Критика приветствуется :)

Canon EOS R100 + TTArtisan 10mm

6s, f/2, iso 2500

После выхода третьей серии восьмого сезона «Игры престолов» многие зрители пожаловались на то, что эпизод получился очень темным.

В связи с этим оператор серии Фабиан Вагнер объяснил, почему так вышло, пишет Variety. Он и режиссер эпизода Мигель Сапочник отметили, что причиной темной картинки является не съемочная команда, а телевизоры у которых отсутствуют настройки для просмотра таких шоу или фильмов.

«Многие проблемы связаны с тем, что люди не знают, как правильно настроить свой телевизор. К тому же многие, к сожалению, смотрят сериал на маленьких айпадах которые не могут достоверно передать картинку такого шоу. «Игра престолов» — это кинематографическое телешоу и смотреть его надо так, будто вы в кинотеатре: в темной комнате. Если смотреть ночную сцену в залитом свете помещении, то это вовсе не поможет вам увидеть изначально задуманную авторами картинку», — сказал Вагнер.

Вы поняли? Это у вас телевизоры хреновые или вы не умеете их настраивать , а не у нас руки из жопы!

• Тихо-тихо, чтобы не разбудить совесть

Внимание: данное художественное произведение содержит мрачные темы, философские размышления о предательстве и отчаянии, а также сцены психологического напряжения. Читать только людям с устойчивой психикой и лицам, достигшим возраста обладания осознанностью.

Ночь впивалась в город миллионами игл ноябрьского дождя. Я стоял на крыше, на самой макушке этого каменного великана, чувствуя, как ветер, пропитанный влажной стужей, пытается стащить меня вниз, в этот кишащий муравейник. Он не понимал, что я и так уже там. Я был в каждой его поре, в каждой лжи, что тихо зреет за запертыми дверями.

Внизу плелась иллюминация, гудя тупым, бессмысленным жизненным током. Они внизу — все эти люди — думают, что живут. Они просыпаются, едят, работают, лгут, любят, спят. Они верят, что их мир — это работа, семья, ремонт дома. Какой трогательный, жалкий самообман.

Они не видят истинной архитектуры нашего бытия. Ее каркас — не бетон и арматура, а предательство. Оно — фундамент, на котором всё держится. Первый кирпич закладывается еще в детстве, на пыльной школьной площадке. Помнишь, как твой друг, с которым ты делил всё, от бутерброда до страхов, внезапно отвернулся от тебя? Не из-за ссоры. Нет. Его разум отравили ядом более выгодной дружбы. Просто кто-то другой предложил ему больше: статус, защиту, доступ в крутую компанию. И он ушел, не оглядываясь. Это был твой первый урок. Ты его запомнил? Я — да.

А потом это становится изощреннее. Взрослее. Лицемернее.

Взгляни на тот теплый квадрат окна вон там. За ним женщина засыпает в объятиях любовника, её дыхание ровное, на губах — утомленная улыбка. Она думает о страсти, о запретной сладости. А в другом конце города, её муж, с глупой, сияющей улыбкой, проверяет купленное на свою премию кольцо. На столе перед ним лежит открытка от их шестилетней дочери: кривое сердце и надпись «Люблю тебя, мамочка». Завтра он встретит жену из «важной командировки». Он будет ждать её у выхода из аэропорта, держа в руках дурацкий букет и эту открытку. Он ещё не знает, что его реальность уже рассыпалась в прах. Он уснет, предвкушая счастье. А проснется в аду, который разгорится в его душе, когда он увидит в ее глазах не радость, а панику, и будет стоять с этим детским рисунком, пока их дочь дома ждет маму.

Или вон тот офис, сверкающий стеклом и сталью. Два партнера. Они начинали в гараже, вместе ели дешевую лапшу. Один из них заложил машину, чтобы заплатить за операцию отцу другого. Они были братьями. Но один из них уже нарисовал в своем блокноте изящную, смертоносную схему. Юридические лазейки, тайные переговоры, поддельные документы. Завтра он подпишет бумаги, которые отожмут бизнес целиком. И улыбнется своему «брату» с лицом, полным сочувствия: «Просто рынок так сложился, дружище. Ничего личного». А вечером поедет к отцу того самого парня, которому когда-то спас жизнь, и скажет, что его сын — неудачник, не оправдавший доверия.

Это и есть личное. Это и есть всё, что имеет значение.

Но самые изысканные формы предательства — тихие. Те, что вызревают в тепле домашнего очага. Вон, в той квартире на пятом этаже, парень смотрит на спящего у его кровати пса. Месяц назад он подарил ему неслыханную роскошь — надежду. Пес, чья шкура еще помнит холод клетки, посапывает, доверчиво прижавшись к его ноге, его лапа иногда дергается, будто бежит навстречу чему-то хорошему во сне. Он не знает, что его хозяин уже устал. Устал от необходимости выходить на улицу дважды в день, от шерсти на диване, от ответственности. Завтра, оправдывая себя ворохом работы, он отвезет его на заброшенную промзону. Бросит его любимый мяч подальше от машины. И когда пес, радостно виляя хвостом, помчится за ним, думая, что это новая игра, он выжмет до упора педаль газа, оставляя позади едкий туман из песка, грязи и выхлопных газов. Собака будет долго-долго бежать за удаляющимися огнями, пока не поймет. Предательство, рожденное не из ненависти, а из самой обыкновенной, ублюдочной лени.

А вон там, в спальне девушки, на комоде лежат два билета в Париж. Подарок ее родителей на помолвку. Ведь как можно не жениться на девушке, которая отдала тебе свою почку, спасла тебя от мучительной смерти? Это же так логично. Два года назад она, двадцатилетняя дура, смотрела, как ее плоть увозят в операционную, чтобы вживить в его тело, и плакала от счастья. Теперь у него под ребрами тикает кусочек ее. А завтра DHL доставит ей посылку. В ней она найдет все свои вещи, которые оставляла у него за годы их «любви». А сверху — письмо. Не длинное. Без эмоций. Всего несколько строк, сухих и безжизненных, как сморщившаяся почка: «Я всегда любил другую. Но только ты могла меня спасти. Не жди и не ищи меня. Я навсегда уезжаю к ней. Прости». Ее предали не ради выгоды. Ее предали в ее же плоти и крови, использовав ее как плату за жизнь, которую он теперь увозит к другой.

Вы строите свои клетки и называете их «бытом». Вы красите стены своих тюрем в веселые цвета, чтобы не смотреть на ржавые прутья. Эти прутья — ваши договоренности, ваши клятвы, ваши «я тебя люблю». Вы вешаете на них занавески из ритуала: брак, дружба, партнерство. Но занавески ветшают, обнажая ту самую ржавчину, что всегда была под ними.

А где-то в маленькой квартирке пожилая женщина заворачивает в газету последние фотографии сына, который уже никогда не позвонит. Она плачет, но тихо, чтобы не беспокоить соседей. Ей некуда даже сходить, чтобы оплакать его — прикоснуться к холодному надгробию она не может, потому что ее сын все еще числится пропавшим без вести. Она не знает, что в эту самую секунду похоронка уже отпечатана, и на ней досыхают чернила печатной машинки. Завтра ее запечатают в конверт, который доставит вместе с флагом военный почтальон. Она распечатает его и прочтет, что ее мальчик, ее любимый сыночек, был убит там, за тысячи миль от дома. И каждую ночь, до своего последнего вздоха, она будет мучиться одним вопросом: «Как?». Но ей не суждено узнать, что ее единственного сына зарезал его же сослуживец — друг, с которым они еще пять лет назад вместе кидали мяч играя в футбол за школьную команду и тайком покупали дешевое пиво, пока их матери не спали ночами, накручивая себя всякими мыслями, ожидая, когда нагулявшиеся мальчишки вернутся домой. И этот друг, под одобрительные выкрики аборигенов, предпочел предать их дружбу. Не ради богатства или свободы. А лишь за право дальше медленно гнить в пыльных аулах чужой страны, оставаясь таким же бесправным рабом, каким был и до этого. Ее сына убили не за идею. Его убили за иллюзию лучшей доли, которая оказалась самой чудовищной из всех возможных ловушек.

И сейчас, в эту самую секунду... Кто-то ложится спать, обняв свою вторую половинку, в полной уверенности, что завтра будет таким же, как сегодня. Кто-то засыпает, предвкушая, чудесное путешествие с возлюбленным. Кто-то строит планы на совместный бизнес, похлопывая партнера по плечу. Кто-то верит другу. Кто-то, засыпая, гладит по голове того, кто верит ему безгранично. Кто-то целует спящего ребенка, обещая ему, что мама и папа всегда будут рядом.

Но завтра утро не будет добрым. Завтра утро будет кровавым от лопнувших обещаний. Они проснутся в том же мире, но их мир уже будет другим. Миром, где рухнуло всё.

И когда они, обезумев от боли, будут искать виноватых, жадно глотая последние вздохи угасающий жизни, я буду уже не здесь, на этой крыше. Я буду мчаться в салоне автомобиля с мигающей сиреной и красным крестом на боку, с зеркальной надписью, которую вы так часто видите в своих машинах, неспешно двигаясь в пробках, пока мы несемся на очередную трагедию. Завтра мне снова придется констатировать смерть. Кто-то из них не переживет утра. Кто-то разобьет свое хрупкое сердце вдребезги — в прямом смысле, шагнув в пустоту, или в переносном, сжав в руке флакон с таблетками, — и мой долг будет приехать и констатировать этот факт. Я — фельдшер скорой помощи. И завтра я снова увижу всё это не на расстоянии холодного наблюдателя, а вблизи — с запахом крови, звуком рыданий и пустотой в глазах тех, кого только что предали. Я буду запаковывать их в плотные черные мешки и утешать их детей. Я буду тем, кто констатирует конечный результат работы этого великого, безупречного механизма под названием Предательство.

Потому что виноватых нет. Есть только природа вещей. И моя работа — быть свидетелем того, как эта природа является во всей своей безжалостной наготе, снова и снова, пока не кончатся мои смены или мои нервы. Пока не поступит вызов «Код 3» и на меня.