теменная часть черепа. Всем говорил “Вы” и лишь в знак особого расположения “ты”. С людьми, стоящими ниже его, соблюдал дистанцию. Конюху, который возил его лет десять, руки не подавал и говорил ему “ты”».

В 1911 году Горюшкин-Сорокопудов посетил Францию, Италию, Голландию.  Во время Первой мировой войны художник пишет картины на военную тему, в том числе «Подвиг сестры милосердия» (1914—1916), «Пленных привезли!» (1916), а также много портретов.

В послереволюционные годы художник активно участвовал в организации АХРР (Ассоциация художников революционной России) и ОМАХРР (Объединение молодёжи Ассоциации художников революционной России) в Пензе, участвовал в выставках этих объединений.

Во время Великой Отечественной войны Горюшкин-Сорокопудов старался помогать своим ученикам и не останавливать учебный процесс. Из воспоминаний А.И. Смирновой, работавшей вместе с Горюшкиным-Сорокопудовым в Пензенском художественном училище: «Иван Силович в первый год войны выделил для учащихся часть своего урожая картофеля и квашенной капусты с помидорами, чтобы они не голодали. Выделил часть своей земли под посев картофеля и других овощей. Картошку, выращенную у Горюшкина, любовно называли «сорокопудовка». Несколько раз училище собирались закрыть, а здание занять под нужды города, но Горюшкин сразу поставил вопрос об этом перед Москвой и закрывать училище запретили. В училище было принято, все выпускники после выпускного вечера шли пешком в усадьбу Горюшкина. Разводили традиционный костер, кипятили чай, пеклась картошка. Из погреба доставались огурцы, помидоры. Затем шли в летнюю мастерскую, фотографировались, смотрели работы. Любил Иван Силович во время работы читать вслух стихи, особенно Есенина». Когда училище попытались закрыть, Горюшкин-Скоропудов  не побоялся написать письмо Сталину и попросить не только сохранить учебное заведение, но и вернуть с фронта хоть часть художников. Училище удалось отстоять.

Горюшкин-Сорокопудов был директором Пензенского художественного училища (1942—45) и руководителем Пензенской картинной галереи (1942—47). Художнику присвоили звание заслуженного деятеля искусств РСФСР. Однако после войны над художником сгустились тучи. Его не только сняли с поста директора, но и запретили преподавать.

Умер он в 1954 году в бедности. Похоронен в Пензе на Митрофановском кладбище рядом с Константином Савицким. Могила И. С. Горюшкина-Сорокопудова является объектом культурного наследия регионального значения с 1966 года. Картины Горюшкина-Сорокопудова находятся во многих музеях России, включая Государственную Третьяковскую галерею. В Пензенской картинной галерее хранится свыше 200 его работ.

P.S. О характере художника может рассказать ещё одна история, которую он описал в воспоминаниях о Пензенском училище:

«В Пензу я приехал в 1908 году в сентябре, чтобы встать на работу руководителем на старших курсах по рисунку и живописи. В то время директором училища был глубокоуважаемый художник Алексей Федорович Афанасьев. Человек высокой чести, безгранично любивший искусство, в училище умел проводить в среду учеников те глубокие принципы любви к искусству, которые в среде настоящих художников назывались служением. Ученики того времени чувствовали это своей чуткой и молодой душой, особенно те, которые были одарены большими способностями и даром к искусству...

Весь сыр-бор разгорелся из одного ученика Н. Паша, сына саратовского помещика, который не столько учился, сколько просто прожигал жизнь и скрывался от воинской повинности. Он манкировал учебой, как научными, так и специальными предметами. Не раз учебный Совет делал ему предупреждение, что если он не будет заниматься, то будет переведён из учеников в вольнослушатели, которые у нас не пользовались отсрочкой по воинской повинности. Но Н. Паш не обращал никакого внимания на все постановления учебного Совета, а продолжал манкировать учебой.

Случилось так, что на одном учебном Совете он был переведён в вольнослушатели, следовательно, уже не мог пользоваться отсрочкой по воинской повинности.

Н. Паш, узнав это, немедленно отправился к губернатору И. Кошко и своё исключение из числа учеников, мотивировал так: что де, он один из всех учеников, как сын дворянина, предан царскому престолу и т. п., а все ученики и все преподаватели — это крамолы, которые, зная, что он сын дворянина, постарались его исключить из училища, и что художественное училище — это рассадник революционного движения, упомянув о 1905 годе.

Нужно добавить, что, действительно, в 1905 году художественное училище играло революционную роль, и один из учеников, некто Васильев, убил пензенского полицеймейстера. И вообще я слышал, что ученики были настроены очень революционно, это было при первом директоре К.А. Савицком.

Вот на этом Н. Паш и базировал своё спасение.

Губернатор вызвал к себе А.Ф. Афанасьева и предложил, чтобы дело Н. Паша было пересмотрено учебным Советом и о решении немедленно сообщено губернатору. Был созван Совет, и постановили оставить в силе своё решение. На Совете, конечно, и я присутствовал, после которого зашёл к А.Ф. Афанасьеву, и [мы] за вечерним чаем обсуждали грязную историю с Н. Пашем.

Вдруг поздно ночью к директору является курьер и приносит из канцелярии губернатора пакет, в котором был приказ губернатора. А.Ф. Афанасьев был уже довольно пожилой человек и очень нервный. Я наблюдал, как он дрожащими руками вскрыл пакет и когда читал приказ губернатора, то я чувствовал, насколько этот высокой чести человек в душе своей возмущался тем произволом власти царизма, который существовал тогда. Прочитав приказ, он подал его мне, и спросил: что я должен ответить на этот подлый произвол? При этом всё лицо его горело возмущением. Курьер в прихожей ждал немедленного ответа для «Его превосходительства».

Привожу дословно здесь тот приказ, который мне пришлось прочесть и, конечно, возмутиться до глубины души.

Директору

Пензенского художественного училища Предписываю Вам,
немедленно, зачислить Н. Паша
в число учеников вверенного Вам училища.

Начальник губернии И. Кошко.

Растерянный и возмущенный А.Ф. Афанасьев не знал, в какой редакции дать ответ губернатору.

В этом я решил помочь ему и продиктовал очень короткий ответ следующего содержания:

Начальнику губернии И.Ф. Кошко

Ваш приказ за № ? мною получен и будет завтра отослан
в Императорскую Академию художеств,
как высшей инстанции, которой я подчинён.

Директор художественного училища А. Афанасьев.

Губернатор не ожидал такого ответа, но понял, что он коснулся не своей области в своих репрессивных действиях. И, чтобы предупредить плохие для себя последствия, на другой же день экстренно выехал в Петербург, в Министерство внутренних дел. И, конечно, с тем, чтобы дать крамольную окраску действиям учебного Совета Художественного училища». В итоге началась долгая тяжба, в результате Афанасьева всё-таки сместили, а горе-ученика восстановили.