Серия «О художниках и картинах»

Художник Лев Бакст – один из ярких представителей «Серебряного века» в России и «Прекрасной эпохи» во Франции. Он добился успеха как живописец, иллюстратор, театральный художник.

Лев Бакст родился в Гродно в ортодоксальной еврейской семье. Звали его при рождении Лейб-Хаим Израилевич Розенберг. Отец, Израиль Самуил Барух Хаимович Рабинович, был коммерсантом и знатоком Талмуда, а мать — Басия Пинхусовна — дочерью купца первой гильдии Пинхуса Хаймовича Розенберга. Так как у Пинхуса Розенберга не было сыновей, он позже официально усыновил зятя. Дед жил в роскошной квартире в Петербурге, собирал произведения искусства и привил любовь к прекрасному внуку. Поддержал интерес к искусству также педагог в Шестой Санкт-Петербургской гимназии Андрей Дмитриевич Лосев. В старших классах будущий художник даже выиграл конкурс на лучший портрет Жуковского. В том же году он прервал обучение в гимназии и поступил вольнослушателем в Академию художеств, где прошёл все курсы, но не смог окончить её, так как педагогам категорически не понравилась его выпускная работа. Родители Льва развелись и вскоре создали новые семьи. Это заметно сказалось на материальном положении молодого художника. Лев, его брат Исай и сёстры София и Розалия стали жить в общей квартире на Вознесенском проспекте, и зарабатывать на жизнь им пришлось самостоятельно. Сёстры давали частные уроки, брат писал статьи, но основным добытчиком стал Лев. Зарабатывал он созданием иллюстраций для книг и журналов.

Художник А. Н. Бенуа хорошо знал Бакста и подробно описал его в мемуарах. При первой встрече Бакст не произвёл на него особого впечатления, однако они быстро нашли общий язык: «Наружность господина Розенберга не была в каком-либо отношении примечательна. Довольно правильным чертам лица вредили подслеповатые глаза-щелочки, ярко-рыжие волосы и жиденькие усики над извилистыми губами. Вместе с тем, застенчивая и точно заискивающая манера держаться производила если не отталкивающее, то все же не особенно приятное впечатление. Господин Розенберг много улыбался и слишком охотно смеялся… Введение в наш кружок Левушки Розенберга произошло без какого-либо трения, и к концу первого же вечера он так освоился, что стал свободно высказывать свои мнения и попробовал даже поспорить с одним и с другим… Кроме того, меня тронуло, с какой жадностью Розенберг разглядывал иллюстрации в журналах и в книгах, причем некоторые его замечания свидетельствовали об его вообще вдумчивом отношении к искусству. Правда, тут же обнаружилось, что его художественное образование оставляло желать лучшего. Он, например, не был знаком с целым рядом наших тогдашних кумиров — с Беклиным и Менцелем во главе, а об английских прерафаэлитах имел самое смутное, чисто литературное представление. Что же касается до современной французской живописи, он абсолютно отрицал значение импрессионистов, о которых, впрочем, имел одно только теоретическое представление — по роману “L’Oeuvre” (“Творчество”) Золя. Напротив, Левушка придавал преувеличенное значение разным модным художникам как русским, так и иностранным — К. Маковскому, Семирадскому, Фортуни, Мейсонье, Жерому, Фламенгу, Маккарту и даже Зихелю. Для нас же все эти мастера были пройденными вехами…

К дружескому отношению к Левушке Розенбергу у нас примешивалась и доля жалости. Он поведал мне и Валечке, как трудно ему живется. Оставшись без средств после внезапной кончины отца — человека зажиточного (биржевого деятеля), успевшего дать детям приличное начальное воспитание, Левушка должен был сам изыскивать средства, чтоб не только зарабатывать себе на жизнь, но и содержать мать, бабушку, двух сестер и еще совсем юного брата. Кроме того, он не желал бросать Академию художеств, в которой состоял вольноприходящим учеником. Эти занятия в Академии брали у него немало времени, а на покупку необходимых художественных материалов не хватало и вовсе средств…

Принадлежность к еврейству создавала Левушке в нашем кругу несколько обособленное положение. Что-то пикантное и милое мы находили в его говоре, в его произношении русского языка. Он как-то шепелявил и делал своеобразные ударения. Нечто типично еврейское звучало в протяженности его интонаций и в особой певучести вопросов. Это был, в сущности, тот же русский язык, на котором мы говорили (пожалуй, даже то был более грамматически правильный язык, нежели наш), и все же в нем одном сказывалась иноплеменность, экзотика и принадлежность к востоку. Что же касается до оборотов мысли, то кое-что в этом нам нравилось, а другое раздражало, смешило или злило. Особенно раздражала склонность Левушки к какому-то увиливанию — что-то скользкое, зыбкое.

Уличив его несколько раз в очень уж явной лжи, мы стали эту черту в нем преследовать насмешками. Сначала он всячески оправдывался и отнекивался, но когда его припирали к стене, то с обезоруживающим благодушием он сознавался, а то и каялся. Вообще он допускал, чтоб приятели позволяли с ним всякие вольности, и уже благодаря этому между нами и им интимно дружеские отношения установились очень скоро.

Не прошло и трех месяцев с начала нашего знакомства, как уже все были с Левушкой на “ты” и он был признан равноправным членом нашей компании, а осенью того же 1890 г. он даже удостоился занять должность спикера в нашем пиквикианском “Обществе самообразования” — должность, дававшую ему, между прочим, право трезвонить в специальный колокольчик».

В то время молодой художник начал подписывать свои рисунки псевдонимом Бакст. По воспоминаниям А. Н. Бенуа, «Лёвушка дал довольно путаное объяснение — будто он избрал такой псевдоним в память уже почившего своего родственника, не то дяди, не то деда». При этом обычно он использовал отчество Самойлович, а одно время предпочитал быть Семёновичем. Бакст был заядлым театралом, любил оперу, а балет считал делом легкомысленным.

По воспоминаниям Бенуа, новые друзья в начале не разглядели талант Бакста. Для них он был приятный собеседник и просто «хороший парень», а картины его находили посредственными. Когда Бакст вскоре увлёкся акварелью, первые работы не произвели на них впечатления, однако художник постоянно совершенствовал свою технику и в итоге стал настоящим мастером. Бакст регулярно посещал «Акварельные пятницы», которые организовывал старший брат Александра Бенуа Альберт. В итоге акварель становится излюбленной техникой Бакста.

Во время этих пятниц работы молодого художника приглянулись Д.А. Бенкендорфу, человеку обаятельному и популярному среди бомонда и модному акварелисту. Сам Бенкендорф был посредственным мастером и при этом ловким продавцом, поэтому иногда привлекал других художников, чтобы выдавать их работы за свои. Бакст, остро нуждавшийся в деньгах, согласился с ним сотрудничать. Акварели с подписью Бенкендорфа стоили дорого, и финансовое положение Бакста стало значительно лучше, он смог снять просторную квартиру с мастерской. А главное, «работодатель» помог и самому художнику обрести светских лоск, научиться со вкусом одеваться и держать себя в обществе. Также он помог Баксту получить место преподавателя рисования при детях великого князя Владимира, а на лето ему даже выделили казенную квартиру при даче великого князя в Царском Селе.

Бакст входил в круг единомышленников Сергея Дягилева и Александра Бенуа, вокруг которых сформировалось объединение «Мир искусства». В 1898 году совместно с Дягилевым принимает участие в основании одноимённого издания, иллюстрации в котором принесли Баксту большой успех.

В 1898 году Бакст показал работы на организованной Дягилевым «Первой выставке российских и финских художников»; на выставках «Мира Искусства», на выставке «Secession» в Мюнхене, выставках Артели русских художников и не только.

Вспоминает Бенуа и пикантный эпизод из жизни Бакста: «Левушка, красневший от малейшей сальности, побывал в Париже (это произошло в 1892 г., то была первая и очень краткая экскурсия, длившаяся не больше двух недель) и там, благодаря профессиональным гетерам, он впервые познал прелесть “бесстыжей Афродиты”. Он как-то среди дня забрел на Монмартре в какой-то подвальный кабачок и там прелестные особы, облаченные в адвокатские талары на голое тело, напоили его шампанским и, выманив у него несколько франков, почли своим долгом его просветить. Рассказывал он про этот случай со смехом, но первое время и не без печали, скорбя о потери своей невинности».

Затем у художника завязался роман актрисой Михайловского театра, который друзья и родственники категорически не одобряли. Женщина была значительно старше Бакста и отличалась сложным характером. Как сказали бы в наши дни, это были токсичные отношения. Вместе с актрисой Бакст осел в Париже. Они несколько раз сходились и расходились, пока окончательно не расстались.

В 1903 году в Варшаве художник обвенчался с Любовью Павловной Третьяковой, дочерью П. М. Третьякова, вдовой художника Н. Н. Гриценко. Для этого он перешёл из иудаизма в лютеранство. Перед свадьбой художник официально сменил фамилию Розенберг на Бакст. Однако супруги вскоре расстались. В 1906 году они помирились, но уже в 1907 году вновь разошлись, на этот раз окончательно. Сын Бакста Андрей родился уже после расставания.

В 1904 году в жизни Бакста произошло знаменательное событие: он дебютировал как театральный художник. Директор императорских театров В. А. Теляковский решил «освежить» репертуар и вместо штатных декораторов пригласить в театр известных художников, в том числе Коровина и Бакста. В 1904 году Бакст создал декорации для «Эдипа» в Александрийском театре и для балета «Фея кукол». Балерина Тамара Карсавина в книге «Театральная улица» вспоминала: «Я впервые встретила его на генеральной репетиции. Он выглядел как настоящий денди и был весьма привередливым. Бакст сразу же добился успеха, и все группировки шумно приветствовали его успех».

В 1905 году Бакст впервые принял участие в парижском Осеннем салоне, а с 1906 года был принят в пожизненные члены салон. В 1906—1910 годах Бакст совместно с Добужинским руководил художественной школой-студией Елизаветы Званцевой в Санкт-Петербурге, и среди его учеников был Марк Шагал. Из воспоминаний художника Мстислава Добужинского. «Постановка "Ипполита" в Александринском театре, а также "Феи кукол" в Мариинском (если не считать эрмитажного спектакля) были первыми его выступлениями в театре, сразу же открывшими "настоящего" Бакста. Как живописец он уже выступал и до первых выставок дягилевского журнала "Мир искусства"; тогда это был иной Бакст – хороший реалист и отличный акварелист. На первых выставках "Мира искусства" он появился уже как пейзажист ("Версаль"), замечательный портретист (портреты Ал. Бенуа, Дягилева с няней и др[угие]) и миниатюрист. Его графические работы в журнале "Мир искусства" (большей частью на античные мотивы), сделанные тончайшим пунктиром и частью силуэтные, были поразительно декоративны, полны особенной загадочной поэзии и очень "книжны"… В 1906-1908 гг. мы с ним руководили занятиями в художественной школе (Е. Н. Званцевой), где в числе учеников был Шагал, рано скончавшаяся поэтесса Гуро, Нарбут и многие другие, ставшие потом выдающимися художниками. Бакст как отличный рисовальщик давал ученикам чрезвычайно много ценного, требуя прежде всего ясной и твердой линии (эта "линия" была его излюбленным "коньком", что вызывало часто горячие споры с друзьями)».

Окончательному переезду в Париж способствовало то, что Бакста дважды высылали из Петербурга. В первый раз в 1909 году за возвращение из христианства в иудаизм, второй раз в 1912 году из-за недавно принятого закона, который запрещал евреям проживать в столице.

В 1908 году Дягилев впервые устроил в Париже знаменитые русские сезоны. Дягилеву удалось пригласить к сотрудничеству звёзд балета, известных хореографов и художников. Бакст создал костюмы и декорации для балетов «Клеопатра» (1909); «Карнавал», «Шахерезада» и «Жар-птица» (1910); «Нарцисс» и «Видение розы» (1911), «Послеполуденный отдых фавна» и «Дафнис и Хлоя» (1912). Дягилевские сезоны произвели неизгладимое впечатление на избалованную парижскую публику и даже повлияли на моду. Значительная часть сюжетов была на восточную тему, и в моду вошли тюрбаны и ближневосточные мотивы в одежде и интерьерах.

В 1912 году русская труппа с успехом гастролировала в Англии, и британская публика также была в восторге от работ Бакста». Дягилев и Бакст успешно сотрудничали до 1917 года. Давние друзья поссорились, Дягилев не оплатил работу над балетом «Шутницы» и вынудил разобрать декорации для балета «Волшебная лавка», для которого художник отложил многие более выгодные заказы. Вместо него он нанял художника Андре Дерена и резко негативно отзывался о бывшем друге в прессе.

В 1921 году Бакст предпринял попытку возобновить сотрудничество и оформил для Дягилева балет «Спящая красавица» П. И. Чайковского, последнюю свою крупную постановку.

Умер художник 1924 года в Рюэй-Мальмезон.

Пётр Захаров-Чеченец был талантливым художником, и сам Брюллов по некоторым источникам называл его своим потенциальным преемником. Многие исследователи считают его прототипом героя поэмы «Мцыри», тем более что М. Ю. Лермонтов тоже ему позировал. При этом в биографии этого мастера много мифов и белых пятен. Дата рождения его определена условно, и лишь не так давно удалось точно установить точную дату смерти. К тому же в исследование творчества вмешивалась политика.

В 1819 году во время Кавказской войны был уничтожен аул Дади-юрт. Руководивший операцией генерал Алексей Николоевич Еромолов описал это так: «Желая наказать чеченцев, беспрерывно производящих разбой, в особенности деревни, называемые Качкалыковскими жителями, коими отогнаны у нас лошади, предположил выгнать их с земель Аксаевских, которые занимали они, сначала по условию, сделанному с владельцами, а потом, усилившись, удерживали против их воли. При атаке сих деревень, лежащих в твердых и лесистых местах, знал я, что потеря наша должна быть чувствительною, если жители оных не удалят прежде жен своих, детей и имущество, которых защищают они всегда отчаянно, и что понудить их к удалению жен может один только пример ужаса.

В сем намерении приказал я Войска Донского генерал-майору Сысоеву с небольшим отрядом войск, присоединив всех казаков, которых по скорости собрать было возможно, окружить селение Дадан-юрт, лежащее на Тереке, предложить жителям оставить оное, и буде станут противиться, наказать оружием, никому не давая пощады. Чеченцы не послушали предложения, защищались с ожесточением. Двор каждый почти окружен был высоким забором, и надлежало каждый штурмовать. Многие из жителей, когда врывались солдаты в дома, умерщвляли жен своих в глазах их, дабы во власть их не доставались. Многие из женщин бросались на солдат с кинжалами.

Большую часть дня продолжалось сражение самое упорное, и ни в одном доселе случае не имели мы столько значительной потери, ибо, кроме офицеров, простиралась оная убитыми и ранеными до двухсот человек. Со стороны неприятеля все, бывшие с оружием, истреблены, и число оных не менее могло быть четырехсот человек. Женщин и детей взято в плен до ста сорока, которых солдаты из сожаления пощадили как уже оставшихся без всякой защиты и просивших помилования (но гораздо большее число вырезано было или в домах погибло от действия артиллерии и пожара). Солдатам досталась добыча довольно богатая, ибо жители селения были главнейшие из разбойников, и без их участия, как ближайших к линии, почти ни одно воровство и грабеж не происходили; большая же часть имущества погибла в пламени. Селение состояло из 200 домов; 14 сентября разорено до основания». Сходную версию можно встретить и у других исследователей, например, известного востоковеда Джона Баддели. Однако среди выходцев из Чечни активно продвигается альтернативная версия, что это была расправа по политическим или экономическим мотивам. В итоге дебаты идут давно, и мнения кто прав-кто виноват часто зависят от политических и общественных взглядов. Сейчас на этом месте мемориал. Но покорение Кавказа - это уже совсем другая история.

Среди взятых в плен оказался мальчик, которому на вид было около трёх лет. По распространённой версии ребёнок отдан на воспитание казаку Захару Недоносову из станицы Бороздиновской, у которого воспитывался до 1823 года. По имени Недоносова ребёнок получил свою фамилию и отчество, а имя ему выбрал сам А. П. Ермолов. По другой версии Недоносов был солдатом. Но есть также мнение, что вышеперечисленное – домыслы, а подтверждённых документально данных о первых годах жизни будущего художника вообще нет. Известно, что он был крещён в 1823 году в Мухровани, в 30 верстах от Тифлиса, там располагался штаб Кавказского гренадерского полка. В это время ребёнок, предположительно, был на попечении командира батальона Грузинского гренадерского полка И. О. Симонича. Н. Н. Муравьёв-Карсский, хорошо знавший Симонича во время его кавказской службы, называет его человеком храбрым, доброй души, чадолюбивым отцом, но командиром «нераспорядительным и дурным». Тем не менее, за вверенными ему детьми он следил хорошо.

В Тифлисе Пётр Захаров прожил около пяти лет. Там в 1824 году его взял на воспитание генерал Пётр Николаевич Ермолов, брат А. Н. Ермолова. Помимо чеченца Петра в доме воспитывался лезгин Павел. В одном из писем П. Н. Ермолов писал: «Паша лучше учится, он и всегда был старательнее, а Петруша упрям очень», в другом, что дети серьёзно заболели. Далее сведений о Павле нет, и исследователи считают, что он вскоре умер. Генерал отмечал интерес воспитанника к рисованию и однажды писал своей матери: «Странный мальчик Петрушка! Я о моём чеченце. Кроме обучения грамоте, он рисует все, что попадается под руку. Видимо, будет художник, и неплохой». Выйдя в отставку, А. Н. Ермолов переехал с семьёй в Москву. Он активно принимал участие в судьбе воспитанника.

Ермолов, видя талант ребёнка, хотел сразу отправить его в Императорскую Академию художеств в Санкт-Петербурге, но президент академии Алексей Оленин заявил, что 10-летний мальчик слишком мал для обучения в Академии, и порекомендовал нанять частного преподавателя. В Москве П. З. Захаров обучался у художника-портретиста Льва Александровича Волкова. В 1830 году в письме, П.Н. Ермолов писал адъютанту своего брата Н.В. Шимановскому: «Ты знаешь, что он [Захаров] отдан был к живописцу, начал рисовать весьма изрядно и показывает большие способности, но время уходит, ему уже 14-й год, и я боюсь, чтоб он не вырос так, что уже и нельзя будет его отдать в Академию». При поступлении в Академию Художеств возникла проблема: согласно уставу Академии того времени в это заведение не брали на казённое обучение крепостных и инородцев. Захарова под опеку взяло Общество поощрения художников. Учился он в Академии у А. Н. Зауервейда, в 1835 получил малую серебряную медаль. Во время учёбы он активно принимал участие в академических выставках. В 1836 году в «Художественной газете» Н.В. Кукольник писал о выставке: «С особым удовольствием должны мы упомянуть о небольших картинах Заболотского, Печенкина, Захарова и Плахова».

В 1836 году Пётр Захаров окончил Академию со званием свободного художника. Это звание присваивалось лицам, окончившим полный курс академического образования и получившим малую серебряную медаль. Также Захаров получил звание почётного гражданина. Почётные граждане были освобождены от телесных наказаний, им разрешалось иметь сады, загородные дворы, ездить в карете парой и четвёркой, а также давались иные сословные привилегии. В апреле 1837 года в отчете Общества поощрения художников сообщалось: «Захаров и Печенкин, обязанные своим образованием и успехами попечению Общества, из коих первый доставил на академическую выставку картины "Велисарий", "Гадание в карты" и несколько портретов, а последний — три картины, изображающие русские сцены, удостоились звания художников Императорской Академии художеств и выбыли из числа наших воспитанников. Комитет, в уважении их доброй нравственности и оказанных успехов на поприще изящных искусств, наградил их единовременно». В письме к П.Н. Ермолову Захаров писал: «Картина "Велизарий" большого успеха не имела, кроме хорошего мнения от членов Академии. Во время акта Алексей Николаевич Оленин обласкал меня как нельзя более и благодарил за успехи. Картину же купил с выставки господин Ульянин за триста пятьдесят рублей».

Захаров стал достаточно востребованным портретистом, который попеременно жил то в Москве, то в Петербурге. Тогда же он добавил к фамилии слово «чеченец». Одни считают, что он это сделал по идейным соображениям, чтобы подчеркнуть свою национальность. Другие – что фамилия Захаров была распространённой, и художник хотел выделяться на фоне коллег-однофамильцев.

Среди позировавших Захарову-Чеченцу людей был и М. Ю. Лермонтов. Есть мнение, что художник был прототипом героя «Мцыри». На это могут указывать первые строчки поэмы: «Однажды русский генерал/ Из гор к Тифлису проезжал;/ Ребенка пленного он вёз…»

В биографию художника часто вмешивалась политика. Это видно даже если сравнить статьи о художнике в википедии на русском и английском языках. В обоих случаях присутствует версия, что в 1836 году Пётр Захаров стал ухаживать за Глафирой Львовной, дочерью Льва Волкова, у которого молодой художник когда-то учился живописи. Захаровым даже якобы был написан портрет своей возлюбленной. Но родители сочли эту партию для своей дочери неудачной. Глафиру увезли на Кавказ и выдали замуж за некого французского эмигранта Бертье де-ла-Гарда. В англоязычной статье даже подчёркивается, что девушку принципиально выдали за первого встречного, вероятно, потому что она возжелала выйти замуж за чеченца, зато тот позже стал успешным человеком. Однако, например, исследовательница творчества художника М. Х. Шахбиева утверждает, что это – неправда. Дочь художника Глафира родилась, по её данным, только в 1829 году. Семья Бертье де-ла-Гард в России действительно жила, и это были богатые дворяне, связавшие жизнь с флотом. Дочь простого художника в качестве невесты их вряд ли бы заинтересовала (имя и отчество жениха википедия предусмотрительно не уточняет).

Достоверно известно, что художник мечтал продолжить учёбу за границей, но не смог этого сделать. В англоязычной статье википедии утверждается, что он «получил рекомендацию на стипендию для изучения искусства в Италии», однако его имя лично вычеркнул из списка Николай I, который не желал, чтобы Академия давала стипендии инородцам. Однако пенсионерские поездки давались тем, кто на конкурсной основе получал большую золотую медаль. Конкурс ежегодно проводился среди выпускников, которые писали картину на заданную тему, и победитель был только один. Нет никакой информации о том, что Захаров вообще принимал участие в этом конкурсе. Но уже в то время у него были проблемы со здоровьем, он был болен чахоткой. Среди его заказчиков были дочь Николая I великая княгиня Мария Николаевна и её будущий муж Максимилиан, герцог Лейхтенбергский.

В 1840 году Захаров поступил на службу в департамент военных поселений Военного министерства в качестве рисовальщика. В письме он сетовал: «Потеряв здоровье и при том надежды быть отправленным за границу, я покорился судьбе, решил избрать хоть немного, но верный кусок хлеба». Также он писал: «Был государь, и я сам видел, как на моих работах писал „хорошо“». Во время работы художник создал 60 рисунков обмундирования и вооружения российской армии, из которых к настоящему времени найдено 37. Однако вскоре болезнь обострилась, и он был вынужден оставить службу.

В конце апреля 1842 год художник переехал в Москву и поселился в доме Петра Николаевича Ермолова в Чернышевском переулке (ныне Вознесенский пер., 6). В 1843 году Академия Художеств за портрет А. Н. Ермолова присвоила Захарову-Чеченцу золотую медаль и звание академика.

Последние годы художник прожил в Москве. Там он сблизился с семьёй известного медика И. П. Постникова. Иван Петрович Постников (1813 – 1882) – хирург, сын московского купца 3-й гильдии Петра И. Постникова. В доме Постниковых бывали А .И. Герцен, Н. А. Некрасов, Т. Н. Грановский, Н. И. Надеждин, Ермоловы, братья Языковы и не только. 14 января 1846 года в церкви Покрова Богородицы в Кудрине Захаров венчался с сестрой Постникова Александрой Петровной. Шафером на свадьбе был генерал Алексей Петрович Ермолов. Невеста, как и жених, тоже страдала от чахотки и вскоре умерла. 15 июня её отпели в той же церкви, где прошло венчание. В конце лета умер и сам Захаров-Чеченец. Могила его долгое время считалась утраченной, но была найдена в 2017 году благодаря усилиям М. Х. Шахбиевой.

Из работ Захарова известны написанные маслом портреты генерала А. П. Ермолова, доктора Ф. И. Иноземцева (1844), профессора Тимофея Грановского (1845), Н. А. Постниковой (1845) и рисованные карандашом портреты семейства Постниковых, доктора Ивана Петровича Матюшенкова, композитора Петра Булахова, самого художника. Упомянутые произведения находятся в Третьяковской галерее. Самым ранним из приобретенных П.М. Третьяковым произведений является «Портрет доктора Ф.И. Иноземцева» (1844). Иноземцев был известным медиком, педагогом и общественным деятелем. Его портрет в 1880-х продала тёща художника. К тому моменту все её трое детей умерли, она осталась одна и остро нуждалась в деньгах.

Сохранилось письмо Н.А. Постниковой к коллекционеру от 7 марта 1883 года: «Милостивый государь Павел Михайлович, если Вы не отдумали купить у меня портрет Ф.И. Иноземцева, то вот настал черёд и ему поступить на съедение после моих китайских бобиков и саксонских пастушек. Но так как этот портрет — мой последний ресурс, .мне приходится крепко держаться той цены, которая была нормой художника, т.е. 1000 рублей». Сколько именно заплатил женщине Третьяков, неизвестно. Помимо портрета Иноземцева она продала свой собственный портрет и групповой семейный.

В 1929 году несколько работ Захарова из коллекции Третьяковской галереи были переданы в Чечено-Ингушский республиканский краеведческий музей в Грозном. В 1962—1963 годах ещё несколько картин («Чеченец в бурке», «Портрет неизвестного», три рисунка) были переданы во вновь созданный музей изобразительных искусств Чечено-Ингушетии. После депортации чеченцев о художнике стали забывать, а некоторые его работы приписали другим мастерам. Во время войны в Чечне музей был разграблен, а картины пропали. В 2012 году портрет Краевского кисти Захарова был продан на аукционе Сотбис более чем за один миллион фунтов стерлингов.

Другие работы мастера

Мстислав Добужинский - яркий и самобытный художник, который с успехом работал и в России, и за рубежом. Известен он прежде всего книжными иллюстрациями и изображениями непарадного Петербурга.

Будущий художник родился 2 (14) августа 1875 года в Новгороде в доме своего деда по матери — священника Тимофея Егоровича Софийского. Отец – генерал-лейтенант Валериан Петрович Добужинский. Его семья была литовского происхождения, а предки владели имением Добужи в Виленской губернии, отсюда и фамилия. Мать была оперной певицей. Когда М. В. Добужинскому было два года, родители расстались, и он остался с отцом. Мать переехала в Тамбовскую губернию и не принимала активного участия в воспитании сына.

Отец был хорошо образованным человеком, увлекался историей и искусством, любил книги и привил страсть к чтению сыну. Первые яркие впечатления, по воспоминаниям художника, связаны с Петербургом. Из эссе «Петербург моего детства»: «Все мое детство, до одиннадцатилетнего возраста, я прожил с моим отцом в Петербурге, в большой казенной квартире на Выборгской стороне, в доме Михайловского артиллерийского училища.

Перед моими окнами были запасные пути соседнего Финляндского вокзала, с красными товарными вагонами и длинными железнодорожными складами, а на горизонте виднелся тонкий силуэт Смольного и серебрилась полоска Невы. Вдали высились заводские трубы, и ранним утром я любил прислушиваться к протяжным и печальным фабричным гудкам. Мне интересно было глядеть, как медленно двигались по рельсам вагоны, сталкиваясь буферами, и забавлял меня маневрирующий паровоз с тогдашней смешной трубой в виде толстой воронки. Все это были самые ранние мои впечатления…

Иногда, гуляя с няней, я навещал на службе моего папу – его канцелярия помещалась на углу набережной и Литейного, – и мою прогулку я часто продолжал с ним.

Когда я появлялся в канцелярии, на меня посмотреть сходились сослуживцы отца, офицеры – до сих пор помню лица и фамилии этих ласковых со мною, бородатых, усатых, франтоватых и мешковатых артиллеристов. Меня тут же засаживали рисовать, снабжали карандашами (особенно я любил толстый синий и красный) и казенной бумагой для моего рисования...

Гуляя с отцом по Литейному, мы нередко заходили в магазин Девишина на углу Симеоновской в памятном мне красном доме, где отец всегда покупал бумагу, краски и карандаши для моего рисования (позже и учебные тетради), все это я имел в изобилии с трехлетнего возраста (а отец бережно собирал мои "произведения", и у него накоплялись целые альбомы)…

Очень часто с самого раннего детства я бывал в Измайловском полку, тоже в далеком от нас районе, у сестры моего отца – моей любимой тети Кати. Ее муж был командиром Измайловского полка, свитским генералом, и они жили в обширной и нарядной квартире на углу Фонтанки и Забалканского проспекта, в казармах полка – старинный дом Гарновского. Их сын, мой двоюродный брат Саша, пока не поступил в Лицей, был один из первых моих друзей детства, и я иногда туда приезжал с ночевкой».

Отец по долгу службы не раз переезжал, поэтому будущий художник успел пожить в разных городах. В гимназию Добужинский пошёл в Кишинёве, закончил гимназию в Вильнюсе. Наибольшее впечатление на него в детстве произвели Новгород, Санкт-Петербург и Вильнюс.

Добужинский рано начал проявлять интерес к рисованию. Позже он вспоминал: «Моя охота и способности к рисованию стали проявляться тоже очень рано – с тех пор, как я научился держать в руке карандаш, и тоже это было до известной степени наследственным. Отец мой рисовал очень хорошо для любителя и с натуры делал отличные и точные рисунки. Я видел у него старый альбомчик, куда он зарисовывал во время путешествия в Туркестан (1869 г.) разные типы и сценки. И мне, маленькому, он часто рисовал разные фигурки и рожи...

Склонность моя к узорным буквам и шрифтам, вероятно, идет из этого источника, и в гимназические годы все мои школьные тетради бывали изукрашены надписями, довольно хитроумными. Среди моих родных "настоящих" художников не было, но многие, как и мой отец, рисовали...

Когда отец заметил мою потребность к рисованию, он всячески старался ее поощрять, и у меня всегда было изобилие цветных карандашей и бумаги, а мои рисунки он с моего трехлетнего возраста стал бережно собирать и с их датой вклеивать в альбом, которых у него за мое детство накопилось несколько.

Я с малых лет имел склонность к смешному и делал уродов и даже настоящие карикатуры. Больше всего я любил рисовать витязей и рыцарей – и в профиль и en face, разных чертей и сражения между добрыми и злыми ангелами (это было навеяно Доре!), любил машины и раз изобразил довольно сложную летательную машину, когда их еще и на свете не было. Потом пошли индейцы, взрывы кораблей, абордажи, сражения и разные исторические "композиции" – все, что было навеяно чтением…

"Вплотную" с натуры я начал рисовать во время нашего с отцом путешествия на Кавказ – мне не было полных десяти лет. Начал в Москве – вид из окна гостиницы на Кремлевскую стену. В Пятигорске в мой альбом рисовал и отец. Мы рисовали гору и двор нашего домика, а на память – черкесов и киргизов… Я рисовал и цветным и черным (свинцовым и итальянским) карандашами, подражая тому, что я видел, делал штрихи и тушевал растушевкой и очень любил фиолетовые чернила». Осенью 1884 года девятилетний Мстислав был принят в младший класс Рисовальной школы Общества Поощрения Художеств (без экзаменов, по представленным рисункам). При этом занимался он утром в женском классе, так как занятия для мальчиков были вечером, а к этому времени привозить его было неудобно. Занятия в Рисовальной школе он посещал пару лет.

В гимназию будущий художник пошёл в Кишинёве, сразу во второй класс. В этом городе у его отца родился ещё один сын – Игорь. Мстислав Добужинский был очень привязан к младшему брату. В 1889—1895 годах Добужинский учился в Виленской 2-й гимназии. Затем он вернулся в столицу. По настоянию отца он поступил на юридический факультет Петербургского университета, но параллельно обучался в частных художественных школах. Рисунки молодого художника появились в юмористических журналах «Стрекоза» и «Шут».

О работе в «Шуте» он позже вспоминал так: «Глупее всего было то, что, закабалив себя ради жалования, я на своей службе не получал пока ни копейки! Полагалось выдержать какой-то законный срок! Но как раз именно под крышей этого допотопного учреждения неожиданно открылся источник небольшого постороннего и постоянного заработка. Среди моих скучных и сонных геморроидальных сослуживцев оказался один жизнерадостный молодой человек Мазуркевич, круглолицый и румяный, с эспаньолкой и в золотом пенсне со шнурком, хохотун и анекдотист и вдобавок стихотворец — совсем роза среди чертополоха… От скуки я раз не утерпел и нарисовал в карикатурном виде одного из чиновников. М[азуркевич] подглядел карикатуру, и ему пришла блестящая мысль делать вместе со мной еженедельную страницу в “Шуте” — “недельные (это казалось, вероятно, ужасно остроумно) наброски”, — и стал меня соблазнять верным заработком. И увы, как меня ни коробило сотрудничество в этом пошловатом издании, я скрепя сердце согласился. Рисовал я “инкогнито” — вместо подписи ставил монограмму “М. Д .”, которая походила на шляпу, и, хотя злободневные темы были самые плоские, меня занимало выдумывать общую страничную композицию и упражняться в чистоте штриха». Художник пытался поступить в Академию художеств, но попытка не увенчалась успехом.

В 1899 году Добужинский женился на Елизавете Осиповне Волькенштейн. С ней он познакомился в студенческие годы в доме своего дяди. Её отец был потомственным почётным гражданином, управляющим Ростовским купеческим банком и стоял во главе еврейской общины Ростова. После свадьбы супруга перешла из иудаизма в православие. Брак был счастливым. Омрачила его только смерть первенца Константина.

В 1899 году после окончания университета и сразу после свадьбы Добужинский с женой уехал в Мюнхен, где учился в школе Антона Ашбе, затем у Шимона Холлоши в Венгрии. Через пару лет художник с супругой и маленькой дочкой вернулся в Петербург. В 1901 году он изучал гравюру под руководством известного мастера Василия Матэ. Живописью он занимался в свободное время, а чтобы содержать семью, работал младшим делопроизводителем в канцелярии по отчуждению имуществ Министерства путей сообщения. Также он продолжал создавать иллюстрации для «Шута» и для художественных книг. С 1906 года преподавал в художественной школе-студии Е. Н. Званцевой.

В 1907 году Добужинский дебютировал как театральный художник. По приглашению К. С. Станиславского с 1909 года он сотрудничает с Московским Художественным театром. Первая же постановка — «Месяц в деревне» И. С. Тургенева — вызвала большой интерес у публики.

Игорь Грабарь, с которым Добужинский познакомился за границей, показал рисунки молодого художника Сергею Дягилеву и Александру Бенуа для публикации в журналах «Мир искусства» и «Художественные сокровища России». Вскоре Добужинский стал полноправным членом «Мира искусства». Позже художник вспоминал: «Войну, объявленную "Миром искусства" Академии художеств, я с восторгом приветствовал, зачитывался еще в Мюнхене журналом Дягилева и делался все более революционно настроенным против сего "оплота и гнезда реакции" в русском искусстве. Теперь, после Мюнхена и тех новых откровений, которые я получил за границей, когда я чувствовал себя обладателем некой истины в искусстве, – что могла мне дать Академия? Но у меня была мысль, что, попав в нее, я мог пользоваться (и бесплатно) живой натурой, и я воображал, что смогу там продолжать работать, как хочу, идти собственной дорогой... Мерещилась при этом еще и другая "высокая цель". Мысли мои были самые наивные: я был уверен, что, проникнув в этот "вражеский стан" и показывая там пример, "как надо работать", можно будет оживить академическую мертвечину и вообще сделать подкоп под академические "устои". Я забывал только, что для этого отважного дела надо было прежде всего быть принятым в эту Академию. Но почему-то в этом я не сомневался.

И вот в середине сентября, чувствуя себя немного как "тать", я очутился среди экзаменующихся в Рафаэлевском зале Академии. Для меня было сюрпризом, что рядом со мной оказался мольберт Вальтера Локкенберга, моего товарища по школе Ашбе! В Мюнхене он был ярым поклонником "Мира искусства", мы оба изучали каждый номер от доски до доски. Тут оказалось, что и он держит экзамен, полный также самых озорных намерений, как и я! И мы тут же, "с места в карьер" начали "делать революцию", т. е. стали вперегонку писать натурщика по-"грабаревски" – жирно, цветисто, с зелеными подпалинами, не жалея масляной краски.

Оба наши этюда (насколько помню, вовсе неплохие и по живописи, и по рисунку) возбудили удивление, даже некоторую сенсацию, в "паузы" около наших холстов собирались группы экзаменовавшихся, профессора же молчаливо проходили мимо. Разумеется, за дерзкие краски приняты мы оба не были и "революцию" в Академии поднять не могли...

Как бывало всегда в Академии, делалась потом выставка экзаменационных этюдов и можно было выставлять и принятым и непринятым свои домашние работы. Я воспользовался этим и демонстративно выставил многие из моих мюнхенских рисунков, которые, говорят, обратили на себя внимание. (Это была моя первая выставка, если не считать ученической выставки школы Холлоши, бывшей летом того же года в Будапеште)».

Из воспоминаний художника об этом периоде жизни в Петербурге: «Я не помню точно, почему мы с женой выбрали именно Измайловский полк, чтобы там поселиться. Кажется, просто подвернулась по газетному объявлению удобная квартира в 6-й роте. Роты мне были знакомы еще в детстве: на 1-й роте когда-то жил дедушка, а в старинном доме Гарновского на углу Фонтанки, где были казармы Измайловского полка, жила моя тетя, Катя Маклакова, и белый Троицкий собор, который я знал и любил еще с детства, — эти воспоминания делали почти родным это место. В тихих улицах (ротах) и посейчас держался особенный, петербургский уют, и стояли еще нетронутыми маленькие ампирные домики, каменные и деревянные, двухэтажные и трехэтажные, часто с мезонинами, с гипсовыми классическими масками или венками над окнами. Не шумной была и 6-я рота, где находился только что выстроенный дом, в котором мы поселились...Через год мы переехали в соседнюю 7-ю роту, где и прожили целых семь лет. Улица была пролетарская, шумная, с извозчичьими дворами и трактирами. Но наш пятиэтажный кирпичный дом стоял в глубине двора, отступя от улицы, на которую выходил длинный фасад низенького старинного особнячка хозяина, выкрашенный в зеленый цвет, со ставнями и белыми ампирными украшениями над окнами. Во дворе был садик с высохшим фонтанчиком посередине и высокими, хотя и чахлыми, деревьями и качелями. Сбоку же садика высились черные штабеля дров и целая гора каких-то красных саней розвальней. Эта неказистая, но ставшая мне милой петербургская "усадьба" была неоднократно мной изображаема и в летнем ее виде, и в уютном снежном уборе…

Меня и теперь удивляет, почему меня привлекала эта сторона Петербурга, а не его красота, которую я так любил с детства и продолжал любить уже сознательно; меня больше в ту пору пленяли эти далекие от "красивости" черты Петербурга. Я любил выбрать такую точку зрения, чтобы композиция была острой, небанальной, и тут все время передо мной был пример Хирошиге. Я продолжал рисовать "мой" Петербург для себя, и может быть, и естественно для моих настроений того времени, что мой вкус останавливался тогда на формах таких простых и даже суровых, лишенных всякой "красивости", как та стена. И все больше и больше меня влекло изображать графически сам по себе четкий и геометрический Петербург. Ничто не мешало мне сосредоточиваться в те свободные часы, когда я с жадностью торопился рисовать. Моя семейная жизнь с ее уютом давала мне полное равновесие и душевный покой».

Художник вспоминал, что долгое время делал на улице небольшие зарисовки, а потом писал дома по памяти. Он стеснялся работать на улице, и страх этот преодолел только поработав за границей.

После революции Добужинский занимался преподавательской деятельностью, создавал книжные иллюстрации. Он успел проиллюстрировать такие произведения как «Станционный смотритель» А. С. Пушкина (1905), «Казначейша» М. Ю. Лермонтова (1913), «Новый Плутарх» М. А. Кузмина (1918), «Барышня-крестьянка» А. С. Пушкина (1919), «Белые ночи» Ф. М. Достоевского (1921), «Бедная Лиза» Н. М. Карамзина (1921), «Скупой рыцарь» А. С. Пушкина (1921), «Тупейный художник» Н. С. Лескова (1921) и др.

Оформлял книги для детей: «Свинопас» Г. Х. Андерсена (1917), «Весёлая азбука» Н. Павловой (1924), «Примус» О. Мандельштама (1924). В 1921 году художник создал серию литографий «Петербург в 1921 году».

Он занимал должность члена Комиссии по делам искусств при Совете рабочих и солдатских депутатов, члена Государственных трудовых мастерских декоративного искусства, секретаря Особого совещания по делам искусств. В октябре 1918 года был избран учёным хранителем Эрмитажа. Добужинский принимал участие в организации Витебского художественно-практического института, Витебского художественного музея, Музея икон старого Витебска, в организации петроградского Дома искусств, стал заведующим художественной частью Большого оперного театра.

В 1924 году по приглашению друга, поэта и полномочного представителя Литовской Республики Ю. К. Балтрушайтиса Добужинский переехал в столицу Литвы Каунас (в то время столицей был именно Каунас).

Затем некоторое время он жил в Риге и Париже. Всё это время он писал картины, работал театральным художником. С 1926 по 1929 год сотрудничал с театром Н. Ф. Балиева «Летучая мышь» в Париже, работал над фильмом «Плодородие» по роману Э. Золя «Земля» (для парижской фирмы «Сентраль Синема»), участвовал в организации выставки «Мира искусства» (1927), преподавал в Парижской школе декоративного искусства, основанной Н. В. Глобой.

В 1929—1935 годах Добужинский жил в Литве, в Каунасе. Преподавал в Каунасской художественной школе, а в январе 1931 года стал главным художником Литовского государственного театра, открыл частную школу живописи.

В 1939 году художник вместе с семьей переехал в США. Он сотрудничал с театром Михаила Александровича Чехова и думал, что переезд будет лишь на время работы. Однако начавшаяся война заставила его остаться. После войны художник часто приезжал в Европу, в Париже, Риме, Лондоне. Добужинский умер в Нью-Йорке 20 ноября 1957 года в доме младшего сына Всеволода в возрасте 82 лет. Последнее интервью Мстислав Добужинский дал за два дня до своей смерти, 19 ноября 1957 года, корреспонденту Радио «Свобода» Борису Оршанскому.

Художник М. А. Зичи родился в Австрийской империи, работал в Париже, но наибольшего успеха добился в России. Сейчас его чаще всего вспоминают как придворного живописца, а также автора эротических рисунков.

Михай Зичи родился в 1827 году в Австрийской империи (имение Зала, комитат Шамодь) и принадлежал к древнему аристократическому роду, который в Венгрии вёл свою историю ещё с эпохи Возрождения. Графский титул семья Зичи получила в 1679 году. Он окончил гимназию и университет в Пеште (восточная часть Будапешта), а потом изучал рисование и живопись сначала  у итальянского художника Якоба (Джакомо) Марастони, а потом в Венской академии художеств, где его главным наставником был Ф. Г. Вальдмюллер. Первого успеха он добился ещё на родине благодаря картинам «Выздоравливающая девушка молится перед образом Богоматери», «Умирающий рыцарь» (1844), «Заколачивание гробика ребёнка» (находится в будапештском музее), «Распятие»; а также созданием образа для Фюнфкирхенского собора (1845).

Художник Вальдмюллер получил предложение отправиться в Россию, чтобы учить дочь великой княгини Елены Павловны Екатерину рисованию. Вальдмюллер решил, что роль учителя рисования, пусть при титулованной ученице, для него не солидна, и предложил это место Зичи. В Петербург венгерский художник прибыл в 1847 году. На русский манер он стал именоваться Михаилом Александровичем. Два года он давал уроки великой княжне Екатерине Михайловне, а также детям аристократов, затем решил отказаться от частных уроков.

По распространённой версии, решил, что и для него это не слишком солидно (про частную жизнь мастера известно мало, так что остаётся только гадать). После этого он создавал рисунки на продажу, работал ретушёром (раньше в фотоателье и фотографы, и ретушёры обычно имели художественное образование). В 1856 году художник изобразил коронацию императора Александра II в серии акварелей, за которые Санкт-Петербургская академия художеств присудила ему звание академика.

Ещё больший успех пришёл к художнику неожиданно. В 1858 году лавке Беггрова рисунки Зичи увидел французский писатель Теофиль Готье. Свои впечатления о России он описал в книге, в которой с восторгом отзывался о работах Зичи. «Однажды, когда я рассматривал там гелиогравюры, большая акварель, помещенная в углу на мольберте, своими сочными тонами и роскошным видом решительно привлекла мое внимание, хотя сумерки уже пригасили дневной свет. Часто, однако, картины, в особенности если они действительно хороши, в этот час суток как-то магически фосфоресцируют. Кажется, будто они еще на какое-то время задерживают и собирают в себе уходящий свет… Совершенно новая манера письма этого оригинального произведения явилась для меня сюрпризом, открытием. Я открывал неизвестные, нетронутые земли искусства, не уступающие самым прославленным, чьи соки, аромат, вкус были резки, но восхитительны. Изображена была флорентийская оргия XVI века. Знатные старцы, заправские развратники, древние осколки былого изящества, заканчивали ужин с молодыми куртизанками … В углу этого шедевра значилось странное имя венгерского написания и итальянского звучания:  Зичи.

Я горячо выразил свое восхищение, а Беггров ответил просто: “Да, это Зичи”, находя, по-видимому, вполне естественным, что Зичи написал великолепную акварель. Он открыл папку, в которой оказалось много сепий молодого мастера, да таких разных по характеру, таких противоположных друг другу, что их легко можно было принять за произведения кисти разных художников.

Прежде всего, это была патетическая и душераздирающая сцена: бедное семейство, затерянное зимой в степи. Несчастная женщина, изнуренная усталостью, промерзшая, пронизываемая ветром, ослепленная снегом, нашла временное и ненадежное укрытие под ледяной глыбой. От сильного холода за непреодолимым желанием заснуть, что само по себе уже является скорее замерзанием, чем сном, последовала смерть: нос заострился, веки конвульсивно сжались, губы, застывшие в момент смерти, отдали последний, мгновенно заледеневший вздох. Около матери вытянулся маленький мертвый ребенок, полузавернутый в лохмотья, поразительно смелым ракурсом ловко выписанный с головы. Мальчик тринадцати — четырнадцати лет, чья молодая и живучая кровь лучше противостояла холоду, беспокоится и суетится вокруг матери. В страхе, потерянный, он зовет ее, трясет, старается разбудить от упрямого сна, которого он не понимает. Чувствуется, что он никогда не видел, как умирают, и между тем по его внутреннему испугу, по его тайному ужасу мы видим, догадываемся, что он почуял смерть. Скоро уже эта так горячо любимая мать испугает его как привидение, ее тело превратится для него в труп, а потом все покроет снежный саван.

Далее была изображена супруга дожа Марино Фальеро, с мечтательным интересом слушающая, как молодой виртуоз играет перед ней на цимбалах в богатой венецианской зале, выходящей на балкон, украшенный маленькими колоннами и трилистниками в ломбардском или мавританском стиле. Зичи, как Гюстав Доре, очень остро чувствует эпоху средних веков, он знает ее архитектуру, мебель, оружие, костюмы, контур, он воспроизводит все это без изнурительного труда, выписывая многочисленные архаические подробности в легкой и свободной манере, как если бы модели позировали перед его глазами или если бы он сам жил с ними в непосредственной близости…

Третий рисунок совсем сбил меня с толку… То, что я теперь увидел перед собою, казалось мне одним из лучших, самых живых и остроумных рисунков сепией кисти Гаварни. Это был офицер, спаги или охотник в Африке в момент, когда, спеша за своими товарищами, он с самым воинственным хладнокровием выслушивал прощальные слова нежной красавицы, которая в трогательной позе плакала и всхлипывала на его плече…

— Как же получилось, — говорил я Беггрову, — что Зичи ничего не послал на Всемирную выставку, что я никогда не видел ни одной его работы, хотя бы в гравюрах, никогда не встречал его картин или рисунков в коллекциях? Видно, ревнивая Россия хранит его в тайне, только для себя самой и монополизировала этот тонкий, такой новый и своеобразный талант?

— Да, — спокойно ответил мне Беггров, — Зичи много работает для двора и для города. Его рисунки долго не лежат в моей лавке, и, если вам удалось увидеть их здесь сразу несколько, это только случай. Просто для них делаются рамы. “Флорентийскую оргию” уже берут вечером, вы вовремя пришли».

Далее писатель вспоминает, что директор Рисовальной школы Львов пригласил его на «Пятничные вечера», и там он, наконец, смог познакомиться с авторов этих замечательных рисунков. «Молодой человек тридцати — тридцати двух лет с длинными светлыми волосами, падавшими беспорядочными локонами, с голубовато-серыми глазами, полными огня и ума, со светлой, чуть вьющейся бородой, с приятными и тонкими чертами лица стоял у окна, раскладывая свою бумагу, акварельные кисти и ставя стакан с водой. Он ответил серебристым, поистине детским смехом на шутку, которую только что отпустил один из его товарищей. Это был Зичи.

Нас представили друг другу. Я выразил ему, как мог, глубокое восхищение от его "Флорентийской оргии" и рисунков, которые видел у Беггрова. Он слушал меня с видимым удовольствием, ибо не мог поставить под сомнение мою искренность, и со скромным, конечно ненаигранным, удивлением.

Казалось, он говорит про себя: “Такой ли уж я великий человек?” Не то чтобы Зичи не сознавал своего таланта, но он не придавал ему должного значения. То, что он делал с легкостью, и казалось ему в действительности легким. Его несколько удивляло восхищение других при виде вещи, которая ему стоила трех-четырех часов работы за курением и разговорами. Гениальность, если она действительно существует, в своем проявлении не заставляет себя в человеке долго ждать. Зичи же был действительно наделен ею».

Позже Готье побывал в Гостьях у Зичи, который в то время жил в квартире недалеко от Вознесенского моста. «Сначала мы прошли довольно просторную гостиную, одну из стен которой занимали восхитительные охотничьи принадлежности. Здесь были ружья, карабины, ножи, охотничьи сумки, пороховницы, развешанные на оленьих рогах и шкурах рыси, волка и лисицы, которые были и жертвами и моделями Зичи, совсем как в доме обер-егермейстера или спортсмена-охотника… Вазоны с тепличными широколистными растениями стояли на окне… Посередине комнаты стоял большой круглый стол, предназначенный для Пятничных вечеров.

Далее шла вторая, гораздо меньшая комната. Угловой диван украшал в ней сразу две стены в глубине, напротив изящной резной перегородки. Такие перегородки — это шедевры национального столярного искусства. Дерево, словно согнутое, как кованое железо, повинуется всяческим капризам фантазии мастера: здесь и древовидный орнамент, и завитки, и решетки, и арабески. Плющ и другие вьющиеся растения тянутся из жардиньерок, свешивая свои настоящие листья на резные деревянные, и все вместе выглядит самым очаровательным образом… На консолях, образуемых выступами узоров орнамента перегородки, стояли стройные статуэтки Полле “Утренняя звезда” и “Ночь”, выполненные в воске, а сквозь решетку виднелись развешанные по стене национальные костюмы черкесов, лезгин, казаков с кавказских границ. В темной части комнаты яркими, пестрыми тонами они образовывали богатый, горячий фон, на котором выделялся на свету тонкий рисунок перегородки. По боковым стенам я заметил с одной стороны “Разгром гуннов” и “Разрушение Иерусалима” — великолепные немецкие гравюры с фресок Каульбаха, украшающих лестницу Берлинского музея. Они висели над рядом медальонов работы Зичи — пастельных портретов участников Пятничных вечеров. С другой стороны — “Убийство герцога Гиза” Поля Делароша, несколько набросков, гипсовых слепков и других безделиц.

В комнате, где меня принимал Зичи, взгляд привлекали детские доспехи XVI века, стоявшие во весь рост на камине на месте, которое обыватели украшают часами. Зеркало было очень удачно заменено в том же духе: вместо него там висели доспехи разных народов. Здесь была масса оружия: толедские шпаги, голубые дамасские клинки, кабильские фессахи, ятаганы, малайские кинжалы, кортики, ружья с длинными черными стволами, с инкрустированными бирюзой и кораллами прикладами. Иного рода трофеи — колчаны, луки, большие мушкетоны, пистолеты, грузинские кольчужные шлемы, наргиле из корассанской стали, персидские штыки, африканские дротики и еще тысяча предметов, которые люди любят коллекционировать из-за их живописного своеобразия, покрывали целую стену. Зичи — завсегдатай Щукина двора в Санкт-Петербурге и рынков в Москве.

В Константинополе он не уходил с базара, где продавалось оружие и доспехи. Это его страсть, он повсюду выискивает оружие, покупает, выменивает, меняет на рисунки, ему его дарят, и, как только он откапывает себе какое-нибудь варварское, жестокое и невероятное орудие разрушения, он наконец возвращается домой.

Другая сторона комнаты была занята библиотекой полиглота, свидетельствовавшей о вкусе и познаниях художника, который читает в подлиннике шедевры почти всех европейских литератур. По двум другим стенам шли окна, ибо это была угловая комната. Простенки между окнами занимали незначительные предметы, которые не стоит описывать.

Возможно несколько уставший от этого длинного описания, читатель напомнит: "Вы обещали провести нас в мастерскую Зичи, а до сих пор рассказывали о трех более или менее живописно обставленных комнатах". Это не моя вина, все дело в том, что у Зичи нет мастерской… Зичи работал за пюпитром на углу стола у окна, поспешно пользуясь остатками тусклого света. Он заканчивал большой рисунок тушью в манере гравюры». Как не трудно догадаться, это лестное описание стало для Зичи отличной рекламой.

В 1859 году Зичи был назначен придворным живописцем и оставался в этом звании до 1873 года. В это время он писал сцены из придворной жизни, все её знаковые события, повседневный быт императорской семьи, сцены охоты и многое другое.  В 1860 году Зичи нарисовал акварелью колоду игральных карт с изображениями Александра II и других участников зимней охоты в окрестностях Петербурга. Император был заядлым охотником.

В 1874 году Зичи уехал в Париж, где ему тоже сопутствовал успех, но в 1880 году вернулся в Россию на ту же должность.

Зичи славился иллюстрациями к художественным произведениям, прежде всего к «Герою нашего времени» и «Демону» М. Ю. Лермонтова и поэме «Витязь в тигровой шкуре» Ш. Руставели. Поэма Руставели так ему понравилась, что он не стал брать деньги за эту работу. Не обделял он вниманием и венгерскую литературу.

Он создал иллюстрации к стихотворной философской драме И. Мадача «Трагедия человека», балладам Я. Араня, документальному изданию «Венгерский народ» М. Йокаи и другим произведениям.

В 1868 году Зичи написал картину «Триумф Бернара Палисси». На ней изображён Бернар Палисси, известный французский гончар-гугенот XVI века, инженер-гидравлик и мастер. Он изображён со своей семьёй, а в руках он  держит одну из своих работ. Изначально Палисси интересовался керамикой и, предположительно, много лет пытался воспроизвести стиль китайского фарфора, который он видел во Франции. Даже после шестнадцати лет работы и преодоления нищеты ему не удалось воссоздать этот стиль, но он опытным путём смог разработать новые рецепты глазури. Особенно славился этот мастер необычными керамическими блюдами с натуралистичным изображением змей, раков и прочих «гадов». Палисси известен своим вкладом в естественные науки, а также открытиями в области садоводства, геологии, гидрологии и изучения окаменелостей.

Иногда картины Зичи вызывали споры. Его антивоенная картина 1878 года «Триумф гения разрушения», написанная для Парижской выставки, но была запрещена французскими властями. Его картина «Аутодафе» (1868) также вызвала споры среди католиков, потому что на ней были изображены ужасы испанской инквизиции.

Уже после смерти художника были найдены его рисунки эротического характера, а некоторые можно назвать и порнографией. Также, как оказалось, он снимал более чем откровенные фотографии. Исследователи предполагают, что художник начал заниматься пикантным творчеством ещё в 1870-х, но не афишировал это. В то время это вызвало бы скандал, отпугнуло бы титулованных заказчиков и явно помешало бы работе придворным живописцем. Уже после его смерти вышел альбом с этими «перчёными» изображениями.

Умер художник в 1906 году в Петербурге, похоронен в Будапеште.

P. S. Хотелось добавить пост nsfw с пикантными рисунками, но его дважды сносили, даже в мягком варианте. Поэтому, кто хочет - может легко найти самостоятельно, эти изображения в интернете много где выложили. За границей их выпускали в виде художественных альбомов

Здислав Ясинский – яркий и самобытный польский художник, который в России практически неизвестен, хоть он и работал недолгое время в Петербурге.

Здзислав Пётр Ясинский родился 18 января 1863 года в Варшаве, которая входила в то время в Царство Польское в составе Российской империи. Его отец владел бизнесом по декорированию помещений и был старейшиной гильдии художников. Его младший брат Юзеф (1876–1954) стал скульптором. Сначала будущий художник учился у Войцеха Герсона в Варшавской школе рисования (ныне часть Академии изящных искусств в Варшаве), затем переехал в Краков, где учился в Академии изящных искусств у Леопольда Лёффлера и Флориана Цинка, потом получил стипендию Общества поощрения изящных искусств, с помощью которой отправился учиться в Академии изящных искусств в Мюнхене, где был учеником Отто Зейтца и Александра фон Вагнера. В 1891 году он получил золотую медаль за картину «Больная мать» на крупной выставке в Берлине, а в 1893 году получил медаль на Всемирной Колумбовой выставке (Всемирная выставка в Чикаго).

После 1893 года художник жил в Варшаве. С 1896 по 1897 год он писал фрески в Санкт-Петербурге и Москве. Он также писал фрески в соборе в Влоцлавеке и в колледже в Калише. В 1897 году он работал в Риме, создавая потолочные росписи. Четыре года спустя он изобразил сцену «Народная музыка» на потолке концертного зала Варшавской филармонии, который был разрушен немецкой бомбардировкой в 1939 году.

В 1904 году художник переехал в поместье недалеко от Пшиленка, но в 1910 году он вернулся в Варшаву и построил городской дом. Вскоре после этого он написал фреску с изображением святого Иоанна Богослова в близлежащей церкви Святой Варвары, которая была разрушена во время Второй мировой войны. В 1921 году он стал одним из основателей группы «Pro Arte», которая выступала против абстрактных течений в современном искусстве. Здислав Ясинский умер 18 ноября 1932 года в Варшаве. Некоторые его работы находятся в Национальном музее в Варшаве и других музеях, но большая часть в частных коллекциях.

Вероятно, одна из самых известных работ художника. Несколько лет назад она была продана на аукционе, находится в частной коллекции.