17 июля, в день рождения Николая Миклухо-Маклая, в России отмечается День этнографа. Он, собственно, и был первым этнографом в истории России. Но его путь в науке местами похож на сумасшедший боевик или наркотическую галлюцинацию. А начался он, возможно, вообще в мире литературных героев.

В 60-е годы XIX столетия в России появились «новые люди». Сперва — на страницах романов. Мы помним их фамилии со средней школы — Рахметов, Вера Павловна, Инсаров, Базаров… Тургенев, Писарев, Чернышевский искренне верили в будущее, которое создадут самоотверженные, свободные и немного циничные существа, ниспровергающие «мир отцов» — с его патриархальными и религиозными догмами. И спустя несколько лет после выхода романов из печати придуманные ими герои стремительно начали оживать. Сотни рахметовых, базаровых и инсаровых наполнили Петербург и крупные российские города. Они размножались, воспроизводились, «ходили в народ», учились (и почти всегда не доучивались) в университетах, эмигрировали за границу и вновь возвращались в Россию. Они были ошеломляюще деятельны, но зачастую не доводили ничего начатого до конца, так что и особого зла от них тоже не происходило. Однако среди них появлялись и люди по-настоящему выдающиеся, которым удавалось превзойти свои литературные прототипы и оставить в восхищённом недоумении не только современников, но и многие поколения потомков.

Одним из таких людей, без сомнения, был знаменитый путешественник и этнограф Николай Миклухо-Маклай. Вернее сказать, сперва просто Николай Миклухо. Выходец из старинного казачьего рода Миклух, он родился 17 июля 1846 года в деревне Языково-Рождественское под Новгородом, но вскоре семья переехала в Петербург, где отец получил место начальника отделения железной дороги. Работа была почётная, но нервная и хлопотная. Возможно, именно из-за неё отцу не удалось прожить долгую жизнь: он заболел чахоткой и умер в 42 года, оставив вдову и троих малолетних детей почти без средств к существованию. Как все государственные служащие высоких разрядов, он имел дворянский титул, но только для себя; на остальное семейство дворянские привилегии по закону не распространялись. Однако мать Николая после смерти мужа, ссылаясь на его заслуги перед государством, как-то сумела добиться для сыновей права на потомственное дворянство, и это облегчило устройство детей в казённую гимназию. Позднее Миклухо-Маклай, несмотря на своё презрение к аристократии, не гнушался называть себя потомственным дворянином и даже примерять на себя различные титулы, чтобы произвести впечатление на иностранных чиновников. Он был то князь, то граф, то барон, если того требовали обстоятельства. Почему бы и нет?

Однако с гимназией отношения у будущего владельца всех этих титулов не заладились. Еле-еле, с двойки на тройку, он доучился до 6 класса, где остался на второй год — и в конце концов бросил учёбу. И правда, зачем ему эта гимназическая зубрёжка, если можно сразу, без экзаменов, пойти вольнослушателем в университет? Но и из Петербургского университета, где он пытался изучать математику и физиологию, его в 1864 году отчислили — за многочисленные нарушения университетского устава (читай: прогулы) и участие в студенческих сходках. И всё-таки главный импульс для своего дальнейшего движения Николай успел получить: его настольной книгой стал роман Чернышевского «Что делать?», а любимым героем — Рахметов. И это была единственная книга, которую он взял с собой в Германию, куда отправился в том же году, чтобы поступить в знаменитый Гейдельбергский университет. Там от русских не требовалось никаких документов об образовании. Поступай кто хочет!

Но и в Гейдельберге, где он пытался штудировать математику и экономику, он всё ещё оставался тем же полуобразованным Миклухо, как и большинство других русских студентов. Таких как он, сбежавших из России вольнолюбивых Миклух, там было полным-полно, и основным их занятием были сходки и политические разговоры. Что ни говори, а без участия полиции эти мероприятия довольно скучны. К тому же скоро кончились деньги, и на следующий год Николай перебрался в Лейпцигский университет (там комнаты были дешевле), где немного поизучал лесное и сельское хозяйство. Потом переехал в Йену, где жильё стоило и вовсе гроши. И там, записавшись на медицинский факультет, Николай фон Миклухо (так он себя в тот момент называл) внезапно встретил человека, сумевшего заинтересовать его наукой на всю оставшуюся жизнь. Это был философ и естествоиспытатель Эрнст Геккель, личность во многих отношениях, прямо скажем, неординарная. Достаточно сказать, что именно он изобрёл такие термины, как «онтогенез» и «экология». Кроме того, Геккель был убеждённым дарвинистом и одним из первых пытался объяснить происхождение человека в рамках эволюционной теории. Правда — только европейского человека. Да! Геккель (чего уж там, из песни слов не выкинешь) был расистом и рассматривал все остальные расы как промежуточные звенья между обезьяной и человеком. Но именно потому он уделял много внимания сравнительной антропологии, которой очень быстро увлёк своего студента.

И Николай буквально преобразился. Очень скоро он стал «усердным и полезным» ассистентом Геккеля, готовил ему препараты, таблицы, наглядные пособия. Одновременно, занимаясь на медицинском факультете, участвовал в лечении реальных пациентов, которых, впрочем, студенты чаще всего воспринимали как своего рода живые экспонаты. Ведь наука должна быть превыше банальных человеческих чувств! Но чувства, конечно, возникали, и в первый год учёбы в Йене Миклухо неожиданно влюбился в одну из своих пациенток. Ни имени её, ни фамилии он никогда не называл. Врачебная тайна! Девушка понимала, что её болезнь смертельна, и незадолго до кончины завещала юному ассистенту, проводившему с ней лечебные процедуры, собственный череп — в качестве научного пособия. Такой вот дар любви. Учёный принял его как должное. Недрогнувшей рукой он очистил череп, удалив из него мозг возлюбленной, и показал препарат научному руководителю. Геккель не нашёл в черепе научной ценности и предложил выбросить его прочь. Он был чужд сентиментальности и требовал того же от своего ученика. Однако и последнюю волю возлюбленной нельзя было игнорировать. Что же делать? В итоге Николай забрал череп домой, пропилил в нём отверстия и сделал из него лампу, которую использовал долгие годы. По описаниям свидетелей, «череп был поставлен на локтевые кости, фитиль был установлен на своде черепа, а над ним был сооружён зелёный абажур». Да, это не легенда, а реальная история — лампу из черепа возлюбленной Миклухо-Маклай постоянно возил с собой, она сопровождала его во всех экспедициях до самой смерти, и тому имеется множество свидетельств. Впрочем, на фоне других историй, окружающих его жизнь, эта кажется достаточно невинной.

Он действительно был «новым человеком», и знакомство с Геккелем дало его одержимости ясное и яростное направление: эволюционная биология и антропология! Именно в эти годы он, собственно, стал Миклухо-Маклаем, взяв себе научный псевдоним, который со временем полностью «прирос» к его личности. Насчёт происхождения «Маклая» существует несколько версий — будто бы это произвольный парафраз имени «Миколай», или (как утверждал сам учёный) дань памяти одному из его предков, шотландцу Маклаю, который будто был захвачен казаками в XV веке во время какого-то дальнего похода и прижился среди них, дав начало роду Миклух. Так или иначе, все свои научные публикации на немецком и английском со времён знакомства с Геккелем он подписывал «Миклухо-Маклай». И да, возможно, в этом было подсознательное желание уйти от своих славянских корней — поскольку славян в те времена далеко не все исследователи относили к чистым европеоидам. Впрочем, позднее, начав самостоятельные исследования, Миклухо-Маклай полностью опроверг «расовую теорию» Геккеля, доказав, что все существующие на земле расы в равной степени заслуживают звания человека разумного. Но это потом. А пока он совершил вместе со своим учителем первые экспедиции (в частности, на Канарские острова, где изучал видовой состав губок и радиолярий). И лишь в 1868 году, окончив курс, пустился в «свободное плавание», отправившись сперва в странствия по Италии, а затем на Красное море, в район строительства Суэцкого канала. На Сицилии он умудрился подхватить малярию (болезнь по тем временам неизлечимую, так что приступы случались у него всю оставшуюся жизнь). А во время путешествия в Египет он и вовсе чуть не погиб. В целях экономии Николай переоделся в одежду правоверных мусульман и пробрался на корабль с паломниками, направлявшимися в Мекку. Разумеется, в дороге его разоблачили и уже собирались выбросить за борт, но он вытащил из дорожной сумки никогда не виданный арабами микроскоп и начал размахивать им как оружием. Тем и спасся.

Эти одиночные путешествия, где он с таким риском для жизни изучал простейших морских обитателей, привели Миклухо-Маклая к двум важным результатам. Во-первых, он опубликовал полдюжины никем тогда не замеченных научных работ в немецких и английских научных журналах. А во-вторых, истратил оставшиеся деньги из тех, которые мать собрала на его обучение — и плотно залез в долги. Чтобы раздобыть денег для новых экспедиций и слегка подлечиться, Миклухо-Маклай (теперь он во всех документах называл себя так) решил отправиться в Россию. Пару месяцев он отъедался хинином в поместье родственников под Саратовом и строил новые планы, хотя, судя по письмам к немецким друзьям, Россия производила на него гнетущее впечатление. Причём раздражала его не столько природа, сколько люди. Тем не менее, Николай проявил чудеса общительности и добился от Русского географического общества финансирования своей новой экспедиции — чтобы изучить аборигенов Новой Гвинеи. Ему выделили каюту на корвете «Витязь», который как раз направлялся из Кронштадта в Тихий океан, и в октябре 1871 года корабль вошёл в залив Астролябии на северо-восточном берегу Новой Гвинеи. Теперь это место называется «Берег Миклухо-Маклая».

Несмотря на протесты капитана, учёный высадился на сушу и остался там фактически один. С Николаем было лишь двое слуг, нанятых на Самоа — юноша-полинезиец по прозвищу Бой и швед Ульсон, морской бродяга, сбежавший с китобойца. Они построили себе недалеко от океана хижину, и Маклай начал исследования. Поблизости имелось несколько деревень папуасов (о которых тогда не было известно вообще ничего — кроме того, что они никогда не контактировали с внешним миром), и в первой же из них учёный чуть не нашёл свою смерть. Пришельцу грозили копьями, в его сторону летели стрелы. Но, безоружный и миролюбивый, он шаг за шагом приближался к хижинам, а, подойдя вплотную, лёг на одну из циновок, закрыл глаза и заснул. Эта демонстрация своей беззащитности (для которой, конечно, требовалась невероятная, поистине «рахметовская» сила воли!) оказалась очень действенной. Уже к вечеру папуасы привыкли к белому человеку, а вскоре Маклаю даже удалось подружиться с одним из них. Впрочем, «подружиться» — слишком сильно сказано. Коммуникация была крайне примитивной, и даже через несколько месяцев Маклай понимал лишь отдельные слова из языка бонгу. А вскоре он с удивлением обнаружил, что во многих деревнях имеются свои языки — и потому обитатели побережья сами с трудом понимают друг друга. Это был своего рода «заповедник», в котором можно наблюдать за становлением первобытной человеческой культуры. Настоящая мечта антрополога! И Миклухо-Маклай старался как можно бережнее обходиться с объектом своих исследований.

Очень скоро папуасы стали относиться к нему с восхищением, а увидев несколько незамысловатых фокусов (например, он на глазах у них «поджёг воду», то есть налитый в блюдце из бутылки спирт), и вовсе начали его обожествлять. Каждое племя спешило предложить ему в жёны самую красивую и юную девушку. Но Маклай всякий раз отказывался от этой чести. Не потому что «тамо Русс» («человек из России», как его называли папуасы) хранил целомудрие. Позднее, на одном из островов, у него всё-таки появилась любовница — малайско-папуасская метиска по имени Бунгарая, в полной мере утолившая его антропологический интерес. Но на «Берегу Маклая» учёный решил проявить сдержанность, чтобы не стать ненароком отцом — и не повлиять на генофонд аборигенов. Разумеется, он всё равно вмешивался в их жизнь, поскольку, будучи врачом, не мог оставлять без помощи больных — и тем ещё более укреплял к себе уважение.

Однако сам учёный и его спутники очень скоро стали жертвами тропической лихорадки, и это испытание оказалось для них самым страшным. Позднее Маклай писал: «Не папуасы, не тропический жар и не труднопроходимые леса стерегут берега Новой Гвинеи. Защищающий её от чужих нашествий могучий союзник — это бледная, холодная, дрожащая, потом сжигающая лихорадка...». Ему удалось пережить её приступы, но 14-летний слуга, полинезиец Бой, к которому Николай привязался всем сердцем, стремительно угасал. Несмотря на все врачебные усилия, через несколько недель он скончался. И тогда, к ужасу шведа Ульсона, Маклай (который и сам-то после лихорадки едва стоял на ногах) тотчас взялся препарировать тело. Он вспомнил данное профессору Гегенбауэру обещание добыть препарат гортани чернокожего человека с языком и всей мускулатурой — и сделал это, а все оставшиеся от тела верного слуги бросил в лодку и затопил в океане. Разумеется, если бы об этом узнали папуасы, Маклай рисковал превратиться из божества в дьявола — и, скорее всего, сам поплатился бы за это жизнью. Но — наука прежде всего.

Да, Миклухо-Маклай был тем самым «новым человеком», для которого не существует предрассудков. Возможно, это и помогало ему выживать. В России его давно считали погибшим, и в 1872 году клиппер «Изумруд» зашёл в залив Астролябии скорее с целью забрать останки учёного. То, что Маклай не просто жив, но сделался «своим» для аборигенов и собрал огромный научный материал, стало мировой сенсацией. Проводы Маклая продолжались два дня, на них собрались жители всех окрестных деревень. На обратном пути он ненадолго задержался в Китае, где «изучал феномен наркомании», а именно — отправился в притон и под присмотром ассистента сутки предавался курению опиума. Согласно его дневнику, он выкурил около семи граммов наркотика (гигантская доза!) и два дня оставался в почти бессознательном состоянии, блуждая по сумрачным мирам. Что поделать, и тут наука была прежде всего…

А наяву он ещё дважды возвращался на «Берег Миклухо-Маклая», где его всякий раз ждали как божество. Вероятно, и сам Николай постепенно укреплялся в этой мысли. Ведь в Европе он теперь считался одним из авторитетнейших учёных, а в России (где он вообще был единственным профессиональным этнографом) о каждом его путешествии постоянно писали столичные газеты. Ему едва исполнилось 30 лет, а во всех научных журналах мира выходили его статьи, и его путевые заметки переиздавались огромными тиражами во многих странах. Впрочем, в Европе он почти не появлялся. Сингапур, Австралия, опять Новая Гвинея — и далее, как говорится, везде. На протяжении почти десяти лет он продолжал свои одиночные исследования, которые должны были вылиться в двухтомный труд, готовившийся к изданию в Петербурге.

Весь первый том посвящался «Берегу Миклухо-Маклая», уникальному этнографическому «заповеднику», который Николай уже воспринимал почти как свою собственность. Чтобы не допустить его «в лапы» цивилизации, он даже планировал основать на островах независимое папуасское государство под протекцией России (и, так и быть, стать его главой). Однако Александра III и его министров, с которыми Миклухо-Маклай вёл об этом разговоры, идея не слишком вдохновляла. Обсуждал он это и с представителями английского правительства, и с немцами. Всюду был отказ. Зато несколько стран были не прочь сделать этот кусочек Новой Гвинеи своей колонией (и вскоре им завладела Германия). Мир менялся, «белых пятен» и «ничьей земли» в нём становилось всё меньше, и никому не было дела до каких-то там папуасов. Да и самому Миклухо-Маклаю оставалось жить совсем недолго.

В 1887 году он вернулся в Россию и начал угасать на глазах. Его пытался лечить сам Боткин, но в те времена даже он не мог диагностировать болезнь. Лишь благодаря тому, что, подобно своей давней возлюбленной, Маклай «завещал череп науке», мы всё-таки знаем, что с ним произошло. Как показали недавние исследования костей, хранившихся в музее антропологии, он умер (не дожив даже до 42 лет) от раковой опухоли, которая стремительно уничтожила его организм. Но на «Берегу Миклухо-Маклая» этот «новый человек» из России навсегда обрёл божественное бессмертие — в мифах и песнях папуасов.

«Пришёл Маклай и дал им — дал нам — железо; теперь мы работаем с помощью ножей и топоров. Маклай говорил: „О, люди Били-Били, идите с моими ножами, с моими топорами, которые я вам дал, на плантации и обрабатывайте поля, работайте и ешьте, ваши каменные топоры не острые, они тупы. Бросьте их в лес, они плохие, не годятся, они тупы“. Так говорил Маклай…». Эти песни поют до сих пор. Но неизвестные рапсоды, сами не подозревая о том, вторят мотиву из любимой книги Миклухо-Маклая, романа Чернышевского «Что делать?», написанного полтора века назад: «Поднимайтесь из вашей трущобы, друзья мои, поднимайтесь, это не так трудно, выходите на вольный белый свет, славно жить на нём, и путь лёгок и заманчив, попробуйте».