Если религия может появиться лишь, начиная с определённого уровня мыслительных способностей, то она рано или поздно возникла в нашем обществе, начиная с определённой ступени эволюции. Можно ли обнаружить признаки религий в том, что осталось от наших предков? Можно. Если кто-то аккуратно похоронен, да ещё ему положили что-то с собой в могилу, значит, они имели представление о жизни после смерти. Такого рода захоронения обнаруживают на территории Европы, возраст их доходит до сорока тысяч лет. И всё это – Homo sapiens. Более старые захоронения сделаны неандертальцами, но автор выражает сомнения, что это – результат похорон, а не просто сложенные останки. Слишком редок в них погребальный инвентарь, а кое-где на костях сохранились зарубки от ножей, наводящие мысли на каннибализм.
Помимо захоронений, о религии можно судить по произведениям древнего искусства в виде статуэток и наскальной живописи. Нередки находки женских фигур, которые можно истолковать как богинь плодородия или чего-то в этом роде.
И всё же ясности в этом вопросе мало. Кто его знает, может это и не богиня никакая вовсе. Предполагают, что и наскальная живопись отображает путешествие в духовный мир во время транса, а не сцены охоты. Если посмотреть на картину, нарисованную бушменским автором две тысячи лет назад, трудно представить себе иное толкование.
По мере приближения к современности находки дают нам больше оснований для оптимизма. Психоактивные вещества уверенно находятся уже, начиная с седьмого века до нашей эры. В Гёбекли-Тепе нашли огромные сосуды с остатками древних однозёрных пшеницы и ячменя. Лепёшки из этих сортов получаются неважнецкими, зато пиво – будь здоров! Подобного рода находки – прямое указание на переживание транса, а, следовательно – и на наличие шаманских практик. Однако археология может предоставить нам подобный материал лишь вплоть до эпохи раннего Неолита. То есть в течение последних 10 тысяч лет. Могилы дадут прибавить ещё 30 тысяч. Что было раньше, покрыто туманом неизвестности.
Об этом приходится спорить этнографам. Их исследования показывают, что из всего многообразия религиозных проявлений, будь то анимизм, шаманство, поклонение предкам, вера в загробную жизнь, вера в локальных божеств или Высоких Морализирующих Богов (ВМБ), старейшим является анимизм. Есть указания на то, что сначала появились примитивные формы, которые потом сменились доктринальными религиями.
Автор предлагает и нетрадиционный подход. Можно попробовать оценить время возникновения языка, без которого невозможна религия, и таким образом очертить самую раннюю границу её возникновения. Кто-то упирает на анатомию речи, забывая, что для языка нужны не только челюсти, но и мозги с символьным мышлением. Бесспорно, предки сапиенсов тоже общались каким-то способом между собой. Обезьяны тоже общаются. Однако можно ли назвать подобное общение языком? Автор предлагает обратить внимание на объём мозга. В рамках гипотезы социального мозга он представил диаграмму, в которой расставил наших предков по возрастанию объёма черепа, с которым он связывает достижение определённого порядка намеренности.
Человекообразные обезьяны имеют мозг сходного размера с австралопитеками, и они же способны на второй порядок намеренности. Человек имеет 5. Значит все, что между ними – имеют порядок пропорционально объёму мозга. Древние люди имели 3-4, а значит, не были способны на создание общественной религии. То, что многие неандертальцы имели мозг, больший, чем кое-кто из нас, его не волнует: в среднем объём мозга у них ниже, да и величина зрительной зоны у них была, по видимому, больше. Эта сомнительная математика может привести к идее, что люди с большой головой способны на более высокую ментализацию. Я не думаю, что этому есть опытное подтверждение. Теория социального мозга имеет, таким образом, серьёзный дефект: она не может объяснить индивидуальные различия людей с разным размером головы.
Несмотря на утверждения некоторых археологов, что у неандертальцев были шаманы и интенсивная религиозная жизнь, Данбар сомневается в том, что те верили в загробную жизнь: не хватает материала, свидетельствующего об их когнитивных способностях. Может быть, они были способны к хоровому пению и впадали в транс. Но всё же транс – это ещё не религия. Поэтому религия для него остаётся чисто человеческим феноменом.
По-видимому, развитие религий было подстёгнуто ростом населения, произошедшим 10-12 тысяч лет назад. Появились города, появились и явные признаки религий: захоронения, культовые сооружения. Появление и рост государств заставило сойтись вместе массы людей, что запустило доктринальные религии.
Зачем люди переставали кочевать и начали жить в деревнях? Ведь жизнь в них была нежирной. Пришлось заняться сельским хозяйством, чтобы прокормить себя. Автор считает, что люди стали селиться вместе для защиты от разбойников. Об этом говорит расположение селений на холмах, а также входы в дома, расположенные на крышах. Укреплённые поселения встречаются повсюду: в Азии, Африке, Америках. Археология предоставляет достаточное количество свидетельств набегов одних на других. Жить вместе – шаг в сторону коллективной обороны. Только ведь это стресс. Растёт насилие внутри поселений, а навести порядок некому. Нужно как-то выпускать пар. Бушмены делают это с помощью коллективного танца, например. Племенные общества имеют ряд стратегий на этот счёт: танцы, праздники, обмен приданым, построение иерархий и... переход к доктринальным религиям с их выраженными ритуалами, святилищами и духовенством.
Имущественное расслоение приводит к появлению Высоких Морализующих Богов (ВМБ). Они помогают элитам контролировать излишки продукта чужого труда, появляющиеся в условиях интенсивного земледелия или скотоводства. Такое объяснение склонны приводить многие исследователи. Однако главная проблема для скотоводов, живущих, как правило, большими семьями – защита от набегов. ВМБ понадобились для укрепления единства племени перед лицом внешних угроз. Это были уже не капризные малополезные божества, которых приходится ублажать жертвоприношениями и которые являлись чем-то вроде общественной нагрузки. Возмездие новых богов настигало не всё племя, а его членов по отдельности, сообразно грехам.
Возможность наращивания общины после появления религии демонстрируется на примере австронезийских культур, которые получили расслоение общества и рост населения лишь после введения практики жертвоприношений. Учёные, изучавшие влияние появления верований в божественную кару на структуру общества, пришли к выводу, что ВМБ появляются в среднем, спустя 300 лет после достижения обществом пика структурной сложности. Одно могло не быть причиной другого. Оба они могли быть вызваны третьей причиной, которой могло быть развитие военных технологий и сельского хозяйства. Автор предполагает, что причин может быть несколько, в числе которых необходимость ВМБ для наращивания размера общины. Интересно было бы узнать, насколько быстрее бы разваливались общества, не развившие сложных религиозных систем. В любом случае, данные указывают на демографический порог в один миллион, при переступании которого появляются ВМБ. Это уже империи, а не города-государства. Дальнейшие исследования позволили добавить ясности в вопрос. Похоже, именно сложность общества является предпосылкой эволюции стабилизирующих религий ВМБ. Общество в процессе роста снова и снова упирается в стеклянный потолок, который пробивается новаторством в области религии. Как в эволюции: проблема появляется раньше, чем её решение.
Глядя на результаты приведённых исследований, автор делает выводы. Первое: ВМБ – позднее изобретение, продукт Осевого времени с выросшей общественно-политической сложностью. Второе: их предваряла долгая фаза сложных ритуалов и специальных богослужений, основанных на вере в божественные кары. Это может соответствовать уровню населения в 100 тысяч населения. Добавленная религиозная сложность обеспечивает дальнейший рост общества. Когда благосостояние приводит к образованию излишков, появляется и профессиональное духовенство.
Если взглянуть на земной шар, то можно сделать вывод, что продвинутые монотеистические религии появились преимущественно в довольно узкой климатической полосе к северу от Северного тропика. Примечательно, что Африка не вошла, как не вошли и южные субтропики. Если касательно последних можно заметить, что населения там маловато, то против Африки говорят её патогены. Болезни оказывают существенное давление на население континента. Ответом на это давление стала минимизация взаимодействий с незнакомцами и фокус на жизни в маленьком племени. Круглогодичное созревание плодов обеспечивает самостоятельное существование племени без необходимости снабжения продуктами между сезонами. Последний аргумент кажется мне надуманным. Всем известно, что зимой крестьянин живёт не за счёт торговли, а за счёт запасов, сделанных летом.
Так или иначе, проживание в субтропической зоне имеет оптимальное сочетание тёплого климата и невысокого числа патогенов. Ранний неолит создал условия для быстрого роста населения, но 6 тысяч лет назад климатические условия ухудшились, что привело к возросшей конкуренции за ресурсы. Религия могла помочь в этой борьбе. Похоже, она усиливает причинную связь между несовместимыми ценностями и готовностью ссориться с соседями. Вряд ли случайно, что ВМБ встречаются непропорционально в среде скотоводов. Ведь они часто обитают в субтропиках.
В конце главы автор делает очередной вывод: в процессе эволюции нашим предкам приходилось находить новые средства для удержания людей в пределах растущей общины: пение, танцы, а с появлением языка и религия. Но даже так не выходило набрать больше 100-200 человек в племени. Дальнейшее развитие общин стало возможным путём установления структуры и усложнения религии. Доктринальные религии обеспечили появление мега-обществ, в которых мы живём. Финальная стадия развития религий – Высокие Морализирующие Боги – появляется только в подобных обществах.
Смелые, но плохо обоснованные предположения. Особенно это касается географической гипотезы автора, идущего по стопам Джареда Даймонда и прочих географических детерминистов. Основные тезисы Данбар находит всего в трёх научных статьях. Маловато будет. Но ничего, поживём-увидим, что выйдет из его теории.
Психологами ещё в прошлом веке подмечено, что эффективность работы организации зависит от её размера. Размер церковного прихода – не исключение. Если людей в общине мало, то в сумме они могут сделать меньше. Но зато они при этом активнее участвуют в жизни общины, получая при этом и большее удовлетворение от своей деятельности. Похоже на то, что люди могут поддерживать лишь ограниченное число постоянных социальных связей.
Мы не можем иметь сколько угодно много близких друзей, например. Если с другом долго не общаешься, он постепенно уходит из твоей жизни до тех пор, пока не встретится нам снова. Такая закономерность характерна не только для людей, но и для приматов в целом. И вот что интересно: чем многочисленнее группа, тем она сложнее. Тем больше нейронов нужно, чтобы успешно поддерживать связи. А если мозгов у индивидов не хватает? Тогда группа развалится на несколько.
Здесь мы приходим к гипотезе социального мозга, согласно которой существует линейная связь между типичным размером группы биологического вида и объёмом новой коры мозга. Эту зависимость наш автор «откалибровал» на обезьянах и рассчитал оптимальный размер группы для человека: 150. Это число назвали его именем. Его критикуют Гребер и Уэнгроу в своей книге Начало всего, цитируя примеры проживания вместе большего количества людей. Однако я не думаю, что сам Данбар не видел исключений из своего правила. В конце концов, сегодня миллионы людей живут в городах. Что им помогает превзойти природные ограничения? Среди всего прочего и предмет нашей книги – религия.
Вообще, число 150 соответствует лишь одной степени близости, в то время как их много. У нас есть самые тесные партнёры, так вот их, как правило, один-два. Далее – близкие друзья, которых в среднем пятеро. И так далее.
Люди, с которыми мы вместе идём по жизни, перемещаются внутри этой структуры, дрейфуя с уровня на уровень. Мы можем с кем-то тесно подружиться, потом долго не видеться и совсем потерять из виду. Тесная дружба требует постоянных затрат времени.
Всю нашу эволюционную историю мы жили в племенах. Племя, как правило, было не монолитным, а состояло из мобильных групп из 30-50 человек, которые представляли собой расширенные семьи. Можно не иметь родственников в другой группе, но факт, что они были как минимум знакомы между собой. Вплоть до Промышленной революции размер стабильной общины, где все друг друга знают, не превышал, как правило, 150 человек.
Что интересно: размер религиозной общины часто превышает число Данбара. Религия каким-то образом позволяет уживаться вместе большему числу людей. И всё же логика знакомства и сплочённости работает и там. Природу не обманешь. Оптимальный размер общины – всё те же 150 человек. Однако, в отличие от нерелигиозных общин, эти 150 человек не имеют, как правило, внутренней иерархии. Только предстоятель.
Если размер общины продолжает расти, то центробежные силы начинают работать на раскол. Те, кто дальше от центра, чувствуют отчуждение, а центр чувствует утерю контроля. Причина одна: трудно поддерживать отношения с плохо знакомыми людьми.
Мы – коллективные животные, как и приматы. И у нас, и у них, есть задача удержания себя в рамках коллектива. На физиологическом уровне это обеспечивается выделением эндорфинов в мозгу во время коллективных действий. Обезьяны вычёсывают друг у друга шерсть. Люди – поют, смеются, едят, пьют вместе. А также участвуют в религиозных ритуалах. Исследования показывают, что чувства, которые переживаются в определённом религиозном контексте, очень похожи на романтические переживания. В общем-то, не удивляет в свете многочисленных признаний в любви к Господу со стороны верующих. Можно ли полюбить нечто невидимое? Можно. Мы и партнёра любим не «наяву», то есть таким, как есть, а в своём представлении, неизбежно при этом идеализируя.
Помимо эндорфинов, на поддержание коллектива работает и дополнительный, сознательный механизм. Мы доверяем тем, кто похож на нас в силу определённых признаков. Эти признаки автор называет Семью Столпами дружбы: язык, место рождения, образовательный путь, хобби и интересы, мировоззрение, музыкальные вкусы и чувство юмора. Знакомясь с кем-то, мы выясняем степень общности с нами и начинаем доверять, если он действительно близок к нам по языку и т.д. Наш ближний, то есть. Христос, призывая возлюбить, имел в виду именно близость мировоззрения (включая религию), а не только племени. Столпы действуют неодинаково. Что-то сильнее, что-то слабее. Автор тестировал чувство эмоциональной близости к незнакомцам в рамках своих экспериментов, пытаясь расставить весовые коэффициенты. Вот, что у него получилось:
Как видим, сильнее всего сближают религия и мораль. Разумеется, чем больше общих столпов – тем сильнее узы дружбы. Не зря в особенных случаях мы обращаемся друг к другу: «Братья и сёстры» и называем дружеские организации «братствами».
Биология ограничивает наши мыслительные способности. Одной из главнейших является эмоциональная восприимчивость или ментализация. Чем она выше, тем более адекватную картину мира мы способны выстроить и тем лучше мы понимаем других. Дэниел Деннетт предположил, что наш мозг понимает мир с точки зрения намерений. Мы, имея собственные намерения, взаимодействуем с другими, у которых тоже есть намерения. И мы осознаём чужие намерения. «Я думаю, что он думает» - порядок намеренности 2. Может ли быть более высокий порядок? Может: «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я». Но в эти игры нельзя играть бесконечно. Предел лежит где-то в районе пятого порядка, то есть мы можем представить себе состояния разума максимум четырёх других человек одновременно. Большего наш мозг не выдерживает. Это важно, ведь порядок намеренности определяет ключевые аспекты нашего социального поведения. Например, от него зависит наша возможность понимания структуры предложения.
И он же является фундаментальным для появления религии. Каждая из форм религии соответствует своему порядку намеренности. Религия появляется только с третьего порядка, когда «я верю, что ты думаешь, что Бог существует». И только с пятого порядка возможны современные общественные религии: «я верю, что ты думаешь, что мы оба знаем, что Бог существует и намерен наказать нас». Лично у меня возникает сомнения в толковании этого заумного предложения. Вряд ли необходимо думать обо всём одновременно: и о Боге, и о его намерениях.
Исследования влияния ментализации на верования привели к нескольким результатам. Оказалось, вера может быть разной природы. Мы можем иметь видение, а можем и размышлять о Боге в его трансцедентном мире. Те же, кому недостаёт ментализации (например, аутисты), оказываются менее религиозными. Ты можешь иметь сколь угодно высокий IQ, но тебе это не поможет уверовать. Играет роль способность влезть в шкуру других. Что ещё интересно: особенно способны к религиозному чувству женщины. Это всё не просто так. Автор считает, что религия не возникает в вакууме, она базируется на активации определённых нейронных цепей в мозгу.
Выше уже было сказано, что эндорфины сближают нас. Для их выделения обезьяны ловят блох друг у друга, а люди участвуют в совместных действиях и ритуалах. Ритуалы выражают чувство принадлежности: зная, как и что должно происходить, ты демонстрируешь, что являешься членом общества. Есть ещё одно объяснение: после того, как уже потрачено немало сил, чтобы стать членом коммуны, жалко потом выходить из проекта. Есть и другие теории, объясняющие привлекательность ритуала. В любом случае, эксперименты показывают, что пение, танец и эмоциональные рассказы повышают эндорфин и скрепляют коллектив. В этом направлении работают и совместные страдания, да и вообще физические упражнения. Приход в церкви сплачивается не столько от уровня религиозности, сколько от совместного посещения служб. При этом связи между мужчинами базируются на совместных занятиях, а между женщинами – на разговоре.
Усиливает эффект простая синхронность действий на благо общей цели: гребля в одной лодке, хождение в строю, хоровое пение. Играет роль и смысл действий. Важность синхронности для религиозных ритуалов была продемонстрирована экспериментально. Доверие и кооперация оказались наибольшими у тех, кто чётко согласован друг с другом (группа йогов, членов буддистских и индуистских песнопений). Простые певцы и барабанщики были менее солидарны, а асинхронные группы (игроков в покер или бегунов) оказались в сравнении на последнем месте. Пение вообще интересно в этом смысле. Есть обоснованное предположение, что разница в октаву между мужским и женским голосом обеспечивает дополнительную возможность связи между теми и другими в больших группах. Голос каждой группы становится различим в общем хоре.
Подытожим: делаете что-то вместе – хорошо, делаете разом – ещё лучше, делаете со смыслом – лучше всего. Станете сплочённым коллективом.
Число Данбара – не новость в общественной психологии. На нём уже успели оттоптаться многие исследователи, кроме Гребера и Уэнгроу: слишком много исключений, слишком трудно обоснование, выходящее за рамки простой статистики. Но последние исследования автора дают больше пищи к размышлению и оснований для гипотезы социального мозга. Эта гипотеза в свою очередь позволяет поставить вопрос возникновения религии в контекст эволюции. Об этом – в последующем изложении.
Ну вот мы и добрались до моей любимой главы в книге. Она называется «Плохая история» и посвящена манипуляциям с фактами и вообще предвзятости. Намеренно вольное обращение с источниками – долгая традиция, получившая развитие под неусыпным оком власти. Ещё Тацит начинал свои Анналы следующими словами:
Деяния Тиберия и Гая, а также Клавдия и Нерона, покуда они были всесильны, из страха перед ними были излагаемы лживо, а когда их не стало - под воздействием оставленной ими по себе ещё свежей ненависти.
Прошлое можно не только исказить, его можно просто выдумать. Шведский король Карл XIV не мог быть Четырнадцатым, потому что у них было всего восемь Карлов-королей. Как минимум двоих римских пап тоже не существовало.
Особое место в фальсификации истории принадлежит Китаю. Ещё Конфуций выдумал не соответствующий фактам древний Китай, для продвижения своих теорий будущего. И он был не один. Общепринятая хронология китайской истории охватывает период 5000 лет. Если удалить всю поддельную историю, то останется всего половина.
О прошлом необязательно врать. Можно просто замолчать неудобные факты. Можно, в конце концов, уничтожить архивы. Сжечь Александрийскую библиотеку. Ещё Рамзес Второй сбивал имена своих предшественников с фасадов зданий, выстроенных ими. А некоторые правительственные записи эпохи наполеоновских войн были засекречены в Британии и в семидесятых годах прошлого века.
Избирательность и подтасовку фактов автор ставит в упрёк и современным историкам, в числе которых находится Дэвид Ирвинг, получивший скандальную известность своим отрицанием Холокоста. С ранних лет он отличался симпатиями к Гитлеру и попросил вручить ему «Майн кампф» в качестве приза за победу в школьном соревновании. Получил вместо этого немецко-русский технический словарь. Он бросил университет, где учился на экономиста и отправился на работу в ФРГ, где выучил язык и узнал о бомбёжке Дрездена. Про неё он и написал свою первую книгу. Книга получила широкую известность. Так он стал историком-самоучкой. Последовали другие труды, которых накопилось около тридцати. Они выставляли историю Второй мировой войны в более благоприятном для фашистов свете. И, надо сказать, хорошо продавались. Они содержат и прекрасные исследования, и «плохую историю». Материал выстроен так, чтобы оправдать Гитлера и приуменьшить Холокост. Это привело к тому, что его перестали называть историком вообще. Автор справедливо спрашивает, чем принципиально он отличается от Геродота с Цезарем, работавщих подобными методами. Лишь тем, что имеет неугодные убеждения?
Ирвинг уже давно издал первых два тома своей трилогии о Черчилле. Он нещадно критикует этого «великого британца» за то, что тот профукал империю. Конечно, эта критика не добавляет ему популярности на родине. В прошлом году, являясь уже глубоким стариком, он смог дописать третий том, охватывающий период Второй мировой. Всё было готово к изданию, но неожиданно он утратил часть текста. Пришлось начинать всё сначала. Переписал по-новой – появилась новая проблема: не берутся издавать. Ни один издатель в Британии. Нужно печатать на свои. Своих средств, однако, не хватает, и Ирвинг пошёл по миру с протянутой рукой. Сомневаюсь, что у него получится.
Ревизионизм цветёт и пахнет в Японии, страдающей от «комплекса жертвы». Некоторые её историки отрицают сам факт Нанкинской резни. Печатаются альтернативные учебники истории. Ревизионисты открыто заявляют:
История – это не только что-то, что включает обнаружение и интерпретацию фактов. Она также что-то, что должно быть переписано в соответствии с изменяющимися реалиями настоящего.
Прав был академик Покровский, ох прав. Ревизионисты поощряют патриотизм самообманом. Кого удивит, что японцы не осудили ни одного своего военного преступника? В феврале 2007 года премьер-министр Абэ заявил об отсутствии доказательств, что власть отправляла в солдатские бордели женщин на захваченных территориях. Прошли годы, Абэ потерял пост и снова занял его, и ему пришлось извиняться, а государству – платить компенсацию немногим оставшимся в живых.
Но, положа руку на сердце, можно ли вообще назвать страну, которая бы не «чистила» свою историю? Автор пишет, что это нехорошо, что жизнь с фальшивым прошлым до добра не доведёт. Эх, коли так, то всем нам каюк... Джордж Оруэлл сокрушался, что в наше время оказалась оставленной даже идея о том, что прошлое вообще может быть правдиво описано. Главными виновниками для него были Ленин со Сталиным. При Сталине иметь неугодное мнение было всё равно, что играть со смертью. Сталинских историков Коэн сравнивает с крысиным королём. Оказывается, такое на самом деле бывает: крысы переплетаются хвостами и продолжают жить и здравствовать долгое время в таком состоянии. После смерти Сталина наступила Хрущёвская оттепель, стало можно критиковать вождя, но по-прежнему нельзя было критиковать линию партии. А потом и оттепель закончилась с отставкой Хрущёва. Историю писали не в архивах и университетах, а на партийных конференциях.
Перестройка положила этому конец. Историки, писавшие в стол, показали свой настоящий цвет. Особенно усердствовал Волкогонов, который оттоптался на всех красных вождях. Западным историкам позволили работать в российских архивах. Их книги издают в России, но не без проблем. Их снабжают нужными предисловиями и делают менее доступными для широкой публики. Особенно это касается книг Энтони Бивора, писавшего о «зверствах советских войск». Подвергаются преследованию организации, изображающие историю страны в невыгодном свете, например общество Мемориал. Школьные программы вычищаются от альтернативных учебников, хоть на бумаге конкуренция на рынке присутствует. Учителям выдаются методички с предпочтительными оценками Сталина (хороший), Хрущёва (плохой), Брежнева (хороший) и прочих вождей. Всё это говорит о возрождении контроля власти над историей. Почему? На фоне путинской ностальгии по Советскому Союзу просматривается желание возродить у народа гордость за свою страну. Именно в этом духе учитель должен рассказывать историю, а не мазать Родину грязью.
Автор считает, что у Путина не выйдет и подтверждает свой тезис фактом из биографии самого Путина, который в свою бытность офицером КГБ сжигал в срочном порядке документы о шпионской деятельности своей организации в ГДР. Бумаг было так много, что не выдержала и вышла из строя сама печь. Пришлось резать и рвать, и всё равно окончательно уничтожить не удалось. Многое смогли восстановить при новой немецкой власти, в том числе с помощью компьютера, который собирает обрывки воедино.
Манипуляции с фактами особенно наглядны в случае фотографий. С них могут стереть неудобные персонажи (как Ежова рядом со Сталиным). Могут не стереть, а просто отодвинуть (как спутников Мао). Или переснять без них (как Эйзенхауэра без любовницы).
На переднем крае истории находятся те, кто её создают. Люди пишут дневники, журналисты сообщают о событиях. Пресса выросла из новостных сообщений частных лиц и правительств и служила для многих инструментом влияния на политику, а не средством информирования публики. Она стала массовым продуктом с появлением автомобилей и универмагов, нуждавшихся в рекламе. Если раньше о зарубежных новостях рассказывали письма из-за рубежа, то в девятнадцатом веке появились специальные корреспонденты. В число журналистов, которых особо выделяет автор, вошли Уильям Говард Рассел, рассказывавший на страницах «Таймс» о Крымской войне, уже упомянутый выше Оруэлл, воевавший в Испании и вещавший по радио Би-Би-Си, а также Светлана Алексиевич, которую он называет «устным историком». Достижения последней называются «экстраординарными». Её документальные свидетельства трудно читать, но она фильтрует их таким образом, что добавляет эмоций и поэзию в текст. Можно ли её назвать писателем, а не журналистом? Можно, на Западе всё можно: и писателем, и историком, и Нобеля за литературу вручить.
Последняя глава в книге посвящена телевидению. Традиция рассказывать об истории с телеэкрана появилась уже в 1957 году с появления Алана Тейлора на британском телевидении. Со временем внимание рассказчиков переключилось с королей, президентов, войн и бедствий на социальную историю. Внимание американцев приковывают сегодня Дэвид Старки и Кен Бёрнс, британцев – Саймон Шама. Признаться, я не очень внимательно прочитал главу, поскольку она посвящена исключительно англоязычным историческим трансляциям, которые я не смотрел и не смотрю. Интересным образом в ней всплыл Нил Фергюсон, о последней книге которого «Площадь и башня» я рассказывал. Нил любит набрасывать на вентилятор своими провокационными взглядами и ниспровержениями признанных допущений. Большим плюсом его является сведущесть в экономике и финансах, правда об этой сведущести говорит чаще всего он сам. Критики у него хватает, и от историков, и от экономистов.
В послесловии автор заключает, что история всё-таки продвинулась за последнее время вперёд, как в плане качества, так и охвате, и в новом знании. Но знание это находится в осаде со стороны невежд и манипуляторов, нашедших новые средства для распространения своих взглядов. И всё же современная техника идёт на пользу и добросовестным исследователям тоже. Книгу завершает цитата из Уильяма Прескотта, перечисляющего, какими качествами должен обладать историк. Автор приписывает ещё кое-что от себя и заключает:
Вряд ли необходимо добавить, что подобного монстра никогда не было и не будет.
Не был монстром и Ричард Коэн, написавший эту книгу. Ему не хватило, на мой взгляд, объективности, кругозора, краткости, а также увлекательности. Мне жаль времени, потраченного на «освоение» семи сотен страниц. Предвзятости у автора – хоть отбавляй. Да он и предупреждает заранее. Самые значительные историки у него – родные англосаксы, а у русских, кроме Толстого, уважения заслуживают лишь «чернушники» типа Солженицына или Алексиевич, которой дали Нобеля за произведения, списанных с магнитофонных интервью. Разумеется, публиковались самые гадости. В этом и был её труд, как писателя. Если бы она публиковала всё подряд, то это стало бы «чистым журнализмом», по её же словам. А так – писатель...
Но я отвлекаюсь. Автору милы свои писатели, он немногословен, описывая историков из других стран. За исключением древних, конечно. Но и у англосаксов хватает своих трупов в подвале. Империя давно почила в бозе, но только лишь в последние десятилетия набрали силу антирасистсткие и антиколониальные исследования. «Чёрную» историю ему пришлось включить в книгу после того, как её отказались издавать в США (и всё равно потом не издали). С антиколониализмом – по-другому, он американцам не столь интересен, и потому можно «не заметить». Можно задуматься о причине подобной слепоты. Быть может, он желает сохранить патриотизм в народе? Тогда зачем было катить бочку на Путина, у которого такая же задача?
Книга слишком длинна. Больше пишется о биографиях конкретных историков, чем о том, что они дали миру. Делается это слишком многословно и нудно. Мне трудно понять цель автора. Хочешь писать хронику – пиши академически. Хочешь развлечь читателя – пиши интересно и сжато. А то – ни то, ни сё получилось. Без конъюнктурных реверансов («чёрная», женская, «инвалидная» главы) вышло бы и короче, и адекватнее. Главы о Библии и «плохой» истории – хороши, но их всего две из 22. Уложился бы автор в триста страниц – было бы лучше.
Стоит ли читать предвзятую историю? Стоит, потому что другой просто нет. Все мы люди. У каждого своя картина мира, которая неизбежно накладывается на его произведения. Этим тезисом начинает и этим заканчивает автор. И если мы хотим, чтобы наше собственное мировоззрение было более адекватным, надо читать. Надо читать всех, потому что хоть в «каждой игрушке свои погремушки», выбирать из которых нам придётся самим.
Итальянское Возрождение ознаменовало начала перехода от Вселенной с богом во главе к антропоцентричному миру. Одним из вестников этого перехода стал Никколо Макиавелли. Его «История Флоренции» стала первым современным аналитическим трудом. Не зря Ватикан включил его работы в запретный список и держал их там до 1966 года. Писателем Никколло стал почти случайно, после того, как водоворот политики выбросил его на обочину, а вернее в тюрьму. В каждом из воюющих между собой итальянских городов оказаться на неправильной стороне означало рисковать здоровьем и жизнью. Большинству читателей Макиавелли запомнился не историческими произведениями, а Государем, лейтмотив которого можно свести в три слова: цель оправдывает средства. Тонны яда, вылившиеся на автора, не оправданы: он всего лишь изложил на бумаге свои наблюдения того, как делается реальная политика. Предисловия к разным изданиям этой нестареющей книги были написаны и Муссолини, и Берлускони. Каковы были исторические взгляды Макиавелли? Он писал, что великие приходят и уходят, а история постоянно повторяется: монархия, аристократия, демократия. Или, если угодно, тирания, олигархия и анархия. Потому историю неплохо бы знать, чтобы не повторить ошибок предков. Мы не улучшим этим порочную человеческую натуру, но сможем добиться временного облегчения своей участи. И то хлеб. Что интересно: признания он добился не как историк, а как драматург, писавший неплохие комедии. Старость он встретил разочарованным усталым человеком, заболел и умер на седьмом десятке лет. В грехах не исповедовался, ожидая в аду компании Платона и Сенеки. Но всё же признал последние церковные ритуалы. Кто его знает, как оно там, на том свете.
Ещё одним историком позднего Средневековья был Шекспир. Ну а почему нет, если свыше половины его пьес – о ней, об истории? Да, он искажал факты в угоду зрелищности. Он сделал из Ричарда Третьего чудовище. Но его пьесы, пусть кишашие неточностями и анахронизмами, всё же популяризировали историю в широких массах. Его театр был по сути учреждением массового образования, а история становилась «новой теологией страны». Он также показал, что на прошлое можно смотреть с разных перспектив и анализировать психологию действующих лиц с невиданной доселе глубиной. Конечно, не без отрицательных моментов: неслыханные манипуляция источниками и вымысел вошли в арсенал историков.
В ряды историков наш автор записывает и Вольтера, язвившего налево и направо, и дописавшегося до бегства и ссылок. Его эпоха стала развенчанием мифов. Прошлое, как и будущее, перестали быть частью божественного плана. И потому каждый волен их описывать на своё усмотрение. Сам Вольтер старался писать с философских позиций, а также указывал, что настоящий историк должен учитывать кучу разных факторов, начиная с обычаев и заканчивая населением. Таким образом, с традицией упора на военных и дипломатов предлагалось покончить. Историческая наука будет наиболее эффективна, если её соединить с техническими изобретениями и прогрессом других наук. Разумеется, главным препятствием на пути прогресса он считал церковь.
С ним был согласен ещё один историк по ту сторону Ла-Манша: Эдуард Гиббон. В своей нашумевшей многотомной Истории упадка и разрушения Римской империи он утверждал, что не что иное, как христианство, разрушило Рим. В чём-то он был прав: после того, как католичество стало преобладать, была открыта дорога нетерпимости, что в свою очередь подорвало милитаристскую культуру державы. Последствия были катастрофическими: тысячелетие тёмных веков.
Наступающая эра массовой грамотности породила рынок для Гиббона и ему подобных, кто зарабатывал хлеб насущный историческими произведениями. Бурное развитие техник исследования дало им в руки новые инструменты. Ситуацией воспользовался Томас Маколей, написавший свой увлекательный пятитомник истории Англии. Он сколотил капитал на правлении в Индии и считал возможным уничтожение масс «диких» ирландцев и «нецивилизованных» индусов во имя высшего блага. Но в то же время он приложил руку к просвещению Индии и написанию её законов, перед которыми, как он считал, должны быть равны и местные, и колонизаторы. Единое образование на английском языке можно тоже поставить ему в заслугу. Историю Маколей писал с точки зрения вигов, то есть либеральной оппозиции. Отличительной чертой в их отношении к предмету являлась привязка к современным событиям. Всё, что случилось в прошлом, должно быть соотнесено с тем, что есть здесь и сейчас.
Выдающимся исследователем, внедрившим научный подход в историю, был официальный историограф Пруссии Леопольд фон Ранке. Свидетель может приврать в силу своей предвзятости или просто заблуждаться. Это продемонстрировал ещё Фукидид. Но кто не врёт? Не врут документы: правительственные декреты, бюрократические записи, дипломатические депеши. Ну, почти не врут. И потому фон Ранке справедливо рассудил, что на них современный историк и должен концентрироваться. Он излазил ватиканские архивы при написании своей истории папства. Своей приверженностью научному подходу он сделал модным среди историков не судить о прошлом с сегодняшних моральных позиций. Как сказал позднее Эйнштейн, великая наука всегда безлична. То, что недоделал историк, должен завершать политик, к инструментарию которого относится и война. Фон Ранке видел войну высшим моментом проявления нации.
И всё же для написания исторических текстов необходимо воображение, которое было в достатке у романистов того времени. Фон Ранке не смог простить Вальтера Скотта за его вольности в обращении с фактами. Но именно Скотт побудил его стать историком. Поместив своих героев в исторические декорации, английский писатель воспользовался шансом истолковать прошлое, а также чему-то научить читателя. Ну и, конечно, развлечь его. Выбор средств – дело вторичное. Не беда, что Робина Гуда не существовало: колоритный персонаж ещё не помешал ни одному писателю. Семя упало на плодородную почву, и вот уже Стивенсон расчехляет своё перо, Байрон вдохновляется прозой Скотта, Пушкин пишет «Капитанскую дочку», Дюма – «Трёх мушкетёров», а Толстой – «Войну и мир». Фактология рассказов плавала, но приоритет отдавался добротности сюжета. Зато, по словам Эдгара Доктороу:
Историк расскажет вам, что произошло, а писатель – как при этом чувствовалось.
Кстати, о Толстом. Великий писатель не разделял теорию «великих людей». Главные события, по его мнению, чаще являются результатом малозаметных изменений, порождаемых тысячами обыкновенных простых смертных.
Не личность делает историю, а делают её народные массы.
Современные авторы открыли новый жанр альтернативной истории. Одним из пионеров «магического историзма» был Владимир Шаров. Фантазия и изобретательность не знают пределов. Тони Моррисон соединила в своих произведениях «историю, социологию, фольклор, кошмар, и музыку». Смотреть на историю, как на кошмар, научился Александр Солженицын. Его правдорубство довело до эмиграции, из которой он триумфально вернулся десятилетиями спустя. Государство откатило назад хотя бы частично: в 2010 году «Архипелаг ГУЛАГ» стали читать в школах, но для учителей в методичках написали, что Сталин действовал в интересах страны.
Можно долго спорить о ценности писателя как историка. Владимир Набоков указывал, что великие повествования являются великими сказками. Джилл Лепор и Хилари Мантел, что история – это неотъемлемый двойник рассказа. Последняя выразилась ясно на этот счёт:
Настоящая задача писателя – не быть историком низшего сорта, а пересоздавать ткань живого опыта: включать чувства и углублять переживания читателя посредством эмоций… Если мы хотим добавить ценность – чтобы представить не только то, каким было прошлое, но и как жилось в нём – мы берём в руки роман.
Люди пишут о прошлом из-за денег. Или из карьерных соображений. Или записать то, что случилось (порой, чтобы исправить кого-то). Какие-то эпизоды столь важны, что к ним возвращаются снова и снова. Одним из таких эпизодов стала Гражданская война в США. Написаны горы книг, и конца-края не видно. Одна из теорий, популярная в своё время на Юге, представляла эту войну как почётную борьбу за независимость, в то же время принижая роль рабства. Северяне упирали как раз на стремление отменить рабство как причину войны. Хижина дяди Тома конкурировала с Унесёнными ветром. Расизм долгие годы оставался в обществе: спустя полвека после окончания войны на торжественную церемонию было приглашено 50 тысяч ветеранов, из них около девяти тысяч – со стороны Конфедерации. Сколько было приглашено чёрных солдат? Ноль.
Честно говоря, в первый год войны официальная политика даже северян приводила единственной причиной восстановление единства страны: слишком чувствительной была тема рабства, слишком разделяла она людей даже по одну сторону фронта. Лишь в 1963 году Линкольн объявил о свободе всем невольникам. С этого момента борьба Севера приобрела моральное измерение. Но даже после завершения войны точка зрения южан преобладала в дебатах. Война кончилась, а расизм никуда не делся.
Историки получили тогда в свои руки новый ценный инструмент: фотокамеру. Огромный спрос на фото породили миллионы солдат, хотевшие запечатлеть себя на память для родных, а потом погибавшие на полях сражений с фотокарточкой семьи в посиневших пальцах. Фотография помогла донести жуткие впечатления об этой бойне до мирной публики.
Двадцатый век ознаменовался внушительным прогрессом науки и техники, без которых стало немыслимо развитие исторической науки. Междисциплинарный подход пропагандировали издатели знаменитого научного журнала Анналы, французские историки Марк Блок и Люсьен Февр. Первый собирал для своих исследований самый широкий материал и стал известен как «отец исторической антропологии». Он боролся против фашистов в рядах Сопротивления и был расстрелян в 1944 году гестаповцами. Февр смог продолжить издание журнала, передав после войны эстафетную палочку Фернану Броделю, который выжил в плену у нацистов. Бродель стал известен своей категорией исторического времени. Он мыслил его тремя уровнями: короткое время смены событий, среднее – до года и длинное – десятки, сотни лет. Историю, он считал, «делают» не только короткие времена, а в первую очередь долгие естественные и социальные факторы. Так, начиная с середины восемнадцатого века судьбу европейского континента определяла его демография. Прогресс генетики, лингвистики и археологии сделал учёных менее европоцентричными. Издатели «Анналов» стремились в своём универсализме охватить всю планету. Обитатели её оказались намного теснее связаны, чем думали раньше. Постепенно из узкого клуба историков и экономистов «Анналы» превратились в явление мирового масштаба. Сегодня сотрудничество историков и экспертов иных дисциплин общепринято.
Заговорив об истории как науке, трудно обойтись без Маркса. Современные историки признают, что он придал предмету новую организующую философию в самое нужное для этого время. Правда, при жизни он не пользовался популярностью. На его похороны пришли всего 11 человек. Взгляды Маркса претерпели значительную эволюцию. Всемирно известный Манифест Коммунистической партии в интеллектуальном отношении представляет себя нагромождение разнородных идей. Касательно коммунизма как строя будущего, теоретики не имели твёрдого представления о том, как он должен выглядеть. Что уж говорить, если термины «коммунизм» и «социализм» Маркс и его товарищи употребляли попеременно! Сама идея бесклассового общества была не нова и появилась ещё в Древней Греции. Маркс с Энгельсом лишь дали ей новое определение и разнесли её по миру.
Вообще, противоречивость была свойственна Марксу. Как-то в одной из своих речей он обрушился на свою же центральную идею диктатуры пролетариата, назвав её «нонсенсом». Иногда он порывался бросить экономическое барахло «Капитала» и сесть написать приличную биографию Бальзака. Сам труд он хотел посвятить Дарвину, от чьих идей борьбы за существование он был в восторге. Жаль, Дарвин отказался от этой чести.
На смену теоретикам коммунизма пришли практики. Кое-кто из них писал исторические труды, как например Троцкий. Свою Историю русской революции он написал, находясь в стеснённых условиях в Турции. Он написал в предисловии, что старался быть объективным, не претендуя, однако на «бесстрастность» изложения. Книга получила широкую известность, её издают до сих пор. Тон её эпичен, действие заканчивается в момент кульминации: революция служит оправданием большевистскому мифу.
Из позднейших историков марксистского толка автор выделяет венгра Дьёрдя Лукача, франкфуртскую школу (Фромм, Маркузе) и родных сердцу британцев: Томпсон, Хилл, Хилтон и Хобсбаум. Труды последнего получили высокую оценку. До конца своих дней он оставался горячим марксистом и считал, что миллионы жизней советских граждан были бы оправданной ценой, если бы в результате было построено подлинное коммунистическое общество. Западные правительства тоже не миндальничали с коммунистами, особенно в разгар Холодной войны. За ними велась слежка, дорогу в СМИ им закрывали, а при маккартизме сотни оказались за решёткой, а десятки тысяч потеряли работу.
Троцкий был не первым и не последним, кто описывал историю, как очевидец. Но он хотя бы обосновывал свои выводы документами. Большинство мемуаристов, однако, не утруждается этим. Они пишут воспоминания не только для просвещения потомства, но и в иных целях, главной из которых, как правило, является приукрашивание своей роли в событиях. Так Юлий Цезарь старался выставить себя в нужном свете в своих «Комментариях». Поучительным является то, о чём он не пишет. Он прекрасно понимал, на что идёт, пересекая Рубикон, но, тем не менее, не упомянул об этом. Так и Наполеон «продавал» себя своему народу, давая своим битвам и кампаниям благоприятное описание в своих мемуарах. Он писал письма о победах даже после поражений, жульничал в картах, короче, любил выигрывать во всём любой ценой.
И Цезарь, и Наполеон писали о себе в третьем лице, пытаясь создать у читателя впечатления объективности. Генерал Грант такой ерундой не страдал. Этот бравый вояка и простая душа просто нуждался в деньгах. Поучительна история про то, как в восьмилетнем возрасте он очень хотел купить у соседа кольт, который тот не соглашался отдать дешевле 25 долларов. Отец же считал, что он не стоит дороже двадцатки и, дав сыну 25 долларов, наказал поторговаться, начав с двадцати же. Маленький Улисс вскочил на лошадь, поскакал к соседу, которому выложил первым делом всё отцовскую стратегию начистоту. Излишне будет упоминать, сколько он отдал за кольт. Во взрослой жизни Грант прослыл смелым и отчаянным военным, прекрасно разбирался в картах и на местности. Он проявил себя с лучшей стороны во время мексиканской войны, а вот после неё запил, впал в депрессию и ушёл из армии. Долго мыкался на гражданке, но Гражданская война вознесла его сообразно способностям. Он дошёл до специально созданного для него звания генерала армии, после чего два срока оттарабанил на президентском посту. А потом, на вольных хлебах, вложился в пирамиду и остался в долгах. Ну не был он комменсантом. Написать мемуары его уговорил Марк Твен, который и выпустил книгу. С долгами удалось расплатиться, остался в плюсе, но тяжёлая болезнь, рак горла, стала серьёзным препятствием для продолжения работы. Не имея больше возможности диктовать, он стал писать, и делал это с упрямой настойчивостью. Закончил – и через пять дней умер. До Цезаря с Наполеоном ему в плане самолюбования было далеко, но и он «забыл» рассказать о нескольких неудобных для него эпизодах.
Самый известный портрет генерала Гранта
Способным писателем показал себя Черчилль. Он был самым высокооплачиваемым британским журналистом, когда писал с полей сражений. При этом не стеснялся позаимствовать эффектное выражение. «Железный занавес», например, он взял из геббельсовской пропаганды заката Третьего рейха. Его история Первой мировой, вышедшаяя под заголовком «Мировой кризис», служила, среди всего прочего, оправданию своей собственной роли в ней, особенно в Галлиполийском сражении, стоившему ему поста первого лорда Адмиралтейства.
Книги Черчилля, по меткому выражению одного из современников, наполнены «правдами, полуправдами и сомнительными утверждениями». Но их раскупали и читали с удовольствием. Хитом стала «История англоязычных народов». Конечно, он не писал их, а надиктовывал. Он мог диктовать всюду: в поезде, автомобиле, лифте, но лучше всего поздно ночью у себя в апартаментах. Он был профессиональным писателем, но не историком, и потому сгружал основные исследования и даже написание черновиков на помощников. К концу жизни написание книг стало похожим на что-то вроде конструкторского бюро, где автор был «генеральным конструктором», ведущим разработку продукта командой из пятнадцати специалистов. Они даже называли себя «синдикатом». Так что черчиллевские мемуары, по словам Дэвида Рейнольдса, «не всецело его работа, и не просто мемуары».
Прошли годы, и позднейшие исследователи пришли к выводу, что книги Черчилля «безмерно» исказили историографию Второй мировой. Главная цель – самооправдание – наложила свою печать. Он хотел оказаться прав: преувеличивал свою поддержку высадки в Нормандии, когда на самом деле он долгие годы был против неё, о Сталинградской битве упоминает вскользь, а о блокаде Ленинграда – в своей трёхтомной «Второй мировой войне» совсем не упоминает. Да и вообще Красная армия была ему не очень интересна. Дальний Восток тоже особо не интересовал. Во втором томе о нём – ни слова. Зачем распространяться о позорной сдаче Сингапура японцам? Зачем упоминать о подкупе генералов Франко, чтобы те уговорили босса не блокироваться с фюрером? Зачем вытаскивать на свет Божий свою роль в бенгальском голоде с тремя миллионами погибших? Ведь он ненавидел индийцев. О разрушительной бомбардировке Дрездена – одной строкой. Его тщеславие стоило империи серьёзных издержек. Он опубликовал перехваченные и расшифрованные телеграммы Москвы, в обоснование разрыва дипломатических отношений между странами в 1927 году – и Москва сменила шифр, который не удавалось взломать до 1944 года. Он знал заранее о Перл-Харборе, но предпочёл смолчать, втянув Штаты в войну на своей стороне. Список претензий велик. В конце главы автор подытоживает, что надеяться на непредвзятое изложение событий их участниками – пустая задача.
Я не стану рассказывать о междусобойных дрязгах Тейлора и Тревор-Ропера. Это неинтересно. Интересно лишь, что у именитого Тревор-Ропера вышел весь яд, после того, как он признал фальшивые дневники Гитлера за подлинник. Не буду писать о Джоне Кигане и историках-феминистках. Хилари Мантел хорошо выразилась на этот счёт:
Часто, если хочется писать о женщинах в истории, приходится искажать историю, чтобы делать это, или заменять факты фантазией; приходится притворяться, что отдельные женщины были более важны, чем на самом деле, или что мы знаем о них больше, чем по факту.
Автор добавляет, что и замалчивание женщин – тоже не повод для подражания, и я с ним согласен. Последнее время дало нам несколько ярких представительниц исторической профессии, среди которых были Барбара Такман и Мэри Бирд. Последняя написала интересную книжку о Древнем Риме. Я вертел её в руках, но мне она показалась простоватой.
Есть глава и о чернокожих историках, вполне в духе времени – от Джорджа Уильямса до Ибрама X Кенди. У них – своя история, история угнетения. Автор пишет, что угнетают многих – латиносов, азиатов, индейцев, но в настоящих дебатах исключительное внимание получили именно чёрные. Нашёл отражение и скандальный Проект 1619, «очерняющий» американскую историю как пропитанную насквозь расизмом. Однако по сути Ханна-Джонс была права, когда писала, что авторы Декларация Независимости 1776 года не имели в виду чёрных, когда писали о равенстве всех людей перед богом. Куда клонят идеологи BLM – вполне ясно: белые должны платить и каяться. Платить за четыре столетия грабежа. Уже называются конкретные суммы: 1,7 триллиона долларов. Неплохо так. Ибрам Х Кенди неумолим в своём радикализме: если вы не делаете ничего для равноправия рас в существующей ситуации, вы – расист.
Конечно, подобные воззрения встречают отпор. «Черных» идеологов упрекают в нарциссизме. Их призывают объединиться с другими угнетёнными для совместной борьбы. Но эти призывы вызывают у них возмущение. Ведь так принижается их борьба. Да и что греха таить – белый рабочий класс в Штатах с самого начала не отличался интернационализмом. Вот и сегодня чёрные не хотят таскать каштаны из огня для таких же угнетённых, но белых. Память у них долгая.
Не знаю, как насчёт феминисток, но главу о чёрных историках наш автор вставил по настоянию американского издателя. И всё равно это ему не помогло: печатать в Штатах не стали. Что ж, пришлось ему почувствовать на своей шкуре избирательность трактовки истории. Сталинских историков пинать можно, а вот о чёрных – только с уважением. И никакой иронии.
Америка, конечно, не Украина. Но разрушительный насос богатства и там работает на полной мощности. Благосостояние большинства граждан ухудшается. Будущее может по-разному сложиться. Свой метод автор называет многолучевым прогнозированием (multipath forecasting, MPF). На входе – различные меры и реформы, на выходе – изменение траектории развития страны в результате их принятия. Модель учитывает демографию и другие факторы, влияющие на рынок труда. Работает структурно-динамический подход, в рамках которого становится ясным влияние факторов на население и на элиты. В центре модели находится насос богатства. Он влияет на социальную мобильность. Если, например, менеджмент компаний решит попридержать зарплаты у персонала, то он может поднять свои доходы. Это увеличит в конечном итоге число сверхбогатых. Если же, наоборот, зарплаты трудящихся обгоняют рост ВВП, то элита постепенно прореживается за счёт уменьшения числа добившихся успеха и сползания неудачников в средний класс через банкротство. Но при этом сохраняется стабильность социальной системы. Гораздо быстрее число элитариев падает в результате революционных преобразований, которые часто сопровождаются насилием.
Помимо относительной зарплаты, одной из важнейших переменных в модели является процент радикалов в обществе. При определённых условиях радикализация работает, как болезнь, заражая один сегмент общества за другим. Много радикалов – жди нестабильности и насилия, но соотношение между этими переменными нелинейное. Вообще, взрыв насилия напоминает землетрясение или лесной пожар. Как говорил Мао, одна искра зажигает всю степь. Но всё же большинство искр порождает лишь локальные возгорания. Число крупных социальных потрясений подчиняется степенному закону – оно невелико. Как и число крупных землетрясений.
Субстратом для увеличения числа радикалов являются наивные граждане. От них можно отличить умеренных, которые ценят мир и порядок и являются сдерживающей силой. Число радикалов не растёт беспредельно. Наивный, пройдя радикализацию, может остепениться и превратиться в умеренного. Особенно помогает образумиться время, прожитое в турбулентных условиях. Чем дольше – тем больше хочется порядка.
Динамика представлена в модели посредством индекса политического стресса (PSI), который комбинирует в себе обнищание масс и перепроизводство элит. Для его вычисления используется медианный доход домохозяйства как процент ВВП и количество элитариев (включая претендентов) как процент населения. Чем выше PSI – тем вероятнее процесс трансформации наивных в радикалов, это понятно.
Автор прогнал свою модель общества США на периоде, начиная с 1960 года. К 2020 году PSI достиг очень высокого уровня, а кривая радикализации, оставаясь на нуле до 2010 года, начала расти и в двадцатых годах практически взрывается. Нестабильность станет настолько высокой, что она начнёт сокращать численность элит. Это в модели – циферки, а в жизни – человеческие судьбы. Сокращение численности может быть и физическим. Этот процесс неизбежно снизит PSI и радикализацию. Последняя достигнет минимума в 2030-х годах. Но ядро процесса, а именно работающий насос богатства, никуда не денется. Пройдёт ещё полвека – и жди очередную итерацию.
Альтернативы есть? Конечно. Если хорошо сработает аппарат принуждения, открытого гражданского конфликта удастся избежать. Но кривая радикализации не уляжется, ведь радикалы не увидят насилия и не превратятся в умеренных. Система на неопределённое время зависнет в состоянии массовой нищеты, конфликта элит и радикализации.
Так не должно быть. Насос должен быть выключен. Если поднять зарплаты (и налоги), то это, хоть и не предотвратит полностью бедствия двадцатых и породит контр-элиты, но после беспокойного десятилетия у системы есть шанс быстро прийти в равновесие с минимальным PSI и низкой радикализацией. Короче, в этом случае тоже будет больно, но относительно недолго.
Вы уже, наверное, поняли главный вывод: слишком поздно предотвращать грядущий кризис, он неизбежен. Но надо заботиться о спокойном будущем после него.
Турчин накладывает свои теоретические выводы на текущую политическую ситуацию в Штатах. Правящий класс включает в себя богатейший 1% и образованных 10%. В последние десятилетия корпоративная элита фрагментировалась. Экономические лидеры стали менее умерены и не готовы делиться с обществом. Выросли пожертвования фондам, поддерживающим радикальные идеологические повестки дня. Это снизило доверие к общественным организациям и сотрудничество в обществе. Но, несмотря на разногласия, правящий класс продолжает весьма эффективно продвигать свои ограниченные кратковременные интересы: снижать налоги и зарплаты, а также убирать препоны, мешающие влиянию денег на политику. По этому поводу никакого раздрая между плутократами не было и нет. Как не будет и экзистенциальной угрозы своему существованию из их рядов.
Угроза может исходить только извне, и не от кого попало, а от сплочённой и организованной революционной партии с широкой поддержкой народа. Но где та молодая шпана, что сотрёт их с лица Земли? Крайне левые безнадёжно разобщены, крайне правые в этом отношении не благополучнее. До половины радикальных организаций составляют агенты ФБР, которые, порой, и подбивают их на действие. Между центром и краями, однако могут найтись лица, критически относящиеся к системе власти, но неготовые использовать криминальные действия для изменения ситуации. Автор называет их «диссидентами» (сам он, кстати, сын советского диссидента). На некоторых их них просто не обращают внимание. Ярким примером служит Ноам Хомский. Они остаются маргиналами. А вот правые диссиденты способны сделать из республиканской партии революционное орудие пролетариата. Даже былой стратег Трампа Стив Бэннон считает себя в определённом смысле ленинистом.
Но самой интересной фигурой является, несомненно, Такер Карлсон. Его взгляды близки к общей идеологии правых и в то же время содержат элементы, нравящиеся широким массам: указание на то, что демократы из народной партии стали партией богатых, критика иммиграционной политики государства, антивоенная риторика, защита свободы слова и, не в последнюю, очередь критика налогового режима, потворствующего крупному капиталу. Автор называет Карлсона очень опасным человеком. Три его главные темы – это правящий класс, разрушение общества и замена (replacement). Его обвиняют в стремлении разрушить страну, хотя на самом деле он хотел бы сбросить правящую элиту. Мёрдоку следовало бы внять предупреждениям и снять его, но Карлсон приносит ему слишком много денег, чтобы можно было от него легко отказаться. Мы уже знаем, что в апреле, когда книга уже была в печати, Карлсона всё-таки сняли. Но он осел в Твиттере под крылом Маска.
Первое сражение в идущей революционной войне осталось за правящим классом. Демократы остаются партией богатейших 10%, куда входит и верхний 1%. А вот республиканцы выползают в своём популизме из-под «своего» 1%. В их рядах, помимо новых правых, есть и национальные консерваторы (NatCons) с восходящими звёздами Джеймсом Вэнсом и Блейком Мастерсом. Мы пока не знаем, кто получит контроль над Республиканской партией, и получит ли вообще. Но фактом является то, что сегодня многие простые американцы не поддерживают больше свои элиты, в то время, как множество неудачников с высшим образованием не находят приличного трудоустройства и служат бульоном для выращивания контр-элиты. Элита же реальная не стремится чем-то делиться в интересах стабильности. Данное положение вещей автор называет революционной ситуацией. Ну почти по-ленински.
Чем всё это кончится? У Петра Валентиновича для нас двенадцать сценариев на будущее, которые он получил в результате анализа событий прошлого. Половина вариантов включает в себя сокращение населения, две трети – сокращение элиты. В двух сценариях часть элиты физически уничтожается. В пяти – убивается лидер. Девять сценариев привели к гражданским войнам, которые длились иногда сто лет и больше. Семь исходов привели к уничтожению государства в той форме, в которой оно существовало до кризиса.
Картина мрачная, конечно. И всё же вероятность благоприятного исхода существует. Неспокойную середину девятнадцатого века, которую называют веком революций, две империи – Британская и Российская – прошли вполне благополучно. Хотя предпосылки для кризиса они имели. В Британии массовое обнищание привело к снижению среднего роста населения. С протестами жестоко расправились. Тем временем индустриализация ускорила экономический рост и размножила элиту. Росло число студентов. Середина девятнадцатого века была несомненно временем стресса для Британии. Но обошлось. Почему? Часть объяснения лежит в изобилии ресурсов, поступающих из разных концов империи. Но главная причина – это реформы общественных институтов: расширение избирательных прав, постепенное отстранение земельной аристократии от власти, поддержка самых обездоленных. В результате средние зарплаты, впервые за сотню лет, пошли вверх, всё быстрее и быстрее.
России жизнь тоже была не сахар. Бурный рост населения стал причиной сокращения наделов, которое не предотвратила территориальная экспансия. Средний рост рекрутов упал на четыре сантиметра в восемнадцатом веке. Множилась и элита, ещё быстрее, чем крестьяне. Росли её аппетиты, которые удовлетворялись усилением эксплуатации крепостных. Это не осталось без реакции: число крестьянских бунтов выросло с десятка в год в начале века до 423 в 1858 году. Александру Второму нужно было реагировать, и он отреагировал отменой крепостного права. Эта реформа, хоть и мало кого осчастливила, но в совокупности с дальнейшими мерами коренным образом трансформировала общество. Большинство старой элиты было вынуждено медленно сойти с пьедестала. Многие пополнили ряды народников и прочих группировок контр-элит. И всё же реформы были успешными в том смысле, что ослабили давление. Революция была предотвращена на полвека.
Вот так две совсем разные империи смогли совладать с ситуацией. Помогла возможность вывоза населения на присоединённые территории, повезло и с компетенцией правителей. Ну и экзистенциональная угроза в лице межимперской конкуренции подстегнула. Российская империя всё же рухнула, спустя полвека, под грузом перепроизводства элиты и геополитическим давлением. Британия же, несмотря на победу в Первой мировой, проиграла экономическую гонку Германии и США и начала деградировать уже в межвоенный период. Вторая мировая лишь ускорила развал империи. Сегодня даже выход Шотландии из союза может не удивить многих. Все империи рано или поздно распадаются, и Британская не стала исключением.
Эти немногие истории успеха наводят на размышления. Сбалансированная социальная система с выключенным насосом богатства находится в неустойчивом равновесии и требует постоянных усилий для его поддержания – как при езде на велосипеде. Эта нестабильность вызвана «железным законом олигархии»: как только одна из группировок дорывается до власти, она начинает использовать её себе во благо. Продолжительный период выравнивания доходов в западных демократиях окончен. Экономическое неравенство растёт, а потенциальные элитарии поступают в университеты во всё большем количестве. Политические партии бросают население на холоде и соревнуются в том, кто полнее удовлетворит хотелки элит. Это фамильная черта демократии: несмотря на все преимущества, данная система наиболее подвержена к сползанию в де-факто плутократию. Идеология является в ней ключевым инструментом власти. Олигархат покупает средства массовой информации и продвигает через них свою повестку. А есть ещё куча других способов оказать влияние. Деньги – главное топливо, движущее организациями, на голом энтузиазме долго не протянешь.
Будущее США, мы убедились, не выглядит для автора радужным. Более оптимистично он смотрит в сторону Европы, которая не так поляризована. Ядро Евросоюза – Франция и Германия – не отличается единством курсов правящих элит. Это достаточно увидеть на разных траекториях развития неравенства. В Германии оно растёт гораздо более высокими темпами. Подобным образом различаются траектории Австрии и Дании. Эти расхождения благоприятны для исследователя, «тестирующего» различные варианты. Мы явно вошли в особенно турбулентный период мировой истории на фоне изменения климата, пандемии, экономических проблем, иммиграции и межгосударственных конфликтов. Поможет ли низкий уровень неравенства лучше справиться с этим – покажет время.
Напоследок автор напоминает нам, что мы как вид уже имеем за плечами долгую историю и смогли выработать замечательные технологии, включая социальные, которые облегчают нам жизнь. Но потенциал их не исчерпан до конца, что видно по развитию разных стран. Одни живут более-менее ровно, в других элиты подгребают под себя всё, что могут. История всё расставит по своим местам. От элит не нужно избавляться. Они необходимы в сложных обществах. Трюк лишь состоит в том, чтобы сдержать их таким образом, чтобы они действовали и для общего блага.
В целом читалось очень легко и быстро. Наверное, потому, что автор вырос в СССР и мыслит «нашими» понятиями и категориями. Много знакомых исторических примеров, причём без неприязни к коммунистам и к русским, проглядывающей в сочинениях некоторых западных авторов.
Похвально стремление автора привнести статистические методы в историческую науку. Но мы находимся лишь в начале пути. Куда он приведёт нас – неизвестно, но безоглядно полагаться сегодня на выводы Петра Валентиновича я бы не стал. Можно построить модель, можно её верифицировать. И всё равно будущее она может не предсказать. У нас есть достаточно примеров перед глазами. Проблема в том, что человеческое общество – не воздушные массы, а люди – не молекулы. У каждого своя сложная мотивация, которая к тому же изменяется со временем. Далее, у нас нет таких хороших средств контроля, как у метеорологов. Да есть статистика, но она неполная, а также содержит субъективный фактор оценки. Экономисты давно уже зубы обломали на предсказаниях кризисов. Иногда кому-то удаётся угадать, но вот случается следующий «стабилизец» – и опять он застаёт врасплох. А ведь у них первоклассная статистика, не то, что у историков. Попробуй-ка подсчитай число элитариев, и не только действительных, но и потенциальных! То-то.
Что не всё нормально в «доме Облонских» – сегодня ясно уже многим. Я уже рассказывал о книге, которая даже называется словами из лексикона Турчина – Неистовые двадцатые. Другое дело – удастся ли что-то организованно изменить. Что-то подсказывает мне, что вряд ли.
Цикличность истории давно подмечена историками, выделяющими Высокое Средневековье, окончившееся кризисом позднего Средневековья, Возрождение и его конец в общем кризисе семнадцатого столетия, эпоху Просвещения и век революций. Подобные волны можно видеть и в Китае с его династическими циклами. Статистический анализ авторской базы CrisisDB подтверждает интуицию учёных.
Длительность волны зависит от механизма накопления двух главных факторов нестабильности. Полигамия, как известно, ускоряет накопление элиты. У правителя с гаремом может быть целая куча претендентов на наследство. Поэтому длина цикла у полигамных обществ короче, и династия длится всего четыре поколения, как определил ещё Ибн Хальдун.
Есть в истории примеры синхронных волн. Частично это может объясняться внешними причинами, например, климатом. Стоит заметить, что влияние климата непрямое. Ещё одна причина – эпидемии. Население неуклонно растёт, достигая определённого эпидемического порога плотности и становясь уязвимым перед патогенами из-за ухудшения питания. Добавьте к этому плохую гигиену в городах и выросшую миграцию – и вуаля. Поляна для микробов накрыта. Мигранты, кстати, переносят не только болезни. Но и идеи, которые могут тоже заразить целые страны, выведя их из равновесия. Из примеров автор приводит арабскую весну 2010 года и весну народов 1848 года.
Искушённый читатель воскликнет: навидались мы этих концептов. Каждый норовит найти свой феномен и искать примеры из истории, занимаясь срывом вишен. Наш автор, в отличие от подобных „диванных историков“, обосновывает свои модели статистическим анализом данных.
Человеческое общество – сложная система с большой степенью нелинейности. Оно ведёт себя хаотически и непредсказуемо. Отличительная особенность подобных систем – зависимость от начальных условий. Про погоду говорят, что взмах крыльев бабочки способен вызвать торнадо. Что-то похожее может быть и с историческим процессом. «Единица – вздор, единица – ноль», – писал поэт. И ошибался. Пусть подавляющее большинство из нас не повлияет на ход истории, но кто-то непременно окажется в нужное время на нужном месте. Историк сможет проанализировать его действия на фоне движений революционных масс, как метеоролог отслеживает зарождение урагана в спокойной атмосфере. И тот, и другой пользуются при этом уравнениями для описания связей в своей модели.
Ещё в Первую мировую Осипов и Ланчестер сформулировали первые математические основы для моделирования военных действий, которые мы знаем сегодня как законы Осипова-Ланчестера. Они использовали такие факторы, как размер армии и качество вооружений. Можно дополнить модель включением других переменных, таких, как темп мобилизации, логистика и боевой дух. Обсчёт модели на примере Гражданской войны в США дал автору схожие с действительным исходом результаты.
Подход к истории как к объекту моделирования автор назвал клиодинамикой. Предмет её, несмотря на роль личности в истории, противоположен культу героев Томаса Карлейля. Клиодинамика занимается, прежде всего, крупными коллективами и безличными социальными силами. Автор, начав заниматься подобными делами, не был уверен в своём успехе. Но он, подобно историческому деятелю, оказался в нужном времени. Наше время предоставило исходный материал для исследования – данные. Их автор складывает в особой базе данных под названием Seshat. Что за данные? В основном, косвенные параметры, позволяющие судить о каком-нибудь феномене. Так состав пыльцы в донных отложениях озёр позволяет судить о населённости местности и об экологии региона. Расположение колец давно срубленного дерева расскажет нам о темпе строительства и росте населения. Осколки от керамики сохраняются вечно. Их можно датировать и сосчитать – и узнать, сколько народу жило в определённую эпоху. Человеческие останки – кладезь информации. По ним можно узнать рост и другие параметры здоровья, характеризующие жизнь людей. Можно узнать даже уровень насилия: чем больше переломов левого запястья (которым защищаются от ударов дубинкой) – тем опаснее жилось. Церковные записи дают уже прямые данные о населении и его составе.
Всё это великолепие хранится и анализируется с помощью современных компьютерных технологий. Однако в первую очередь его нужно внести в базы данных, и для этого нужны специалисты, начиная с простых ассистентов и заканчивая учёными-общественниками. Они кодируют информацию в аналоговые и бинарные переменные и осуществляют контроль их качества. До недавних пор главным мотивом сбора данных было желание исследователей ответить на Большой Вопрос: чем была вызвана и как происходила Великая трансформация голоцена, при которой люди стали использовать земледелие и животноводство, жить в городах и продолжать совершенствовать технологии? Seshat позволила внести ясность в этот вопрос, а также опровергнуть некоторые современные теории на этот счёт. Потом возник новый Большой Вопрос: почему сложные общества периодически испытывают трудности? Для ответа на него данные стали складывать в отдельную базу под названием CrisisDB.
Каким образом анализ сложных систем работает на практике? Во-первых, нужно проанализировать структуру системы: из каких элементов она состоит, и как они соотносятся между собой. Общества делятся на группы, которые марксисты называли бы классами. Эти группы не имеют прямого отношения к средствам производства, но объединены общими интересами. Каждое общество имеет правящий класс, а также другие группы. Сила и влияние конкретной группы зависит от её сплочения и организации.
Во-вторых, следует заняться динамикой: как взаимодействие групп скажется на системе в процессе её развития? Как развиваются интересы и относительные способности групп? На этот вопрос математика нам не даст ответ. Здесь нужна история. Ключом к ответу служит понимание интересов каждой из групп. Если группа достаточно велика, то влияние отдельных типажей взаимно компенсируется. Группы имеют каналы связи, по которым они согласовывают общие цели. В результате они приходят к консенсусу на основе материальных интересов.
Хватит теории, перейдём к практике. Что порождает нестабильность в обществе США? Проблема номер один – низы не могут жить по-старому. Да, второй признак революционной ситуации по Ленину. Ясно, Пётр Валентинович в курсе идей классика. Он же учился в советской школе.
На самом ли деле жизнь американцев ухудшается? Ведь средний реальный (т.е. очищенный от инфляции) доход домохозяйств, начиная с 1976 года, вырос на солидные 45%. Но средний доход – так себе мера. У меня с миллионером высокий средний доход, но мне как-то от этого не легче. Потому лучше брать не средний доход, а медиану. То есть данные из середины шеренги, нас ведь интересует большинство населения, а не «экстремалы». Медиана подросла на 21%. Если же смотреть на зарплаты, то цифра сжимается до 10% за сорок лет. Нежирно, скажем прямо. Если исследовать зарплаты отдельных социальных групп, то американцы без высшего образования (64% населения) в зарплате вообще потеряли. И это если взять за основание официальные цифры инфляции, которые подвержены манипуляциям и которые правительство заинтересовано занижать, чтобы показывать экономический рост. Если посмотреть на элементы в потребительской корзине, которые определяют качество жизни среднего класса (образование, недвижимость и здравоохранение), то следует признать, что их цена намного обогнали инфляцию. Колледж стал более, чем втрое дороже, дома – на 40%. Куда там угнаться зарплате с её жалкими десятью процентами роста!
Здоровье тоже не блещет. Автор пользуется средним ростом населения как косвенным параметром для его оценки. Начиная с 1960 года рождения, средний рост американцев больше не увеличивается (в отличие от других стран). А это значит, что с середины семидесятых внешние условия, главными из которых являются зарплаты родителей, больше не способствуют вытягиванию американских подростков. Ещё один важный параметр – ожидаемая продолжительность жизни при рождении. Она падает. Американцы потеряли 1,6 года всего за каких-то шесть лет, и процесс начался задолго до ковида.
Рабочий класс вымирает. Главные причины роста смертности – самоубийства, алкоголь, наркотики.
Сотню лет назад жизнь простого народа улучшалась. Результатом Нового курса Рузвельта стал неписаный социальный контракт между бизнесом, рабочим классом и государством, который предоставил трудящимся право организованно защищать свои интересы, а также обеспечил им свою долю в экономическом росте страны. Нужно заметить, что рабочий класс в этой сделке был белым. Но об этом позже. Сейчас заметим, что это привело к тому, что «насос богатства» стал работать сверху вниз. Доля крупнейших доходов просела, а главным выгодополучателем стал средний класс.
Но пришли восьмидесятые – и всё изменилось. Появилось новое поколение элит. Идея кооперации между трудящимися и бизнесом оказалась похоронена. Вывод производства за рубеж, появление женщин на рынке труда, иммиграция и автоматизация стали давить на зарплаты. Изменилось и отношение в обществе к низкоквалифицированному труду. Минимальная зарплата стала отставать от инфляции. Многие исследователи доказывают, что проседание зарплат случилось главным образом из-за изменения баланса власти, а не из-за технологий.
Ухудшение экономических условий для менее образованных сопровождается деградацией институций, которые питали их социальную жизнь и кооперацию: семьи, церкви, профсоюзов, школ. Разумеется, настроение это не улучшает. Выросли коррозивные идеологии, работающие по принципу «каждый сам за себя», поднялась меритократия: победившие ставят свои успехи себе в заслугу, в то время, как проигравшие жалуются, что их обманули или даже пораженчески заключают о своей неспособности.
Снова работает «насос богатства». Относительные зарплаты (как доля ВВП) упали за сорок лет на 30%. Вряд ли это укрепляет стабильность общества. Скорее, наоборот: подрывается легитимность государственных учреждений, повышается потенциал мобилизации масс.
При этом число элитариев растёт, и это – ещё более опасный фактор. Потенциальная элита непрерывно производится системой образования страны. Когда-то университетская степень давала неплохую гарантию благополучного трудоустройства. Но только лишь в шестидесятые годы число свежеиспечённых докторов наук утроилось, достигнув 30 тысяч. Но число стульев-то ограничено! Как пел классик:
Нет зубным врачам пути – Слишком много просятся. Где на всех зубов найти? Значит, безработица.
Конечно, определённое количество позиций добавилось по мере международной экспансии американского капитала, но всему есть предел. Тогда как число студентов-юристов за два десятилетия, начиная с 1955 года, утроилось. Дисбаланс наиболее выражен среди «лириков», то есть в гуманитарных профессиях, но и у «физиков» тоже проблемы с занятостью. Богатые тоже плачут.
История учит нас, что именно такие вот разочаровавшиеся претенденты на элитные места – и есть самый опасный класс. Знаменитые революционеры происходили из него, и особенный риск представляет не получивший должности юрист. Такими были Робеспьер и Ленин, Кастро и Ганди. И Линкольн тоже. Если мы посмотрим на распределение зарплат свежеиспечённых юристов, то увидим, что оно далеко от нормального:
Если попал в большую успешную фирму – считай, вытащил счастливый билет. Это – правый пик. Если нет – пытайся изо всех сил свести концы с концами и выплатить кредит за обучение. Это – левый пик. Но есть ещё третий пик – если не нашёл работу вообще. Таковых в США в 2018 году было 3800 человек.
При таких обстоятельствах не стоит удивляться культуре обмана, царящей в американском обществе. Никого давно уже не удивляют корпоративные скандалы, допинг, плагиат и списывание на экзамене. Экстремальная конкуренция не приводит к выбору лучших кандидатов: люди начинают пытаться изменить правила игры, вслед за этим меняются социальные нормы и учреждения. Кооперация разрушается, над морем неудачников парят немногие герои дня. При этом некоторые из неудачников пополняют ряды контр-элиты, стремящейся разрушить тот порядок, который взрастил их.
До сих пор мы видели, как работают структурные факторы. Цель клиодинамики – объединить все действующие силы в единую картину, каковы бы они ни были: демографические ли, экономические, социальные, культурные или идеологические. Если мы обратимся к идеологии, то придём к выводу, что послевоенный консенсус пятидесятых остался в истории. Его такие культурные черты, как традиционная семья с мужчиной-добытчиком и женщиной-хранительницей очага, неприкосновенностью тела, расизмом, религиозностью и либерализмом больше не являются общепринятыми в обществе. Экономика перестаёт иметь социал-демократический характер: профсоюзы в упадке, минимальная зарплата в погребе, налоговая шкала уплощается, а иммиграция нарастает. На смену всем этим потерям не пришло ничего нового, что разделялось бы большинством населения и элит. Общество поляризовано. Новой единой идеологии не видно, взамен этого – многообразие радикальных идей. Левые хотят двинуть общество ещё дальше от послевоенного консенсуса, а традиционалисты и консерваторы хотят вернуть всё обратно, что является в настоящих условиях ещё большим радикализмом. Притом эти лагеря сами по себе чрезвычайно фрагментированы. Доходит до того, что и крайне правые, и крайне левые называют себя революционерами и апеллируют к рабочему классу схожими идеями. Левые имеют численный перевес, но правым легче достучаться до сердец простых трудящихся. Этот потенциал мобилизации масс уже много раз проявлялся в истории.
Сегодня ситуация такова, что любая искра в виде перспективного лидера может возгореться в пламя народной поддержки. Общество переходит в фазу борьбы за первенство между многочисленными конкурентами. Элиты в раздоре. Многие возмущены господствующей культурой отмены, но это – нормально. Революция всегда пожирает своих детей. Обычно это случалось посредством физического уничтожения, тюрьмы, эмиграции или низвержения в самые низы. Так что современный остракизм – вполне ещё мягкий.
Экспонента – это когда ответ усиливает стимул. Но бывает и наоборот. То есть обратная связь может быть отрицательной. В пиаре этот феномен получил название эффекта Барбары Стрейзанд. Судебный иск артистки с целью изъять фото своего роскошного дома из публичного доступа привело к обратному эффекту: практически никого не интересовавший дом Стрейзанд начали смотреть все, кому не лень. Число просмотров выросло с шести до полумиллиона.
Более широко в психологии это называется эффектом бумеранга: так берут на «слабо» и идут против запретов. Нежелательный ответ может вызвать неправильно выбранный стимул. Стремление избавиться от кобр в Дели привело в своё время британскую колониальную администрацию к решению платить за каждую сданную убитую кобру. Выход нашёлся быстро: индусы стали разводить кобр на убой. Англичане отменили награду, и куда выпустили эти все террариумы? Правильно, в окрестности Дели. Прошли века, и бывшие колонизаторы встали на те же грабли: уже в наши дни они стали платить за уничтоженные плантации опийного мака в Афганистане. Афганцы кассировали и со снятого урожая, и с уничтожения поля после этого. Ну а потом высаживали плантации на новом месте. Оплата американскими властями каждого построенного километра железных дорог привела к тому, что компании, ведущие строительство навстречу друг другу, намеренно «промахивались», идя параллельным курсом. Примерам подобных манипуляций несть числа: здесь колумбийские военные отчитываются за борьбу с партизанами трупами убитых гражданских, там учителя подделывают оценки своих учеников, а ещё где-то больница не хочет лечить сложных пациентов, не желая испортить себе статистику. Закон Гудхарта в действии:
Когда мера становится целью, она перестает быть хорошей мерой
К нежелательным последствиям может привести тренировка нейронных сетей. Подобные системы, натренированные на определённых наборах данных, представляют собой чёрные ящики: мы не знаем внутреннюю логику, на которой строятся решения системы. Это, конечно, риск: кто знает, как поведёт себя система в новых обстоятельствах? У неё есть заданная нами цель, а вот выбор средств часто явно не указывается. Автор рассказывает историю, как нейронку по рентгенодиагностике тренировали на данных из двух больниц, статистика в одной из которых заметно превышала другую. Система научилась различать происхождение снимков и базировать свои выводы на этом. Ведь ей скармливали весь снимок, включая вспомогательную информацию на полях. А то, что надо смотреть лишь на лёгкие, а не буквы L и R, не сказали.
При выработке модели важно также не зайти слишком далеко. Можно интерполировать последовательность 3, 5, 7, 9 простой линейной функцией и заключить, что следующее значение – 11. Но эта функция – не единственная с такими значениями. Через эти точки можно, например, провести кривую четвёртого порядка, следующее значение которой будет 23. Что делать? Не плодить сущности понапрасну и пользоваться бритвой Оккама. То есть использовать минимальное число параметров для объяснения ситуации. В том числе не стремиться подогнать модель под данные с идеальной точностью.
Упомянув про самосбывающееся, трудно пройти мимо пророчества самоотменяющегося. С подобной дилеммой столкнулся ещё пророк Иона в седой древности: Господь повелел ему передать пророчество о разрушении Ниневии, если жители этого города не раскаются. Однако вот ведь какое дело: если они поверят ему и раскаются, то город не разрушится, и тогда само пророчество не сбудется. Ну и кто он будет после этого в их глазах? Вот и попытался спетлять и отправился в плаванье. Но Господа не обманешь. Корабль попал в сильнейший шторм, и когда корабельщики бросили жребий, кого выкинуть за борт, тот пал... да, на Иону. Как только того выбросили, шторм прекратился. Но Иона не погиб в пучине: его проглотил кит, в чреве которого три дня и три ночи он молился. Господь дал ему второй шанс, кит изверг Иону на берег, тот пошёл в Ниневию, стал пророчить о гибели города через сорок дней. Ниневийцы впечатлились и покаялись, их гибель не случилась, а пророчество Ионы – не исполнилось. Автор находит Иону в современности в лице эпидемиолога Нила Фергюсона, предсказавшего смерть полумиллиона британцев, если не бороться с распространением коронавируса. До такого не дошло. Умерло порядка двухсот тысяч. Помог локдаун, вакцинация и другие меры, за которые и выступал Фергюсон. Автор, правда, не сообщает ещё одну цифру из его предсказаний: что при соблюдении карантина число жертв может упасть ниже 20 тысяч.
К неожиданному исходу соперничества может привести недооценка противника. Голиаф может почивать на лаврах и расслабиться, в то время, как Давид будет гореть желанием опровергнуть ожидания и самоутвердиться своей победой над фаворитом. Подобный феномен автор называет эффектом аутсайдера, хотя Википедия имеет в виду нечто другое. Так или иначе, такое развитие событий, наряду с самоотменяющимся пророчеством, представляет собой примеры отрицательной обратной связи.
Если честно, я так не считаю. Это, скорее, примеры того, когда исход не такой, как планируется. Сигнал же обратной связи вычитается из задания на управление для вычисления рассогласования, чтобы узнать, далеко ли мы от цели. Мы выстреливаем в мишень, смотрим, куда попала пуля и делаем поправку. Стоим под душем, крутим ручку и чувствуем изменение температуры. Температуру (а также другие параметры тела) регулирует и наш мозг, используя обратную связь и управляющие воздействия. Разумеется, исход процесса регулирования может оказаться не таким, как хотелось бы. Длинная труба в душе может сделать задачу сложной, мы крутим кран в одну сторону, но пока вода достигнет нашего тела, проходит слишком много времени, и станет слишком горячо. Крутим в другую – опять промахиваемся, слишком холодно. Система входит в колебания. И будет неплохо, если эти колебания не слишком широки. А то при определённых обстоятельствах система может пойти вразнос.
Совет автора читателю очевиден до невозможности: пытаться предвидеть эффект бумеранга. Думать о непредвиденных последствиях. Брать на «слабо». Не всегда идти путём прямых запретов, ведь запретный плод сладок. Практическая ценность таких советов, на мой взгляд, не слишком высока.
Каковы бы ни были наши потенциальные предсказательные способности, иногда приходится признать: они не бесконечны. Приведу пример. Допустим, что совершая действие A, мы уменьшаем какой-то параметр B, который неизбежно должен уменьшить параметр С, что нам и нужно. Но на самом деле наше действие может привести и к росту параметра D, который тоже влияет на C. Единственным способом убедиться в нужном результирующем воздействии этих двух путей влияния будет использование количественной модели. Вербальная качественная модель в этом случае не сработает.
Говоря о непредсказуемости, автор упоминает заблуждение нормальности: мы склонны думать, что в будущем всё будет так же, как сейчас. Мы откладываем написание завещаний, не сразу реагируем на предупреждения о надвигающемся бедствии. Некоторые даже не верят предупреждениям. Чем это чревато, мы можем убедиться на примере судьбы жителей Помпейи, которые даже после начала извержения Везувия далеко не все поспешили покинуть город. Наши современники не намного разумнее их, что показала реакция жителей Нью-Йорка и окрестностей на штормовое предупреждение в октябре 2012 года. Тогда лишь менее половины жителей покинуло зону эвакуации. Результат: смерть 159 человек в результате урагана Сэнди.
Кстати, о погоде. Её мы хоть и умеем предсказывать, но тоже неидеально. Когда-то давно мы полагались на эмпирические приметы вроде красного неба на закате, предвещавшего ясную погоду (в отличие от красного восхода). Эта примета нашла своё отражение даже в Библии.
На закате, увидев, что небо красное, вы говорите: «Будет хорошая погода», а на рассвете, если небо заволокло багровыми тучами, вы говорите: «Будет буря».
Нельзя не отказать Иисусу в правоте: действительно, в умеренных широтах Северного полушария преобладают западные ветры, и область высокого давления с хорошей погодой (которую мы видим как красное небо) появившись на закате, с большой вероятностью пройдёт через нас. Если же мы увидим красное небо на востоке, то, похоже, хорошая погода от нас уже уходит. Красный цвет небу придаёт преломление солнечных лучей в частичках пыли, застревающих в атмосфере при антициклоне.
Но не все приметы выдержали испытание временем. Коровы ложатся на землю по разным причинам, и совсем необязательно перед дождём. Натуралисты в Германии подметили в восемнадцатом веке, что древесные лягушки залезают вверх по деревьям в хорошую погоду. Появилась мода заводить у себя дома лягушку и держать её в кувшине, из которого наверх вела вверх маленькая лестница.
На самом деле, эти животные не предсказывали, а следовали хорошей погоде, при которой мошкара поднимается выше от земли. Разумеется, в домашних условиях своим поведением они не сообщали хозяину ничего путного. А синоптиков на телеэкране немцы иронически по сей день называют «погодными лягушками».
Поводов для иронии и издевательств над синоптиками сегодня тоже хватает, хотя стоит заметить, что мы лучше помним их неудачи, нежели их успехи. Ещё одним поводом для насмешек может являться неясность некоторых понятий. Вы знаете, что такое вероятность осадков? Это не просто вероятность дождя в определённом районе. Её нужно ещё умножить на процент площади с дождём в данном регионе. То есть если в Москве завтра точно будет дождь, но лишь на 75% площади, то вероятность дождя и будет 75%. Стоит знать, что некоторые коммерческие бюро погоды сознательно округляют вероятности осадков в большую сторону: лучше перебдеть и не дать клиенту промокнуть. Далее, они неохотно снимают дождевой прогноз в случае изменения обстоятельств в лучшую сторону: частые изменения прогноза подрывают доверие публики. Вообще, синоптикам и прочим прогнозистам имеет смысл представлять грядущее развитие событий в виде диапазона возможных сценариев с соответствующими вероятностями вместо какого-то одного наиболее вероятного сценария. Чем меньше будет недосказанностей – тем лучше.
Существование закона причины и следствия побудила Лапласа предположить создание супер-интеллекта – демона Лапласа – который бы на основе имеющейся в его распоряжении информации о Вселенной смог бы предсказывать будущее. Если это возможно, то свобода воли – всего лишь фикция. На самом деле, мало того, что у нас не хватит вычислительных мощностей, но и присутствуют фундаментальные вещи, ограничивающие наше точное знание координат и импульса частицы в данный момент времени. А именно принцип неопределённости Гейзенберга.
Так что синоптики, несмотря на определённый прогресс, никогда не смогут порадовать нас прогнозом стопроцентной вероятности. Не только по вышеизложенной причине, но и в силу чувствительности их моделей к изменению начальных условий. Погода – это не как у Жванецкого, у которого из консерватории неизбежно попадаешь в Сибирь. Наоборот. Здесь мы имеем дело со сложной системой. Мы можем очень точно рассчитать состояние подобной системы в будущем. Но стоит измениться начальным условиям совсем чуть-чуть – и прогноз окажется совсем другим.
В шестидесятых годах прошлого века американский математик и метеоролог Эдвард Лоренц создал простую модель атмосферы, которую обсчитывал на своём компьютере. Распечатки результатов выдавались с точностью до третьего знака после запятой, в то время, как внутреннее представление чисел в компьютере имело шесть знаков. Однажды Лоренц захотел повторить свои вычисления, но поленился делать всё с самого начала, а использовал распечатки промежуточных результатов. Он с удивлением обнаружил, что конечный прогноз у него получился совсем другим. Это расхождение было вызвано разницей в исходных значениях, не предвышающей одной тысячной! Это был не баг, нет. Это была фича хаотических систем. Он поделился своим открытием в статье с названием «Вызывает ли взмах крыльев бабочки в Бразилии торнадо в Техасе?» Так в науку вошёл эффект бабочки.
Лоренц удачно назвал феномен. Достаточно взглянуть на траектории его упрощённых моделей, которыми он показывал стремление системы прийти к одному из аттракторов в зависимости от начальных условий.
Хаотической системой является движение планет вокруг Солнца. В конце девятнадцатого века Ковалевская вместе с Миттаг-Лефлером поставили гравитационную задачу N тел, за решение которой давалась премия в 2500 шведских крон. Ставился вопрос о стабильности орбит в Солнечной системе. Через три года проблему удалось блестяще решить Анри Пуанкаре на примере трёх тел. Премию он получил, но очень скоро нашёл у себя ошибку и впоследствии доказал, что систему дифференциальных уравнений для движения трёх тел невозможно свести к интегрируемой. Что уж говорить о большем количестве Мы не можем точно рассчитать движение планет Солнечной системы в течение произвольного промежутка времени. Точка.
Итак, даже теоретически мы не можем смотреть достаточно далеко в будущее. Поэтому следует сторониться тех, кто говорят, что совершенно точно знают, что случится. Не знают. Не могут знать.
Кто не верил в дурные пророчества, В снег не лег ни на миг отдохнуть, Тем наградою за одиночество Должен встретиться кто-нибудь.
В эпилоге автор говорит нам, что если есть хоть бы один урок, который можно извлечь для себя из его книги, то это необходимость делать выводы из своих несбывшихся планов и учиться на своих ошибках. Негусто.
Как по мне – получилось эклектично. Какой-то салат из очевидных фактов, вырезок из прессы и пространных поучений. Желание автора в книге на математическую тему обойтись без формул раздуло её аж до четырёх сотен страниц. Хорошо тем, у кого есть время на их усвоение, остальным придётся, чертыхаясь, перепрыгивать абзацы и пролистывать совершенно тривиальные вещи.
Что-то новое можно для себя почерпнуть, но, скорее, фрагментарно. И бессистемно. Но излагает наш автор весьма понятно и увлекательно. Что есть, то есть. Уважаю.
Сам Йейтс увязывает тему предвидения со сценарием шестидневной войны 1967 года. Эта война при ближайшем рассмотрении была на самом деле неизбежна. Почему? Потому что каждая из сторон с большой степенью вероятности выигрывала, первой начав конфликт. Сначала арабы хотели ударить первыми, но их удержало отсутствие поддержки от Советского Союза. Потом уже сами евреи ударили неожиданно – и сорвали джек-пот.
Каждый из нас, выбирая из возможного набора решений, пытается вычислить свою выгоду. Даже самоубийца вычисляет пользу из своего губительного решения. Кому-то приходится, например, выбирать из быстрой смерти и долгого страдания, своего и своих близких. Кто-то рассчитывает кассировать в компании девственниц в раю. А кто-то не ограничивает выгоду только лишь собственной персоной, жертвуя собой во имя потомства. Такое поведение можно увидеть и в животном мире.
Блез Паскаль применил расчёт в своём знаменитом пари. Что выгоднее: верить в Бога или быть атеистом. Если верить в Бога, вести праведную жизнь, а он на самом деле существует – получишь спасение души и вечную жизнь. Бесконечное благо. Если же не верить, и его на самом деле нет – получишь конечную экономию на постах и прочем ненужном благочестии. Бесконечность всяко больше будет, чем что-то ограниченное. Пусть даже и вероятность существования Бока невелика.
Чем вы рискуете, сделав такой выбор? Вы станете верным, честным, смиренным, благодарным, творящим добро человеком, способным к искренней, истинной дружбе. Да, разумеется, для вас будут заказаны низменные наслаждения — слава, сладострастие, — но разве вы ничего не получите взамен? Говорю вам, вы много выиграете даже в этой жизни, и с каждым шагом по избранному пути все несомненнее будет для вас выигрыш и все ничтожнее то, против чего вы поставили на несомненное и бесконечное, ничем при этом не пожертвовав.
Не удивляет, что Маркс называл религию «опиумом для народа». Логика рассуждений Паскаля базируется на аксиоме бесконечного блага для христианина в раю, хотя пути Господни, по канонам самих же христиан, неисповедимы.
Наша выгода далеко не всегда зависит только от нас самих. В противном случае приходится чертить матрицы с комбинацией выгод каждого из игроков для каждого из возможных сценариев. Вернувшись к арабо-израильскому конфликту, можно заметить, что начинать обычную войну с неочевидным исходом невыгодно: потери неизбежны, и не факт, что они закроются приобретениями в случае победы. Так что выгоднее заранее договориться. Но есть такая штука, как преимущество первого удара. За счёт неожиданности можно получить от войны гораздо больший приз, который перекроет пользу от решения конфликта мирным путём. Разумеется, чтобы такая логика сработала, нужно быстро выиграть войну, чтобы не понести больших потерь. Что и удалось Израилю, ударившему первым и уложившимся в шесть дней. Удавалось и Гитлеру с его блицкригами. Правда, последняя попытка его подвела.
Наглядной демонстрацией неизбежности одного из решений при переборе вариантов служит известная дилемма заключённого, при которой у двоих задержанных по одному и тому же делу есть выбор: либо давать показания, либо молчать. Если оба будут молчать, то получат, скажем, по полгода. Если один даст показания, а второй будет молчать, то «молчуна» посадят на десятку, а «стукача» освободят. Если же оба дадут показания, то им дадут по два года. В этой схеме выгоднее давать показания: если подельник будет молчать, то выйдешь сразу на свободу, а если заговорит – получишь два года. Если же сам будешь молчать, то вариантов два: или десятка, или те же самые два года. Получается, что суммарно наиболее выгодный вариант взаимного молчания в этом случае недостижим. Правда, действительность вносит коррективы в эту теорию: круговую поруку и расправу над стукачами в преступном мире никто не отменял.
Чтобы успешно действовать самому, нужно уметь влезть в шкуру соперника и сделать расчёт с его точки зрения. Порою, это может спасти весь мир. В этой связи автор рассказал историю Станислава Петрова, который столкнулся со срабатыванием системы предупреждения о ракетном нападении, находясь на боевом дежурстве 26 сентября 1983 года. Однако это нападение трудно было назвать массовым. Рассудив, что вряд ли американцы ограничились бы десятком ракет, Станислав Евграфович доложил наверх о ложном срабатывании системы и спас, таким образом, планету от ядерного Армагеддона. Правда, принятие решения о запуске – гораздо более сложный процесс, нежели это представляется нашему автору. Данных от одной лишь системы для этого маловато.
Кстати о ядерном сдерживании. В холодную войну разгорание войны горячей предотвращалось доктриной взаимного гарантированного уничтожения. Когда у противника есть шанс вовремя запустить ответный массированный удар, который неизбежно приведёт к стиранию с лица земли того, кто начал первым, то оптимальный выбор в такой ситуации для обоих игроков – воздерживаться от удара самому. Если же появится надежда избежать ответного удара – логика внезапно пропадает.
Выше мы познакомились с идеей смешанных стратегий, когда часть решения отдаётся на волю случая. Случайным образом выбирают угол, в который будут бить, наиболее успешные пенальтисты. Ведь вратари знакомы с их статистикой и могут заранее угадать. Однако не только в футболе случай может помочь. Эксперименты показали, что тогда, когда одна из сторон на переговорах демонстрирует эмоциональную непредсказуемость, ей удаётся добиться иллюзии недостатка контроля у другой стороны и получить больше уступок. Надо сказать, что-то из этой стратегии демонстрировал американский президент Никсон в своё правление. Он использовал теорию безумца, сформулированную ещё Макиавелли. Зайдя в тупик на мирных переговорах по Вьетнаму, американцы привели свои вооружённые силы в состояние повышенной боевой готовности. Объявляется операция Гигантское копьё. Стратегические бомбардировщики с ядерными боеголовками на борту направляются в сторону советских границ. Авианосцы отправляются в плавание. Проходит три дня – и они так же быстро возвращаются назад на базы. Удалось ли засадить Советы за стол переговоров и сделать вьетнамцев более сговорчивыми? Нет. У Эйзенхауэра с корейцами сработало, а у Никсона полтора десятка лет спустя – нет. Ещё и опасность была, что СССР, на фоне параллельной конфронтации с Китаем, мог принять угрозы за чистую монету и решиться на ответные действия.
Реальный мир может дать больше поводов для размышления. Дерутся не всегда один на один. Что бывает, когда случается дуэль трёх (и более) лиц? Парадоксальным образом, победить в ней имеет хорошие шансы слабейший игрок. Это объясняется тем, что всё внимание оказывается на том, чтобы выключить сильнейшего из игры, чтобы потом разобраться между собой. При этом слабейшие могут объединиться между собой, а сильнейшие – терять силы на «междоусобные» разборки. Такой сценарий осуществился в одном из розыгрышей в британской версии передачи «Слабое звено». Оставшись втроём, двое проголосовали против третьего, который не завалил до того ни единого вопроса. Он был слишком сильным соперником для тех двоих, и они решили, что лучше заработать меньше, но всё же остаться с призом. Так и в предвыборной гонке ведущие кандидаты могут уничтожить репутацию друг друга войной компроматов, и на их фоне выиграет кто-то, остававшийся в их тени.
Многосторонние игры известны также трагедией общих ресурсов. Там, где много сторон пользуются неким благом общего конечного ресурса без возможности выставить счёт пользователю, рациональная стратегия для каждого – захапать как можно больше для себя. Выловить рыбы, засорить воздуха, сжечь угля. Эта стратегия, однако, рациональна лишь в кратковременном смысле: ресурс, даже возобновляемый, при этом неизбежно истощается. Так случилось с выловом рыбы в Канаде. Власти боялись ограничивать ловлю, чтобы не поставить под угрозу рабочие места. Кончилась эта боязнь истреблением трески на подконтрольных Канаде угодьях и безработицей для 45 тысяч человек. После того, как уловы упали в сто раз, был установлен запрет. Однако даже спустя десятиления треска не восстановилась до сих пор. Похоже ситуация обстоит с изменением климата: все знают о долговременных последствиях сжигания ископаемого топлива, но никто не может остановиться, поскольку пострадает здесь и сейчас.
Выходом из ситуации может послужить изменение правил таким образом, чтобы кооперация стала бы взаимовыгодным делом. Как ни странно, одним из методов решения трагедии общих ресурсов может быть их приватизация. Казалось бы, что хорошего в приватизации лесных угодий, например? И всё же хозяин, пусть и пользуясь лесом единолично, сможет позаботиться о нём и обеспечить его воспроизведение. Другие смогут тоже получить пользу в виде чистого воздуха и прочей экологии. Правда, не всюду такой подход работает. В других случаях может помочь квотирование, штрафы за нарушения и поощрения за рачительное пользование. Однако эти меры подразумевают наличие некоего общего центра и тоже не всегда работают. Лучше всего – самодисциплина и локальные меры. Правда, я думаю, не все имеют желание и, главное, средства для таких мер.
Говоря об играх, невозможно не упомянуть игры с нулевой суммой: всё, что ты потеряешь – выиграет твой соперник. И наоборот. Мы привыкли к таким играм, как привыкли к безжалостной конкуренции. На самом деле это не всегда так. Когда в начале шестидесятых пара американцев стала перекидываться фрисби в Гайд-парке, вокруг собралась толпа заинтересованных англичан, до которых мода ещё не дошла. Прошло немного времени, и один из толпы вежливо поинтересовался: «Мы смотрим уже пятнадцать минут и не можем никак понять – кто из вас сейчас выигрывает?» В принципе, часто бывает так, что небольшим изменением правил можно сделать так, что в игре никто не проигрывает. Так, проблема пластикового мусора решается запретом бесплатной раздачи пакетов. От пяти центов за пакет ещё никто в Британии не обеднел, в то время, как число продаваемых пакетов упало за пять лет в 14 раз. Ещё один пример: концерты со свободным входом часто оказываются, хоть и полностью зарезервированы, но далеко не полностью заполнены. Если бесплатно, то можно взять билет и не прийти. Выход: сделать билет платным, но возвращать деньги обратно каждому зрителю на месте, когда придёт. Жаль, что подобным способом нельзя решить проблему изменения климата. Но решать придётся: ставки слишком высоки.
Будущее часто не укладывается в наши прогнозы по причине линейности нашего мышления. Мы так хорошо знакомы с представлением пропорциональности действия его причине, что пытаемся применить это представление всюду, где только можем. Например, на бирже. Некоторые дальновидные инвесторы вложились в одну из недавно организованных автомобильных компаний в надежде на инновативную стратегию развития. Курс акций рос, но недостаточно быстро, как им хотелось бы. У кого-то хватило терпения лишь на год. А оно проболталось немного, а потом, как попёрло!
Курс акций Tesla Motors
Про биржу и стратегии инвесторов можно рассказывать бесконечно. При краткосрочной стратегии, при которой снижение на 5% запускает продажу, а повышение на 5% – покупку акций, заработаешь меньше, чем тот, кто не дёргается и продолжает держать свой пакет недооцененных в своё время компаний. Многие говорят об эффективном рынке, который побить невозможно: цена акций содержит всю релевантную информацию о прошлом, настоящем и будущем. Однако эта идея игнорирует психологию толпы, которая движима базовыми инстинктами жадности и страха.
Если уж зашла речь о бирже, стоит напомнить об одном популярном заблуждении. Если курс акций упал на 50%, а потом вырос на 50%, вернулся ли он туда, где был? Нет, конечно. Он достигнет лишь 75% первоначального значения. Убыток половины цены должен восполняться двукратным ростом. Обратная пропорциональность. Ещё один пример подобной зависимости - фактор солнцезащитного крема. Если вы считаете, что взяв крем с 50% вместо 30% вы защитите себя чуть ли не вдвое лучше – вы ошибаетесь. Вы получите блокирование лишь одного дополнительного процента солнечной радиации, поднявшись в этом смысле с 97% до 98%. Автор советует нам всё же не злоупотреблять сидением на солнце, даже предусмотрительно намазавшись кремом: он действует лишь против ультрафиолета из средневолнового диапазона, а вот против лучей из длинноволнового – не действует, хотя они старят кожу и тоже могут вызывать ожоги и даже рак.
Порой предсказательные способности людей уступают животным. В одном из экспериментов испытуемым показывались два моргающих фонаря. Они моргали случайным образом, но один из них моргал 70% времени. Предлагалось угадать, какой фонарь включится в очередной раз. Люди пытались воспроизвести случайное моргание по этому приципу и угадали в 0,7*70% + 0,3*30% = 58% случаев. Голуби на их месте не были столь щепетильны и выбирали просто всегда один и тот же фонарь, который моргал чаще, и получили 70% попаданий.
Встроенная в нас линейность обманывает нас здесь и там. Мы берём две пиццы обыкновенного диаметра вместо того, чтобы взять одну двойного по двойной цене, хотя площадь у неё вчетверо больше. Пользуемся для слежения за своим весом индексом массы тела, при котором масса делится на квадрат роста (а не на рост в степени 2,5). Вообще, закон квадрата-куба имеет серьёзный смысл: геометрия диктует нам, что рост сечения мышц и костей (пропорционален квадрату длины тела) не успевает за ростом массы (пропорциональна кубу). Недаром очень высокие люди весьма часто страдают всякими недугами и имеют высокую статистику переломов и сколиозов. Крупное тело – недостаток и при падении. Несмотря на легенды, кошки имеют не самую лучшую статистику при падении с девятого этажа. А вот мыши – без проблем планируют. Ну, ушибётся немного, да и только. Геометрию не удалось обмануть и Порше с Круппом, создавшим во Вторую Мировую «непобедимый» танк под ироничным названием Maus. Да, выглядел внушительно, но движок был тоже непропорционально велик. Да и трудно было найти мост, чтобы выдержал махину в почти двести тонн.
Действительность реагирует далеко не всегда пропорционально. Одной из неприятных последствий – нарастание долга по экспоненциальному закону, что приводит должника к недооценке сумм к погашению. По экспоненте растёт и число инфицированных при разгорании эпидемии. Даже если мы знаем, что каждые несколько дней число заболевших удваивается, недооценка самого темпа удвоения дорого встала Великобритании в марте 2020 года. Учёные исходили из 5-7 дней, а оказалось – всего три дня. По этой причине, глядя на Италию 12 марта, британцы исходили, что подобного уровня заболеваемости они достигнут примерно через четыре недели. Реальность их жёстко приземлила: они добрались туда уже 28 марта.
Экспоненциальное развитие имеют процессы с положительной обратной связью, то есть такие, в которых ответ на стимул усиливает сам стимул. Таких процессов довольно много. Например, влияние на альбедо площади снежного покрова планеты. Чем больше льда и снега – тем больше отражается солнечного света – тем меньше нагревается поверхность – тем прохладнее климат – тем больше льда и снега. Ещё одним примером могут послужить пузыри на бирже на этапах их роста и лопания. Когда пузырь растёт, то всё больше инвесторов желают приобрести актив, что поднимает его цену и привлекает всё новых инвесторов. Когда же он лопается – все стремятся сбросить побыстрее, что ещё более роняет его цену и в конце концов приводит к банкротству. Что интересно: для краха не всегда обязательно, чтобы финансовое положение компании было угрожающим. Достаточно бывает лишь одного лишь панического слуха, чтобы запустить набег на банк. Таким образом, этот слух станет самосбывающимся пророчеством.
Как вы яхту назовёте, так она и поплывёт, стало быть? Пожалуй, что-то в этом и может быть, если верить исследователям, занявшимся влиянием фамилии на выбор профессии. После анализа данных переписи населения США они определили, что мужчины одиннадцати профессий на 15% чаще, чем обычно, выбирают профессию, соответствующую фамилии. Правда, стоит упомянуть, что в мире существует намного больше профессий, для которых это соответствие либо не исследовали, либо не публиковали результаты.
Самоисполняющееся пророчество – популярный феномен в литературе. Достаточно вспомнить Эдипа или Лорда Волдеморта. Оба эти героя пытались избегнуть предсказанной им судьбы, и в результате как раз этих своих действий пришли к исполнению предсказанного. Нельзя не упомянуть в этой связи и психосоматику. Если мы верим в то, что лекарство поможет, то оно вполне может помочь, пусть даже и пустышка. Эта пустышка получила название плацебо. Эффект работает в обе стороны: сбываются проклятия, действуют и суеверия, и ноцебо. Наиболее вероятное число месяца, при котором американцы восточноазиатского происхождения умирают от сердца – четвёртое. Настолько несчастливое у китайцев с японцами, что для него существует отдельный термин – тетрафобия. Конечно, 13 тоже имеют свою трискайдекафобию.
Влиять на результаты эксперимента может не только испытуемый, но и сам экспериментатор. Потому по-настоящему серьёзные исследования проводятся в рамках тройного слепого метода, когда действие препарата сравнивается с действием плацебо в рамках контрольных групп. При этом ни сам подопытный, ни учёный, проводящий эксперимент, ни даже исследовательский комитет не в курсе, дали ли в конкретном случае плацебо или лекарство. А то будет, как с дрессированной лошадью по имени Ханс, которая умела считать. Считать, она, конечно, не умела, зато умела толковать знаки, неосознанно подаваемые ей дрессировщиком.
Психосоматика – сильная вещь, которая способна спровоцировать массовую истерию. Так, после громких случаев рассылки спор сибирской язвы осенью 2001 года в США в стране распространилась школьная чесотка: чесались дети в сотнях школ 27 штатов. Были даже случаи в Канаде. Придя домой, дети чесаться переставали до следующего посещения школы. Конечно, это был не первый случай подобного рода. Автор напоминает о танцевальной чуме 1518 года в Страсбурге, когда сотни человек танцевали без отдыха несколько дней подряд. Тогда не обошлось без летальных исходов.
Похожий эффект заражения имеют фейки, распространяющиеся, подобно пожару, в социальных сетях. Как быть? Делать правду столь же привлекательной и «заразной», как фейк. Такой совет даёт автор. Также нужно противостоять деструктивным религиозным сектам созданием новых позитивных и привлекательных идеологий. Совет хороший, спору нет. Вот только в данном случае посоветовать – гораздо легче, чем сделать. Увы.